Итак, Хью сам написал записку сэру Вальтеру, в которой указал, что Одрис отказалась вернуться в Джернейв, а также отказалась послать за охраной из крепости или остаться в Хексеме. Он объяснил ее решение тактичными фразами и добавил, что, учитывая существующие обстоятельства, считает своим долгом остаться с ней, дабы не допускать, чтобы она скиталась в одиночестве. Если же сэр Вальтер покинет Джернейв, прежде чем он вернется, писал Хью, то он, как только сложит с себя ответственность, последует за отрядом короля.

— Лучше напиши «ношу», — дразнила Одрис, заглядывая через его плечо.

— Не люблю врать, — легко ответил Хью, как будто шутя, но он был благодарен за то, что его голова в это мгновение склонялась над письмом. Он пообещал себе хранить в тайне от Одрис свое истинное желание, и был уверен, что в этот момент оно написано на его лице.

— Как необычно все это, — сказала Одрис, продолжая поддразнивать. — Я представляю это по крайней мере именно так. Ужасно, что я нисколечко не могу соврать и при этом не покраснеть или не испытать дрожь в голосе и коленках. Это недостаток отца Ансельма.

Однако при последних словах голос ее изменился, и с нежной любовью и страстно она добавила:

— Я так огорчала его, когда не говорила правду, что наказание за этот недостаток, который мне хотелось скрыть, было бы легче вынести.

Хью обернулся и посмотрел на нее.

— Любовь страшнее девятихвостки, усеянной железными шипами.

— Это правда? — Одрис затаила дыхание и задрожала, когда их глаза встретились, как будто в словах Хью было страшное предостережение.

Но он уже повернулся обратно к записке, ответив спокойным голосом:

— Так говорил Тарстен, когда я жаловался на то, что его любовь сдерживает меня.

— Ты тоже мучился в этих оковах? — спросила Одрис, снова улыбаясь.

Хью почувствовал сильное облегчение от возродившихся мелодичных ноток в ее голосе, которые, как он посчитал, означали, что она пропустила мимо ушей его упоминание о любви или по крайней мере отнесла его только в адрес опекуна-воспитателя; это дало ему возможность в спешке закончить письмо и рассказать ей историю о своей размолвке с Тарстеном еще в ранней молодости по поводу его, Хью, будущего.

— Он любил меня, как сына, и желал мне лучшего. Но, по его мнению, лучшее — это жизнь святого. Увы, я не годился для этого. Не обращая внимания на его убеждения и мольбы, я всегда сбегал с уроков к воинам. Не то, чтобы я забывал об уроках, но моя тяга к оружию была сильнее.

— Так же как и мое желание заниматься с соколами, — понимающе кивнула Одрис.

— Я делал мечи из связанных вместе палок, — продолжал Хью, устремляя вдаль свой полный воспоминаниями взгляд. — И что хуже всего, я пытался использовать те фартинги, которые Тарстен давал мне на пожертвования в церкви, на оплату воинам, обучавшим меня драться. Конечно же, они не брали монет, так как сами были из свиты Тарстена, и даже говорили мне, как я был не прав, пожелав тяжелой, безобразной и грешной жизни взамен мира и молитв.

Он пожал плечами и улыбнулся.

— Я плакал над своим грехом, но не смог побороть свое желание. Я думаю, Тарстена, наконец, убедило то, что, исповедавшись в своих грехах и обещая больше их не совершать, я вместе с ним помолился Господу за то, чтобы тот разрешил мне учиться на рыцаря.

Одрис снова кивнула, ибо она могла рассказать точно такие же истории, отнюдь не менее для нее значительные. Но более важным, чем улыбки, вызванные воспоминаниями, было ощущение сходства, которое они оба чувствовали благодаря сильному влиянию в юности на каждого из них, исходившего от людей глубокой веры и мудрости. Разница в положениях Тарстена и отца Ансельма — высокий пост и земная пышность Тарстена по сравнению с сельской уединенностью Ансельма и его невинной простотой — обременяла Тарстена виной и очищала Ансельма от каких-либо грехов. Это различие оказало влияние на Хью и Одрис, особенно на их привычки, которые в огромной степени были отражением привычек их наставников, но их прочно объединяла сильная привязанность каждого к своему опекуну и учителю.

В течение дня обнаружилось, что у них есть новые, связывающие их интересы. Каждый из них любил животных и был очарован повадками диких созданий. Одрис почти все знала о птицах, Хью — о диких зверях и тех, кто становился их жертвой. И оба любили суровый северный край. Сказать по правде, Одрис никогда не видела юга, но она правильно предположила, а Хью подтвердил, что юг во многом похож на плодородные речные долины Тайна и его притоков. Одрис назвала скучным такой обжитый и возделанный край.

Они поскакали на запад от Хексема, где все земли, не принадлежащие аббатству, принесли клятву верности Джернейву; они могли остановиться в любом поместье и были бы приняты более чем доброжелательно. Но они, наоборот, выбрали путь к суровым холмам. На обед Хью уложил из лука двух зайцев, а Одрис накопала в твердой земле дикой моркови, хрена, корней ириса и пастернака. Они приготовили все это в печи из раскаленных камней, покрытых углями, на открытом участке перед пещерой, вернее, нишей, достаточно большой, чтобы укрыть их от ветра. Лошади в это время паслись на ломкой мертвой траве склона холма. Зайцы были по-зимнему худы, корни — жесткие и одеревеневшие, но Одрис и Хью казалось, что так вкусно они еще никогда не ели.

Они лишь однажды прикоснулись друг к другу, когда, раскладывая еду, их руки случайно сошлись вместе. Реакция Хью была столь сильной и столь мгновенной, что он не смог удержаться и даже приоткрыл рот от нахлынувших на него чувств. И не успел отвернуться, так как в это же мгновение Одрис взглянула ему в лицо. Отразившиеся на нем смешанные чувства боли и страсти были настолько явными, что клеймом запечатлелись в ее памяти, хотя в следующий миг она отвела взгляд в сторону. Сама Одрис ощутила лишь потрясение от охватившего ее сильного волнения, одновременно рвавшегося наружу и скрывавшегося в недрах души. Поспешив сделать какое-то незначительное замечание, она спрятала за ним противоречивые чувства.

Только на следующий день после пробуждения, — а проснулась Одрис слишком поздно, так как она, Хью и дядя с тетей еще долго не ложились после ужина, сначала играя в какую-то глупую игру, а потом обсуждая сомнения Хью по поводу зыбкого договора между Стефаном и королем Дэвидом, — в ней поселились любовь и страдание.

Одрис лежала в постели, думая обо всем, что произошло с тех пор, как увидела щит с единорогом у подножия своей башни. Она последовательно вспоминала каждое событие за прошедшие два дня. Воспоминания сменяли друг друга, сливаясь в бесконечную цепь, от момента, когда он впервые предстал перед ее взором, и до того, когда она по пути в свою комнату в башне обернулась и увидела, что он наблюдает за ней. Каждое событие вертелось вокруг Хью Лайкорна. Последний его образ надолго запал в память. Его лицо ничего особенного не выражало, однако напряженность его фигуры и наклон головы выдали усилие, с которым он подавил свое стремление следовать за ней. И непроизвольно возникший страдающий образ, который она видела на склоне холма, вытеснил сдержанное лицо в зале. Одрис спрыгнула с кровати, как можно быстрее оделась и сбежала вниз, но было слишком поздно. Хью Лайкорн последовал за своим хозяином, как только забрезжил рассвет. Ее охватило ощущение потери, но, когда мысли сменили чувства, то поняла: у нее не было ни малейшего понятия о том, что она должна или могла сказать ему. Было бы абсолютно неправильно просить его остаться, ведь Хью был верен сэру Вальтеру и ему надо было исполнять свой долг. Одрис также осознала, что не могла даже пригласить его вернуться в Джернейв. Это было бы жестоко по отношению к нему, так как никаких надежд на осуществление его желания не существовало. Даже если бы она смогла как-нибудь убедить своего дядю, что Хью подходит ей в мужья, хотя, как она знала, это невозможно, ее замужество могло стать причиной отъезда тети и дяди из Джернейва, а она поклялась, что никогда не допустит этого.

На протяжении последующих дней гобелен с единорогом был закончен, образ Хью заполнил ум и сердце Одрис, лишая ее спокойствия. Она часто подумывала не написать ли ему — посланнику достаточно найти сэра Вальтера, а Хью будет рядом, — но знала: глупо, напоминать о пылкой страсти, которая не могла быть удовлетворена. Еще одно беспокоило ее. Она поняла, что не может отдать картину с единорогом дяде для продажи или спрятать ее. Гобелен, так волновавший ее, следовало повесить в своей комнате, но этого нельзя было делать: единорог напоминал о Хью. Ей не нужно было ничего, напоминавшего о Хью, чьи странное лицо и страсть породили в ней постоянное беспокойство. Охваченная противоречивыми чувствами, Одрис не могла расстаться с гобеленом и, хотя работа над ним давно была завершена, в ее голову не приходило никаких новых образов и сюжетов. Не означало ли это, что она хотела или была должна увидеть Хью перед тем, как начнет ткать снова?

Наконец пришла весна. Из черной земли пробились нежные ростки озимой пшеницы, застилая поля легким светло-зеленым покровом, на ветках набухли почки. Одрис убежала из Джернейва, сказав, что хочет понаблюдать за соколиными гнездами и взять из них несколько оперившихся птенцов, но она также надеялась отвлечься от беспокоивших ее чувств и мыслей. Почти все время она была занята, только иногда отвлекаясь, чтобы посмотреть любовную игру животных и птиц, — ведь любовь была свойственна и ей, ибо каждый в свое время испытывает страсть и возбуждение.

Страсть молодости ее никогда раньше не беспокоила, но когда она видела, как весной жеребец покрывал кобылу или как поздним летом баран наскакивал на овцу, Одрис приходилось отворачиваться. Это зрелище пробуждало странное ощущение — ноющую, странно возбуждающую боль в паху, усиленную пульсирующей щекоткой, которая вызывала разбухание и увлажнение ее нижних губ. Как-то раз, когда она сидела, затаившись, стараясь разглядеть, как молодой, задиристый, словно воробей, ястреб терзал свою первую добычу, олень-самец, преследующий самку, настиг ее на опушке леса. Потрясенная, Одрис не могла оторвать глаз. Она видела, как самец снова и снова то поднимался, то опускался, и при этом животные издавали громкий крик, сопровождавший их спаривание. Ощущение между ее бедер достигло такой силы, что она почти прикоснулась к себе. Однако, когда ее рука скользнула под юбку, чувство страха взяло верх, и она не стала даже пытаться. Делала ли она так, когда была ребенком и была ли за это наказана, или ей за это пригрозили? Одрис не могла вспомнить, но как бы то ни было, происшедшее возымело действие — такой путь к облегчению был закрыт.