Карен Рэнни - Гобелен

Алекс одарил ее любовью и страстью, но его смерть преподнесла ей неожиданный и еще более дорогой подарок.

Его смерть заставила ее повзрослеть.

Странно… Ей очень хотелось рассказать Алексу о том, чему она научилась, но ведь именно из-за того, что он погиб, она смогла научиться всему этому.

Да, она очень быстро повзрослела.

Она могла бы сравнить себя со свечой, горевшей ярко и сгоревшей слишком быстро. Она сожгла себя во имя Алекса. Когда от нее совсем ничего не осталось, собрала оплавившийся воск и слепила себя заново. На этот раз она горела не так ярко, но пламя было ровнее, так что затушить его не так-то просто.

Алекс был ее прошлым, человеком из того прошлого, которое никогда не вернется, как она сама не сможет стать прежней Лаурой. Алекс был ее идолом, ее богом, ее единственным другом. Теперь она чувствовала себя отрезанной от собственного прошлого. Та девочка, что так отчаянно его любила, стала другим человеком.

Она еще могла мысленно представить ту девочку, какой была когда-то, но видела себя прежнюю как бы со стороны. Та наивная девочка стала ей чужой, ибо теперь она, Лаура, была мудрой и зрелой женщиной.

Нет, она не ожесточилась; Ожесточение само по себе не могло бы привести к такому превращению, на это способна только смерть. Да, она умерла — и возродилась, но уже в новом качестве, возродилась другим человеком.

Ее жизнь стала совсем другой, и отношение к жизни тоже изменилось. Теперь все было совсем другое.

Алекс исчез, и ей пришлось привыкать к жизни без него. Сначала она свыклась с мыслью о том, что его нет рядом, потом — с мыслью о том, что его никогда уже не будет рядом, и, наконец, привыкла к новой Лауре.

Но вот он вернулся, он, словно Феникс, возродился из пепла.

Она не могла вернуться в прошлое. Не могла жить так, будто ничего не произошло.

Более того, она не хотела вновь превращаться в ту беззаботную и наивную девочку, какой была когда-то. Не хотела превращаться в девочку, готовую поступиться гордостью во имя любви, готовую отдавать себя без остатка во имя великой любви.

Но Алекс вернулся — и что же теперь?…

Теперь ей следовало ехать в Хеддон-Холл, к нему. И следовало притворяться, что она все та же, прежняя Лаура.

Но она не могла притворяться.

К тому же она сомневалась, что у нее хватит сил для любви, для прежней любви.

Дядя Бевил не смог ее понять. А Алекс?

Теперь она не желала принимать боль в обмен на ту великую любовь, которую он предлагал ей. Оборотной стороной великой любви всегда будет тревога. Она теперь предпочитала пусть скучную, но спокойную жизнь.

Но разве можно любить вполсилы?

Алекс заслуживал только великой любви. Он заслуживал жены, способной любить, не задумываясь о последствиях.

А сможет ли она так любить? Не будет ли всю оставшуюся жизнь скупиться на чувства из опасения вновь испытать боль? Может, ей суждено остаться осторожной и сдержанной?

Как— то дядя Персиваль сказал, что злость и гнев станут первыми признаками выздоровления.

Лаура прежде никогда не чувствовала гнева, вернее, никогда не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы выплеснуть свою ярость.

Однако сейчас с ней происходило нечто странное. Она чувствовала такую злость, такую ярость, что ей хотелось бить и крушить все вокруг.

— Это нечестно, — прошептала она. — Я не могу! — закричала она, охваченная гневом.

Она злилась на Алекса, злилась за то, что он ее оставил. Оставил тогда, когда она больше всего в нем нуждалась. Он оставил ее ради Англии и Уильяма Питта. За это она никогда не сможет его простить. Он оставил ее, потому что его позвал долг — не Хеддон-Холл, не жена, не будущий ребенок. Проклятый долг! Он предпочел оставить ей записку, вместо того чтобы сказать ей все в глаза и принять на себя часть ее боли и скорби. И она за два года не получила от него ни строчки!

Едва ли она сможет его за это простить.

Долгие вечера, сидя над картами, он посвящал не ей, а Питту.

И за это она никогда не сможет его простить.

— Будь ты проклят, Алекс! — закричала она.

Весь гнев, что копился в ней в течение двух долгих лет, излился на Алекса именно сейчас, когда, казалось бы, пришло время совсем иному чувству.

Лаура прижалась лбом к холодному оконному стеклу. Она слышала, как бешено колотится ее сердце.

Судьба приготовила ей чудесный подарок, самый чудесный из всех возможных, — возвращение человека, которого она так любила.

И этот подарок страшил ее.

Он мечтал вернуться сюда. Ему часто снилось возвращение.

Глупец, он представлял, как она с улыбкой выйдет встречать его, представлял, как его сын будет прятаться за юбки матери, поглядывая на него недоверчиво. Он представлял, как малыш поднимет глаза на мать и, увидев ее радостную улыбку, тоже улыбнется отцу, а потом протянет к нему свои ручонки.

Он представлял, как опустится на колено и обнимет сына.

Граф миновал кованые ворота, ведущие к склепу, и остановился у входа, собираясь с духом. Вот сейчас он войдет под мраморный свод.

Алекс провел ладонью по надписи, высеченной на мраморе.

Вот каким оказалось его возвращение. Жена где-то в Лондоне, а ребенок в могиле.

Если бы он знал, остался бы в Пруссии.

Алекс почувствовал: что-то надломилось в нем. Ведь именно вера помогала ему выжить во французском плену и поддерживала его в плену у Фридриха. Он верил в лучшее, верил вопреки всему.

А теперь… Алекс боялся, что не выдержит этого.

— Она думала, что ты умер, — раздался у него за спиной голос Персиваля.

— Я думал, что она более постоянна, — не поворачивая головы, отозвался Алекс.

— Ты должен увидеть еще кое-что, — тихо проговорил Персиваль.

Он положил руку на плечо графа и повел его к памятнику.

На мраморе были высечены слова:

Алекс отвернулся.

Он не мог произнести ни слова.

— Лаура приходила сюда почти каждый день, — сказал Персиваль. — Иногда она проводила здесь весь день. И всю ночь. Порой ей казалось, что ее мертвому сыну будет страшно одному в темноте. И тогда приходилось уводить ее отсюда. Первый год ей было особенно трудно.

Граф по— прежнему молчал, но Персиваля его молчание нисколько не смущало.

— Ты должен еще кое-что знать, Алекс, — продолжал Персиваль.

— Что бы ты мне ни сказал, мне не станет легче, — с горькой усмешкой проговорил Алекс. — Разве что скажешь мне, что мое возвращение в Хеддон-Холл — кошмарный сон, что Лаура ждет меня в доме и что мой сын жив. Если это так, я готов выслушать все. Если нет, тогда до свидания.

— Но мой рассказ, возможно, заставит тебя взглянуть на вещи по-другому, — заметил Персиваль. — Мертвых я воскрешать не умею, но могу рассказать тебе о Лауре.

— Я ничего не желаю слышать о моей вероломной жене, — заявил Алекс.

— Ты судишь о ней с чужих слов? А ведь следует судить по поступкам.

Сообщение Бевила из Лондона оказалось весьма многословным, что Бевилу свойственно не было. Но брат, конечно же, хотел, чтобы он, Персиваль, составил ясное представление о том, что произошло.

— Алекс, ты так доверяешь Элайн? Неужели она, по-твоему, достойна доверия?

— Элайн — подлое ничтожество. Но она последовательна в своих словах и поступках. Если она солгала, то где же тогда Лаура? Разве она бросилась меня встречать? По каким ее поступкам я должен судить о ней?

Персиваль промолчал. Он прекрасно понимал: гордость не позволит Алексу отправиться в Лондон, чтобы отыскать Лауру и поговорить с ней напрямую. Граф полагал, что Лаура могла найти себе мужчину и получше, — какой соперник из калеки? Она провела с мужем всего один год, а потом, когда опьянение чувствами прошло, поняла, что очень многим пожертвовала, согласившись на такой брак. Возможно, Лондон открыл ей глаза.

— Похоже, Элайн сказала правду, — проговорил Алекс охрипшим от волнения голосом.

— Прежде чем составить свое мнение, тебе надо еще кое-что увидеть, Алекс. Поверь мне, на это стоит посмотреть.

Настойчивость Персиваля сделала свое дело.

— Что же ты хочешь мне показать? Персиваль ответил не сразу.

— Прости меня, Алекс, но я хочу, чтобы ты проводил меня до Блейкмора. Там ты все увидишь собственными глазами. Не сердись, если отнимаю у тебя время.

Алекс с удивлением посмотрел на Персиваля. Тот загадочно улыбался. «Что за игру он затеял?» — подумал граф.

— Кажется, у меня вообще ничего не осталось, кроме времени, — пробормотал он. — Ни жены, ни ребенка, ни надежды.

Алекс последовал за Персивалем. Довольно долго оба молчали.

— Так где же она? — не выдержал наконец граф.

— В Лондоне, в своем доме, — ответил Персиваль. — Жить вместе с Элайн она не смогла. Если бы ты потрудился расспросить кого-нибудь из слуг, то избавил бы себя от напрасных подозрений.

Алекс нахмурился, однако промолчал.

Персиваль тоже отмалчивался до самого Блейкмора.

В Блейкморе они увидели детей. Многие из них сидели на траве, а Джейн что-то читала им. Некоторые пытались помочь садовнику, другие играли в мяч.

— Ты не замечаешь ничего особенного в этих детях? — спросил Персиваль.

Алекс с озадаченным видом покачал головой.

— Присмотрись, — посоветовал Персиваль.

Алекс по— прежнему не замечал ничего необычного. Персиваль улыбнулся малышу, сидевшему на ступенях, и поманил его к себе. Мальчик улыбнулся в ответ -радостно и открыто, и Алекс почувствовал, как что-то перевернулось в его душе.

— Вот этого зовут Дикси, — сказал Персиваль, убирая волосы со лба мальчика. — Ему всего два года. Столько же, сколько должно было исполниться твоему сыну. — Персиваль помахал рукой остальным малышам, и они тоже заулыбались.