– Спасибо, у меня все хорошо.

– Я рад за тебя. – Семен Германович помолчал, а затем пригладил редкие рыжеватые волосы. Краем глаза я увидела на его тарелке приличную горку куриных костей и сразу вернула внимание собственной тарелке. – Почему ты не поехала за город с Эдитой Павловной? – спросил он.

– Я поздно вернулась, была в гостях у Веры Григорьевны Абакшиной.

Мне захотелось как можно скорее уйти, и, отправив в рот немного риса, сделав глоток воды, я посчитала обед законченным. Было бы здорово, если б Семен Германович оставил меня в покое, но поверить в такое счастье не представлялось возможным. Кажется, дядя выбрал новую тактику… Наверное, он решил относиться ко мне уважительно и при каждом удобном случае подчеркивать свою заинтересованность в моей судьбе. Почувствовав легкую тошноту, я встала из-за стола и молча покинула столовую. Если бы я обернулась, то наверняка бы увидела на лице Семена Германовича желчное негодование, вряд ли он остался доволен нашей беседой.

«А может, дядя передумал и чувствует неловкость за свои поступки?»

Но проверять и оборачиваться я все же не стала.

В пять часов мне позвонил Тим, и я пожалела, что задержалась у Абакшиных, – все могло быть иначе. Ожерелье бы лежало в сейфе у бабушки, а я сейчас пухла бы от безделья за городом…

– У тебя грустный голос, – сказал Тим. – Надеюсь, тебя никто не обидел?

– Нет, – соврала я, испытывая бесконечное чувство вины.

– Мы наверняка приедем поздно – твоя бабушка сходила в церковь, вернулась и спит уже три часа, а значит, вечером у нее начнется активная деятельность, – в голосе Тима сквозила улыбка. – Но если ты продержишься часов до двенадцати, то мы сможем увидеться.

– Я продержусь, – уверенно пообещала я и почувствовала себя гораздо лучше. Я прижмусь к нему, он обнимет меня, и все плохое обязательно сразу улетучится – осталось подождать совсем немного.

– Как там Лера? – спросила я, чтобы не думать о грустном.

– Отлично, сменила уже четвертый купальник.

В шесть часов я начала собираться: расчесала волосы, натянула джинсы, надела белую майку и поверх голубую рубашку. Застегивать ее не стала – пусть болтается. По привычке я взялась придумывать фразы, которые обязательно скажу Шелаеву, но слова не желали складываться в четкие и умные предложения, выходило путано и глупо. Как всегда в такой ситуации. Я поймала себя на мысли, что мое отношение к Климу уже не такое поверхностное, как раньше. Вернее, наши отношения стали гуще, плотнее, тяжелее… Мне пришлось это признать, хотя совсем не хотелось. Где легкость и моя собственная ироничность, где упертость, выручающая меня не раз?

– Ладно, буду веселой и непринужденной, – решила я, выходя из дома, и направилась пешком в сторону метро. Все насмешки и ирония Шелаева пролетят мимо, не задев даже уха! И, будто назло, я сразу вспомнила, как он коснулся моего плеча в саду Абакшиных.

Посмотрев на отражение в зеркальной стене лифта, я пришла к выводу, что выгляжу уверенной и хладнокровной, но душа подрагивала, с каждой секундой все больше и больше наполняясь волнением. Каким-то странным волнением – болезненным и тягучим…

Я нажала кнопку звонка, услышала щелканье замка – дверь распахнулась.

Шелаев смотрел на меня так, словно я была долгожданной добычей, которую он, к своему огромному сожалению, не может тронуть по каким-то неведомым мне законам джунглей. Небрит, со спокойным выражением лица.

Оказавшись в квартире, я сняла босоножки, подняла голову и шагнула назад к стене – совершенно ненужное и досадное движение. Так в обществе Шелаева случалось всегда: я настраивалась на одно, а делала совсем другое. Иногда – прямо противоположное.

Клим подошел и навис надо мной. Тишину никто не нарушил, она окружила нас со всех сторон и зазвенела, точно натянутая тетива. А затем я раскололась на две равные части: одна желала немедленно сбежать, а вторая требовала остаться и одержать победу. Мое дыхание участилось, и, кажется, вспыхнули щеки, но я смело заглянула в серые глаза и… качнулась на пятках.

Клим улыбнулся и тихо произнес:

– Ты не могла бы сделать мне одно одолжение?

– Нет, – дерзко ответила я.

– Совсем маленькое. Крошечное.

– Ни за что на свете.

– Я сейчас задам тебе вопрос и очень прошу, просто скажи: «никогда». Пусть это будет твой обычный уверенный ответ.

Мурашки побежали по коже. «Я должна узнать, о чем Клим собирается спросить. Хотя бы для того, чтобы оказаться готовой к его следующему ходу».

– Какой вопрос?

– Ты останешься на ночь? Сегодня или еще когда-нибудь? – Его глаза сияли, на губах застыла тонкая улыбка. Клим наслаждался моей реакцией, но в то же время вена на его шее вздулась, и я могла поспорить на что угодно, его мышцы стали каменными.

«Почему он может говорить мне такое… Или я не поняла… Нет, я правильно поняла… Зачем?.. Дурацкая шутка… Он так шутит, он всегда так со мной шутит… Я же Ланье!»

Шелаев наклонился, и его дыхание коснулось моей щеки и виска. Он стоял неподвижно, но мне почему-то казалось, будто его руки уже прижимают меня к себе… Я стала дышать тяжелее и реже, моя спина коснулась стены… Клим не двигался, лишь смотрел на меня, и я тоже смотрела на него.

Что я могла ответить? Что?

Если бы я сказала «да», то согласилась бы остаться на ночь.

Если бы сказала «нет» или «никогда», то, по теории Шелаева, тоже бы согласилась, потому что после моего уверенного отрицания все случается с точностью до наоборот. Если поблизости, конечно, находится Клим.

– А я не буду отвечать на ваш вопрос, – я прищурилась и тоже улыбнулась. Шелаев не мог знать, что в эти секунды я изо всех сил старалась не произнести «никогда» мысленно. Чтобы даже случайно не навлечь на свою голову такого бедствия!

– Значит, этот вопрос будет мучить тебя постоянно, – сказал Клим, поднял руку и дотронулся до моих губ. Вновь улыбнулся. Его пальцы пахли сигаретным дымом, наверное, он недавно курил… – Я никогда не спрашивал у женщины разрешения, но…

Какими же горячими стали мои щеки, то ли от его дыхания, то ли от моего бескрайнего смятения. Я не дала договорить Шелаеву, схватила его за запястье и отвела руку от лица. Но свои пальцы разжала не сразу, а через несколько секунд – они точно примерзли, прилипли и отказывались слушаться. Я даже посмотрела на них потом, не веря в случившееся непослушание.

– Приглашаю тебя на ужин, надеюсь, ты любишь говядину и хорошо относишься к овощам, – быстро отстранившись, легко сказал Клим.

Я почувствовала вспышку радости от того, что он приготовил не кролика, иначе у меня было бы стойкое ощущение, что я ем саму себя – хорошо обжаренную и сдобренную специями.

– Я люблю овощи, – прогоняя пять прошедших минут как можно дальше, ответила я.

В квартире Шелаева произошли небольшие перемены: теперь в просторном коридоре стоял диван кирпичного цвета, висела люстра с ковкой под цвет дивана, и, наверное, поменялось что-то еще, но я не могла детально вспомнить прежнюю обстановку.

– Шампанское или вино? – спросил Клим.

– Нет, я не буду.

Он не стал уговаривать, разложил зеленый салат по тарелкам и сел напротив.

– Вам не стыдно? – небрежно спросила я, накалывая черри на вилку. Но мой голос не прозвучал спокойно, сцена в коридоре давала о себе знать.

– Ужинать с молодой и красивой женщиной? Абсолютно нет.

Комплимент я с удовольствием проигнорировала – буквально смахнула его со стола на пол и мило улыбнулась.

– Наверное, вы забыли, что украли у меня ожерелье…

– Взял поносить, – пошутил Шелаев.

– И как?

– К сожалению, не подошло по размеру.

– А если бы я все же рассказала Эдите Павловне?

– Тогда бы я умер в одночасье.

– И вас это не заботит?

Клим положил вилку, подпер небритую щеку кулаком и посмотрел на меня чуть ли не с умилением.

– Во-первых, я знал, что твоя любимая бабушка уедет, она при мне говорила об этом Коре, во‑вторых, я ужасно по тебе соскучился.

«Во-вторых» я тоже проигнорировала и тоже смахнула на пол, а затем задала вопрос, касающийся первой части объяснений Шелаева:

– Но вы рисковали.

– Да, ради встречи с тобой, – ответил он. – Мясо будешь?

Бросив попытки докопаться до истины (от этого лучше не становилось…), я ела говядину, оглядывалась по сторонам и потихоньку успокаивалась. После ужина я собиралась попросить ожерелье и уйти, оставалось совсем немного…

– Почему вы живете в квартире?

– А я должен жить в доме?

– Наверное, да.

– Удобно, меньше уборки и не заблудишься.

– Вы убираетесь сами?

– В основном. Не люблю посторонних людей.

Я улыбнулась и нарочно спросила:

– А я не посторонняя?

– Оставайся на ночь, и мы это узнаем, – спокойно ответил Клим.

– Никогда, – машинально сказала я, уронила вилку и сжала губы, точно еще была возможность поймать это слово за последнюю букву и отправить обратно в рот. Разжевать, проглотить и забыть раз и навсегда.

– Вот видишь, как все просто решилось. – Шелаев смотрел на меня пристально и внимательно, точно пытался запомнить меня и этот момент в мельчайших подробностях. Я почувствовала, как его взгляд скользит по моему лицу и медленно опускается вниз: к подбородку, шее, груди… Клим отложил хлеб и откинулся на спинку стула. – Ты совершенно не хвалишь меня за ужин, а я, между прочим, старался. – Тяжесть во взгляде исчезла, теперь он был весел.

– В доме Ланье меня кормят вкуснее, – отомстила я не менее иронично.

– Придется украсть еще и вашего повара. Придешь его вызволять?

– Обязательно.

Клим помолчал, поднялся, поставил две чашки на подставку кофемашины.

– Твоя мама готовила хорошо, – сказал он спокойно и негромко. – Возможно, и у тебя есть такой талант. Ты не пробовала?

Это был запретный прием в духе Шелаева – сердце качнулось вправо, влево, дало трещину, и я замерла. Мне никто не хотел рассказывать о маме, а если бы и захотели, то я бы услышала малоприятные характеристики. Эдита Павловна не простила ей измены мужу, ее сыну, и поэтому отзывалась о ней только плохо. Но моя мама была самая лучшая на свете… По иронии судьбы Клим являлся тем единственным человеком, который мог рассказать правду, однако задать ему вопросы на эту непростую тему я решилась бы лишь в горячем бреду…