Очнулось радио. Я сделал потише, открыл холодильник, прикидывая, что приготовить.

Проснулась Элеонора. Хмуро сказала мне «доброе утро» и закрылась в ванной. Вчера мы вернулись поздно; усталые и в другом микроклимате, быстро легли спать. Сегодня выяснилось, что у Элеоноры «началась стадия», как говорит ее мать. Стадия — это период скрытых переживаний, сопровождаемый повышенной раздраженностью и полной неспособностью радоваться. Причиной стадии может быть как глобальное изменение, так и незначительное, оказавшееся последней каплей. Я на это не обращаю внимания, так как у самого то же самое. Только в моей семье это называли заскоком.

Молча позавтракав, мы разошлись.

По пути на работу я грустил, потом вспомнил, что сегодня должна выйти моя новая медсестра, и мысли занялись этим.

Я не знал, кто это будет, и возлагал надежды…

Когда я надевал белый халат, дверь скрипнула. Обернувшись, увидел замглавврача.

— Эдуард Васильевич, познакомьтесь, — справляясь с одышкой, шумно заговорила она, — с сегодняшнего дня ваша медсестра Наталья Лопатина. Прошу любить и жаловать.

Начальница выжидающе улыбалась мне, но рядом с ней никого не было, и я почувствовал себя сбитым с толку.

Неожиданно из-за ее объемной фигуры выдвинулась ОНА, ПЕРВОЕ ЧУДО НАШЕГО ГОРОДА — маленькая, парадоксальной внешности женщинка, полная притянутого достоинства и выпирающего напряжения. Глазки близорукие, очки с дешевой оправой для старух, нос-кнопка, на бледном лице прыщики и веснушки, рыжие волосы распущены по плечам, как у шестиклассницы на дискотеке. Она была не старше меня, но производила впечатление пенсионерки, благодаря ощущению запущенного жизненного процесса и какой-то выключенности из действительности, как у некоторых пожилых людей, которые всю жизнь промучались и вдруг поняли, что скоро умирать, а ничего хорошего не было, нет и не будет. На ней был желтенький плащ и черная шляпка с вуалью — все старое.

Девица невнятно поздоровалась, глядя широко раскрытыми, непонятными глазами на мой письменный стол и избегая смотреть на меня, будто я только что из душа.

Мы остались одни. Но это было невыносимо и, пробормотав «осваивайтесь», я поспешил удалиться.

Во дворике разгружали подъехавшую к больничной столовой машину. Не заметили, как уронили качан капусты, он покатился ко мне. Обозленный, я поставил на него ногу, как на мяч, достал сигареты Элеоноры, прикурил. Оглянулся. Никого не было. Расслабился, выпуская дым и глядя в облака.

— Спасибо, — с ядом произнес окружающему миру, имея в виду новоявленную.

Эту красавицу нельзя было не заметить на улицах города. Дубль первый. Зима. Старая искусственная шуба на размер больше, спина прямая, взгляд в никуда, походка робота. Я стоял на остановке, незаметно наблюдал за ней. Прошла, как заведенная игрушка — по прямой, на одной скорости, без единого лишнего движения, скрылась. Миниатюра называлась «Как я убежала из дурдома». Дубль два. Лето. В одиночестве сидит на лавке около какого-то подъезда. Затрапезный сарафан открыл руки цвета сваренных галушек. Ладошки положила на коленки. Осанка будто у офицера за обедом. Взгляд чучела. «Как я принимала солнечную ванну». Дубль три. Осень. Кинотеатр. Мы с Элеонорой проходим на свои места. Сидит, красотка. В громоздкой широкополой шляпе с выцветшим бантом на полях, в очках с треснувшей линзой. Прилипла взглядом к невидимой точке на белом экране. Ее место оказалось прямо перед моим. Просидела в шляпе до конца. Когда все уходили, не шелохнулась. «Как я влюбилась в Шварценеггера». В общем, отталкивающий человек. Неприятный мне до дрожи.

Я представил, как она сейчас сидит у меня в кабинете и от беспомощности, отвращения закачал головой. Еще на что-то рассчитывал! Я хмыкнул.

Зачем эту… в мой мир? Издевательство… Проникла на мою территорию. Уродливое вкрапление…

Я надавил на качан до хруста, а потом присел на корточки и упрямо затушил о его светло-зеленый бок сигарету.

3

Рабочие дни шли косяками.

Лопатина мешала мне своим присутствием, я старался не смотреть на нее и как можно меньше разговаривать с ней. Я люблю приходить на работу первый, в тихий кабинет, но она украла у меня это удовольствие. На сколько бы раньше я ни пришел, она уже там: поливает мои цветы или кормит моих рыбок в трехлитровой банке. Мысленно я начинал беспощадно ругать ее. Меня раздражало каждое ее проявление. Тот факт, что некрасивое и нелепое имеет право на существование, особенно рядом со мной, убивал меня. Лопатина чувствовала зло, которым я исходил, и боялась меня. При этом старалась сохранить достоинство в своих движениях, осанке. И потому напоминала клоуна. Мне хотелось сильно и исподтишка толкнуть ее, застать врасплох. Меня достала эта ее непроницаемая физиономия с жалкой претензией на исключительность. Меня трясло, когда я видел на ней шляпу «с натюрмортом». В понедельник на полях была бархатная роза, во вторник — ромашки. Когда в среду экспозиция опять поменялась — на гроздь пластмассового винограда, я не выдержал и спросил: «А что будет завтра? Банан?» Она стала красной, как свекла, и ничего не ответила. На следующий день пришла вообще без головного убора, хотя похолодало. А я понял: над ней интересно потешаться. Даже надо потешаться, потому что я не уважаю ее, не люблю и чувствую безнаказанность. Дурочка, холопка. Пришла? Будешь развлекать.


Как-то мне захотелось подловить ее. Я пришел в больницу на час раньше, но в здание не вошел — остановился в саду около своего окна. Я не знал, что рассчитываю увидеть, ведом был скорее интуицией, но хотелось чего-то такого, чтобы над ней можно было посмеяться. Она появилась минут через пять.

Сняла свой плащик, надела на белое платьишко белый халат… и подошла к моему месту. Я приблизился к стеклу почти вплотную. Она встала на колени, прижалась щекой к поверхности стола, замерла… Потом, как вода, ушла вниз. Под столом, на корточках, маленькая, она была как в коробочке; положила руки на мой стул, уткнулась в них лбом.

И снова тишина, неподвижность…

Открылась заколка, и рыжие волосы расползлись по бокам, повисли, касаясь пола.

В саду пели птицы…

Я начал дрожать.

Ничего не происходило…

Лопатина поднялась. Лица не видно. Нашла заколку. Сцепила волосы. Взяла пластмассовую лейку, пошла к окну…

Я быстро развернулся и убежал. Остановился около мусорных баков.

Она без ума от меня, как иначе объяснить увиденное? Или решила сглазить, колдовала…

Я пошел к поликлиническому отделению.

Может, действительно колдовала? Иначе почему не дрожала, не гладила себя?

Напряженный, я вошел в кабинет. Лопатина как всегда невозмутимо поздоровалась со мной. Я осторожно сел за свой стол. Она с отсутствующим выражением лица крутила в точилке карандаш.

«Вот сучка!..» — неспокойно разглядывал я ее.


Приближался мой день рождения. Обострилось ощущение быстротечности времени и собственной никчемности. К нам почти каждый вечер приходил Вадим. Безупречный. Я тихо ненавидел его. Он любил развалиться в моем кресле и смотреть на кривлянья моей жены, как на стриптиз. Я чувствовал себя сутенером.

Элеонора находила предлоги, чтобы не спать со мной. В ее глазах были все оттенки любви, но этот прекрасный взгляд проходил сквозь меня. Было унизительно и завидно наблюдать ее эйфорию. Дело осталось за малым — чтобы ураган снес их крыши, а я остался без квартиры, без тещи-главбуха и с рогами. Зато Элеонора будет вальсировать в Москве.

— Предлагаю на твой день рождения пойти в «Натали». Тем более, что Вадима мы туда еще не водили, — сообщила Элеонора за два дня до субботы.

Чтобы уколоть ее как следует, я сказал, что хочу отметить праздник дома, собрав коллег.

— Что?! — Элеонора обернулась ко мне с помадой в руке. — Тебе деревенской свадьбы захотелось? Два дня готовить, а потом столько же мыть? Мне этого мещанства дома хватило! Я за тебя вышла не для того, чтобы даже в таких мелочах расходиться…

Ее серьезное возмущение в сочетании с наполовину накрашенной верхней губой производило комичное впечатление.

— Как это не передумаешь? А меня ты спросил? Не нужна мне здесь ваша шушера!

Я легко выдерживал ее взгляд и думал: «Шлюха. Такая же, как и Лопатина». Я представил, как нужно обращаться со шлюхами…

— Ты слышишь меня? Что уставился, как придурок?!

Ее передернуло и, собрав косметику, она нервно ушла в другую комнату. Это означало капитуляцию.


Конечно, мне не хотелось вести Арнольдовну и компанию к себе домой, однако желание пойти против Элеоноры было слишком велико. Сотрудницы восприняли мое приглашение с удивлением, но прийти согласились, — их распирало любопытство посмотреть, как я живу «со своей телезвездой». Лопатина, как всегда, молчала, и я надеялся, что она не явится.

Утром Элеонора подарила мне плохую туалетную воду, была мила. Расцвела, когда пришел Вадим.

— Поздравляю, брат, — он крепко пожал мне руку.

Я остолбенел. Он угадал то, о чем я мечтал всю жизнь. Мне захотелось поделиться с ним всем, что имею.

У нас было легкое настроение, мы накрыли стол. Наконец пришли сотрудницы — пять баб. Лопатина среди них. Извращенка. Разве упустит шанс потереться втихаря о мои домашние вещи? Пусть рискнет… Больная…

Она сняла свой плащик, и меня чуть кондрашка не хватила. На зеленое трикотажное платьице, в котором, наверно, ее мама на демонстрации первомайские ходила, были нашиты оранжевые звезды всяких размеров…

Бабы стали говорить громче, стараясь отвлечь внимание от прикрепленной к ним дурочки.

Я окончательно понял, что это психически ненормальный человек. Я был готов провалиться сквозь землю от стыда перед Элеонорой и Вадимом. Я словно слышал голос жены: «И ты с ЭТИМ работаешь?» Мне показалось, что Вадим исполнился снисхождением ко мне, будто увидел мою любовницу, а не медсестру и ему все стало обо мне ясно.