Карен Рэнни - Гобелен

Проводив девушку взглядом, Алекс повернулся к мачехе, по-прежнему безмятежно восседавшей в кресле. Элайн изучала маникюр на своих ногтях.

— Мой дорогой мальчик, — сказала она с улыбкой, — зачем срывать на мне злость? Я просто сообщила твоей шлюхе о твоих планах. Очень скоро об этом все равно все узнают.

Графу нечего было возразить. От слуг ему становилось известно о бесчисленных похождениях Элайн, о ее изменах отцу и скандальных связях, о приключениях во время поездок в Лондон. Вне всяких сомнений, очень скоро слуги начнут судачить о его грядущем браке.

— Как мой отец смог вытерпеть тебя целых пять лет, Элайн?

— Ты заговорил о терпимости, Алекс? — Графиня вопросительно взглянула на пасынка. — Об этом говоришь мне ты? Ведь от тебя даже слуги шарахаются. Впрочем, ты сам предпочел отречься от мира. Потому что знаешь: мир все равно отречется от тебя. Я только одного не могу понять: как тебе удалось затащить в постель эту женщину?

Элайн засмеялась, и ее смех стал последней каплей.

Граф вышел из комнаты. Через несколько минут вернулся с мешочком, полным золотых. Алекс собирался отдать это золото Джейн: ведь ей предстояло начать жизнь заново. Конечно, золото — ничтожная плата за то, что она дала ему, но он хотел хоть чем-то помочь ей.

Теперь он швырнул увесистый мешочек мачехе и не очень удивился, когда она с легкостью его поймала.

Монеты золотым дождем перетекли в ее ладони. Наметанным глазом она оценила сумму и торжествующе улыбнулась.

— Здесь целое состояние, Элайн. Достаточно, чтобы убраться в Лондон и даже дальше. Только прошу тебя покинуть Хеддон-Холл как можно быстрее. Иначе я за себя не ручаюсь.

С этими словами граф вышел из гостиной. Остаток дня он провел в своей спальне, нервно вышагивая по ковру. Симонсу приказал разыскать и привести к нему Джейн.

Возможно, она захочет получить от него объяснения. Он помнил выражение ее лица, помнил изумрудные глаза — в них было предельное отчаяние. И помнил ее руки, которые вдруг вспорхнули и упали, точно подстреленные птицы, сжались в предсмертной агонии. Что бы она сделала, если бы он тогда шагнул к ней и привлек к себе, обнял бы? Осталась бы она с ним или убежала? Нет, не убежала бы — гордо спустилась бы по ступеням, спустилась бы с достоинством юной королевы.

Она его спросила: «Алекс, это так?» Но он промолчал. Да и что он мог ей сказать? Что силою обстоятельств принужден поступить так, как велит честь?

Но в том, что честь — слишком дорогой товар, он уже успел убедиться. И не желал платить за честь такую высокую цену.

Так где же она? Куда исчезла? Где ее искать? Она нежно гладила его руки и целовала грудь, испещренную шрамами. Она отдала ему свою невинность и одарила любовью.

В те часы, что Джейн провела с ним, она успела подарить ему надежду. Теперь он, выходя в зимний сад, будет вспоминать ее, потому что розами пахла ее кожа. Опускаясь на скамью в саду, станет вспоминать ее. И, сидя у себя в Орлиной башне, будет думать о ней.

Джейн не так воспитана, чтобы стать шлюхой. Она не смогла бы с легкостью принять деньги за свои услуги. Затея с золотом — просто глупость. Но что еще он мог дать ей, этой нежной, этой чудесной женщине? А ведь она так щедро одарила его… Разумеется, их романтической связи не суждено было длиться долго, но все же она позволила ему сыграть роль Ланселота, превратившись на время в Джиневру. Он обязан ей очень, очень многим. Он перед ней в неоплатном долгу.

У него нет выхода.

Но при этом он в ответе за ее будущее.

Она пробила брешь в той стене, что отделяла его от мира. Его неудержимо влекло к ней. Скорее всего он в любом случае воспользовался бы ее щедростью и добротой, ее невинностью и наивностью.

Она слишком хорошо воспитана, чтобы зарабатывать на жизнь в качестве прислуги, подобное не для нее.

Но какой жизни хотел для нее он? Жизни куртизанки?

Он и раньше проклинал свою судьбу, поставившую его, человека, перед нечеловеческим выбором. Он и теперь проклинал свою участь. Но если раньше он ненавидел себя нынешнего, то теперь возненавидел и себя прежнего. И это самое страшное.

— Видишь ли, мой мальчик, они считают, что я, как высшего суда, боюсь короля.

Это замечание осталось без ответа. Молодой секретарь прекрасно знал: не следует поддаваться на провокации хозяина. Он тщательно собрал листы, исписанные им под диктовку министра, вот уже три года помогавшего Англии избегать подводных рифов и опасных водоворотов.

За последние месяцы министр сильно сдал. На изжелта-бледном лице появились глубокие морщины. К тому же его терзала подагра.

Уильям Питт с улыбкой продолжал:

— Говорят, один остряк сказал: если я согнусь еще ниже, мой острый нос окажется в плену моих коленей. — Смех министра, казалось, принадлежал совсем другому человеку — сильному и по-мальчишески задорному. — Только они не знают, что Георг Второй — сущий тупица, как, впрочем, и все Ганноверы. Он по-английски и двух слов связать не может, не понимает славный и верный народ, которым правит. Но тот факт, что он стар, не может быть вменен ему в вину, ибо никто из смертных не властен над собственным возрастом.

На это ответить было нечего, и Роберт Лилтайн понимал это не хуже любого другого. И вообще, общаясь с Питтом, лучше всего помалкивать.

— 1759-й был хорошим годом, мой мальчик, — продолжал вещать министр. — Но у меня нет оснований полагать, что и в следующем все пойдет так же. Слишком уж много поводов для раздоров. Слишком много проклятых глупцов стремятся сделать себе имя, хотя понятия не имеют о том, чего хочет и в чем нуждается Англия. Они живут с одной лишь мечтой — увидеть себя в анналах истории. Что скажешь, Роберт? Как история оценит наши последние три года? Что подумают обо мне великие мыслители?

Вот этого момента Роберт всегда боялся — когда министр интересовался его мнением. Опасаясь последствий, Роберт очень осторожно подбирал слова: ведь Питт выискивал слабые места в его рассуждениях и набрасывался на него, точно натренированный терьер. Беседу с министром никак нельзя было назвать приятной и милой, зато в таких разговорах закалялась воля.

Но сегодня Роберту было не до разговоров. Сегодня он мечтал лишь об одном — поскорее оказаться у себя в комнате и лечь, положив на воспаленные глаза влажный компресс. Вот она — расплата за гордость. Его мать не раз говорила о том, что гордость — великий грех. Вчера вечером он кутнул у Гулси, наелся до отвала и эля выпил немало — друзья все наливали и наливали ему, ведь для них он был особой почти священной, человеком, приближенным к самому Уильяму Питту. Но разве друзья знают, как изматывает эта службы? Не так-то просто быть помощником великого человека — человека, творящего историю!

На вопрос министра следовало отвечать, но Роберт решил ограничиться общими словами — пусть уж лучше Питт сочтет его дураком, но не лентяем.

Секретарь наконец-то заговорил, и на губах Питта появилось подобие улыбки.

— Не знаю, что скажут историки по поводу событий сегодняшнего Дня, — начал секретарь, глядя прямо в маленькие живые глазки министра, — но я знаю другое: за вами стоит Англия, и люди верят, что вы руководствуетесь только народными интересами.

— К черту это, парень! — фыркнул министр. — Я по горло сыт общими фразами и лестью. Я вполне способен воспринимать правду или версию правды того или иного человека. Говори от себя, и пусть слова твои идут не от тщеславия и суеты.

Роберт судорожно сглотнул.

— Слушаюсь, сэр.

— И не считаешь ли ты, что я — гордость Англии, а, Роберт?

— Я думаю, вы делаете то, что следует, дабы получилось именно то, что вы должны сделать, — в смущении пробормотал секретарь.

Министр расхохотался. Опершись на плечо секретаря, он поднялся из-за стола и проговорил:

— Хотя мозги твои и затуманены вчерашним элем, ты выразился предельно ясно, друг мой.

Секретарь, усевшись за стол, принялся разбирать корреспонденцию.

— Мы все должны делать то, что должны, Роберт, — продолжал министр. Он настраивался на работу, и ничто не должно было ему помешать. У него оставалось слишком мало времени. А ведь предстояло продраться к истине сквозь закамуфлированные лестью сообщения генералов, потому что он, Уильям Питт, не мог зря посылать на смерть молодых матросов, солдат, готовых отдать жизнь за Англию.

Вот уже три года Англия вела войну на нескольких фронтах одновременно. От Индии до Америки весь мир разделился на враждующие лагеря. Те, кто не был на стороне Британии, Пруссии и Голландии, воевали на стороне Франции, Австрии и, если слухи были верны, Испании. Питт вызвал шок у офицеров старой закалки, заменив опытных командиров молодыми — по собственному выбору. Такими, как Клайв в Индии. Эти молодые люди, не случись войны, провели бы всю жизнь на незначительных постах, но сейчас командовали батальонами и кораблями, укрепляли мощь Британии. И еще никогда победа не одерживалась благодаря такой беспрецедентной храбрости, как в битве в заливе Квиберон, где адмирал Хоукс, отдавая, казалось бы, безумные приказы, привел флот к триумфу.

Питт внезапно улыбнулся — воспоминание о той битве вызвало в памяти еще одно лицо…

— Вы уверены, что с вами все в порядке, мисс Лаура?

— Я прекрасно себя чувствую, Джейн. Но все равно спасибо за заботу.

— И голова не болит?

— Нет, Джейн, не болит.

— Может, живот? Или озноб? В горле не першит?

— Уверяю тебя, Джейн, ничто у меня не болит.

— Вы плохо спите, мисс Лаура. Я-то это вижу.

— Я сплю больше, чем требуется, Джейн. И так продолжалось уже не одну неделю.

Мисс Лаура не ерзала на стуле, как бывало, и правильно держала спину — в общем, вела себя как настоящая леди. И говорила она прекрасно поставленным голосом, как и подобает воспитанной даме. У Джейн более не возникало чувства, что девушка, хоть и подчиняется старшим, втайне смеется над их требованиями.