Евгений Чириков - Гимназистка

– Уйди, Калерия!.. Я не хочу вспоминать и не хочу думать о тебе.

Не уходит. Властно стоит в памяти и насмешливо смотрит прямо в глаза…

– Какие бесстыжие глаза у тебя, Калерия!.. Не смотри на меня! Уйди!

Не уходит. Приближает свое лицо, порывисто дышит горячим дыханием в щеки и раскрывает свои красные губы…

– Пойдем… пойдем…

– Куда ты влечешь меня? Разве ты не знаешь, что я люблю Зою, что Зоя – моя невеста?

– Пойдем на край света!.. Уже пришла весна. Шумит старый сосновый бор, распустились на озере белые лилии и желтые кувшинки, выросла мягкая душистая трава… Разве ты не слышишь, как пахнет земляникой?

– Ах, Калерия… Какая ты красивая!..

– Да, да… Идем же на край света… встречать, весну!..

На другой день я проснулся разбитый и усталый, с смутной тоской на душе… И когда я вспомнил кошмарные сны пролетевшей ночи, я почувствовал жгучий стыд и, закрыв глаза, прошептал:

– Прости, Зоя… Я не виноват… Мне стыдно и… гадко…

В Великую субботу прилетели вестники радости: вечером, после поверки, стражник принес мне в камеру кулич, пасху и десяток красных и зеленых яиц.

– Вот вам… разговеться!..

– От кого? Постой, скажи, от кого…

Ушел. Я стал рассматривать пасхальные приношения, и сердце запрыгало от радости:

– Мама!.. Вижу по куличу, что мама… Приехала милая старушка… Да, конечно, она: узоры на куличе – наши, семейные, такие памятные… Ах, милая старушка, как я рад, что увижу тебя, родная! Как я люблю тебя, раньше я этого не чувствовал, а вот теперь…

Я понюхал кулич и еще более убеждался, что от него пахнет нашим старым домом. Милый кулич, словно молчаливый друг, ты с любовью и лаской смотришь на меня со стола и говоришь мне:

– Христос Воскресе, Геня!

А яйца красили тетки. Вот эти старшая тетка, а эти красные – младшая. Смешные тетки! За что я их не любил? В сущности они очень милые старые девы, меня любят по-своему, берегут мою нравственность, как они сумели сберечь свою собственную. Это смешно, но надо уметь понять и простить. Говорят, младшая была очень недурна, имела несколько женихов, но как только жених заговаривал о любви и делал попытки поласкаться с невестой, так она оскорблялась, рыдала и гнала вон жениха.

– Он нахал, развратник! – кричала она из запертой комнаты, и роман обрывался на самом интересном месте. Эту тетку до сих пор называют в уезде «невестой неневестною»…

– Ах, вы тетки, старые лебедки!.. Ей-Богу, и вас я люблю…

Теперь на моем столе – кусочек нашего дома, кусок нашего пасхального стола. Что же, и то хорошо. У меня всё по кусочкам: кусок неба, кусок воздуха, кусок свободы, кусок стола, кусок Пасхи Христовой. Раньше был, вот здесь, в каменной стене, кусок Зои… Теперь его – нет… Всколыхнулось радостью сердце: может быть, мама достала три тысячи и возьмет меня на поруки?.. Свобода, свобода! Только в неволе начинаешь понимать, какое это огромное счастье распоряжаться своим телом: куда захочешь – иди, на что хочешь – гляди, что хочешь – слушай, а чего не, хочешь – не слушай, на кого хочешь – гляди, а на\' кого не хочешь – не гляди… Куда я пойду? К Зое! На кого буду глядеть? На Зою! Что я буду слушать? Голос Зои! На кого смотреть? На Зою, на Зою!.. Первым делом женюсь на Зое. Как это устроится, я еще не знаю, но это должно быть и будет. Наверно, мама привезла мне весточку о Зое и о том, как всё это должно устроиться…

– Тетки, вы уже наверно оплакали мою нравственность!..

Кто-то идет. Не ко мне ли?.. Бренчат ключи, гремит железный засов.

– К заутрене пойдете?

– Как же, как же!.. Обязательно!.. Всенепременно!.. Неукоснительно!.. Постойте!

– Что вам?

– А Христос-то воскреснет…

– Ну, и слава Богу!

– Что взяли?

– Чай, не мы Его распинали?..

– Вы, вы, вы!..

Ушел. Тихо. Удивительно тихо. Опять притаилась ночь, напряженно молчит земля и ждет чего-то в торжественном молчании своем… Притих город. Тоже ждет чего-то. И притихла тюрьма. Надо готовиться к заутрене: умываться, надеть все чистое, причесаться, вообще принять необычный вид. Хочется быть чистым и красивым…

– Пожалуйте в церковь!..

Быстрым шагом спешим в церковь. Промелькнула темно-синяя ночь, с трепещущими в высоте звездами, обдало приятной весенней прохладой, и потянулся полутемный коридор, которым проводят политических к Богу. Опять в клетке, опять позади – стражник с шашкой. Но пред глазами – кусок ярко-освещенной церкви, паникадило с зажженными свечами, верхушка иконостаса. В церкви тихо, напряженно тихо. Даже не звенят кандалы. Только шёпот, вздохи и какие-то шорохи…

– Бум-у-ум! – ударил гулкий басовой колокол в городском соборе, и задрожал воздух, и мигнули огни восковых свеч. Следом за этим гулким мощным ударом загудели колокола во всех городских церквах и тоненьким голоском ответила им наша тюремная церковь… Загудела земля от колоколов и тревожно задрожала душа… Разом загремели арестанты кандалами, стражники – оружием, духовенство – кадилами, новыми праздничными ризами. Закачались перед глазами верхушки хоругвей… Пошли встречать Христа. Пошли только избранные: поп, дьякон, дьячок, смотритель и его помощник, надзиратели, хор певчих. А мы остались ждать. С нами, арестантами, остались и стражники. Несколько минут тишины, нарушаемой сдержанным покашливанием, а потом – глухое пение за каменными стенами: «Воскресение Твое, Христе Спасе…» Но вот растворились двери тюремной церкви и ворвался радостный, победный хор молодых голосов:

– «Во-скре-се-ние Т-во-е, Христе Спа-се, а-нге-ли по-ют на небеси…»

Зашумела, загремела вся церковь. Сотня арестантских надорванных голосов подхватила эту торжественную песнь, возвестившую Христово Воскресение, и теплые слезы полились из моих глаз… Дрожала душа от неведомой радости и огромной скорби, от любви к людям и от ненависти к ним за то, что они сами распинают друг друга, и не было сил спрятать эти слезы… Запели «Христос Воскресе», я прижался к стенке своей клетки и расплакался. Кто-то тихо дотронулся до моего плеча и сказал:

– Христос воскресе, барин!

Обернулся – стражник, с доброй улыбкой на грубом солдатском лице.

– Воистину воскресе!..

Вытер слезы и крепко поцеловал стражника три раза. А он вздохнул и прошептал:

– Мамашу, видно, вспомнил… Господь страдал и нам велел терпеть…

– Нет, Господь нам не велел мучить друг друга…

– А ты тише!.. Нельзя… Молча молись, Господь все понимает…

– «Друг друга обымем, и ненавидящие нас простим все Воскресением!..»

Молятся арестанты, громыхая кандалами, и на восклицания священника: «Христос воскресе», дружно, торопливо и радостно гудят разбитыми голосами:

– Воистину воскресе, батюшка!..

– Приложиться бы к кресту надо… – шепчет стражник.

– Иди, не бойся: не убегу.

– Кабы надзиратель не заметил. Нельзя нам…

– Иди!..

– Ну, смотри… Грех будет… – Не беспокойся…

– Убежать некуда, ворота заперты, а неприятностей много будет…

– Вот видишь!..

Я перекрестился, и стражник спокойно пошел прикладываться.

Вернувшись от заутрени, я уселся к своему пасхальному столу и начал разговляться куличом и пасхой. Чем-то родным пахло от стола и от кулича с пасхой. Чудилось, что со мной невидимо сидят за столом мама, покойный папа, брат, тетки…

– Ну, милые, Христос воскресе! – говорил я и нюхал кулич.

– Зоя, моя светлая чистая невеста, Христос воскресе!..

И, отыскав на холодной стене то место, в которое я бил карандашом, перестукиваясь с Зоей, я трижды поцеловал камень…

– Тук-тук, тук-тук!..

Что такое? Кажется, зовет кто-то… Или послышалось… Нет:

– Тук-тук-, тук-тук!

Прижал ухо к стене. Да, несомненно – стучат, но не меня: это очень далеко. Кто б это мог быть? Ага, кто-то еще дальше отзывается. Слушаю:

– Х-р-и-с-в-о-с-к-р.

– Н-е-в-е-р-ю.

Кто-то не верит. А вот я верю, верю, верю!.. Я встал посреди камеры и громко запел:

– «Христос воскресе из мертвых»…

– Прекратите! Нельзя…

– Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!..

– А вы потише!.. Нехорошо.

– Славить Христово Воскресение нехорошо?

– Бог с вами, только потише…

– Христос воскресе!

– Да, воистину, только тише надо. Неравно смотритель пойдет…

– Скажи, много сидит наших?

– Есть еще.

– А Николай Иваныч сидит?

– Его увезли куда-то. Нельзя… Спите!.. Молчу. Бог с вами!

Не спится. Тоска и радость безостановочно волнуют душу. Синяя весенняя ночь беспокоит смутными воспоминаниями и радостными предчувствиями. Все хочется смотреть в форточку на небо, на звезды и прислушиваться к тайнам земли и неба…

Так и заснул я, сидя за столом и положив голову на руки. И видел странный сон: будто бы с звездных небес прилетел белый голубь и бьется крыльями в закрытое железной решеткой окно моей камеры; а позади его, то подлетая близко, то отлетая, ныряет в воздухе темный коршун; я раскрыл форточку и маню в нее белого голубя, а голубь боится и не влетает…

Когда я проснулся, гулко и радостно трезвонили колокола городских церквей, гремели по мостовым извозчичьи пролетки и яркий солнечный день сиял светлой радостью над землею…

– Пасха! Пасха!.. Зоя!.. Мама!.. Христос воскресе, милые!.. Сон… Я видел удивительный сон… Белый голубь!.. Вот здесь, за решеткой, бился белый голубь… Зоя, Зоя, может быть, это ты прилетала ко мне в пасхальную ночь, обернувшись белым голубем?!..

– Пожалуйте на свидание!

– Христос воскресе!

– Воистину!

– Кто пришел?

– Неизвестно.

– Мужчина или женщина?

– Неизвестно.

– Среднего рода, должно быть…

Тороплюсь, опять не найду шапки. Пора бы шляпу с широкими полями, летнее пальто нараспашку, а тут ходи в шубе. Шуба стала тяжелой, ненужной: зимой чувствовал к ней благодарность, а теперь – ненависть. Не надо калош! К чёрту! Надоели. Идем, идем!..

– Где свидание?

– В конторе. Сегодня разрешено вам без решетки…