Евгений Чириков - Гимназистка

Зоя встала и вздрогнувшим голосом произнесла:

– Может быть, я здесь лишняя?.. Я могу уйти…

– Нет, Зоя! Мне необходимо сказать вам…

– Может быть, я – лишняя? – вызывающе спросила меня Игнатович.

– Вас, Игнатович я попросил бы на несколько минут…

– Извините… эта комната принадлежит не одной Зое, а нам обеим…

Зоя как-то сжалась, и наступила тяжелая минута общего замешательства…

– Мне надо, Зоя Сергеевна, поговорить с вами относительно… Надо сообщить моей матери и потом еще сделать кое-какие распоряжения… вроде духовного завещания… Простите, Игнатович, если я нарушил ваши права на комнату, но…

– Теперь ночь. Никуда я не пойду из своей квартиры…

– Я вас и не прошу об этом… Я прошу вас, Зоя!.. Пойдемте и немного погуляем и поговорим… Потом я вас провожу… Полчаса какие-нибудь…

– Хорошо… Я – сейчас. Подождите меня у ворот…

Я молча кивнул головой и тихо пошел вон. Когда я в полутьме искал в кухне калоши, в тишине ночи мне почудился сдерживаемый плач. Что такое? Кто это плачет? Зоя?.. Нет, она что-то говорит. Неужели Игнатович!.. О чем? Чем я ее так разобидел?.. Ах, да чёрт с ней!..

Я прохаживался около ворот и думал, что я скажу Зое. Сказать надо много-много, а все слова убежали. Осталось только одно: люблю и хочу услыхать только это же слово из твоих уст. Не умею начать… Помоги, Господи! Идет она… Тревожно поскрипывает снежок под ее торопливыми шагами. Забилось сердце и трудно вздохнуть…

– Как тихо! – сказала Зоя, остановившись около меня, и потупилась…

– Мне показалось, что у вас кто-то плачет… Пойдемте!..

– Вы, Геннадий, жестокий человек… Неужели вы не видите, что Вера любит вас?

– Я просто не могу и не… хочу, Зоя, этого видеть. Я ее ненавижу.

– За что?

– Не знаю. Может быть, за то, что она… плачет…

– Любит?

– У нас так мало времени… Бог с ней!.. Я пришел только к вам.

Я хотел перейти к делу, но говорил совсем не то, что хотелось. Я начал давать ей совсем ненужные поручения, которые мог исполнить любой мой товарищ: написать и успокоить старуху мать; если меня арестуют – сходить к матери Николая Ивановича и сказать ей, чтобы не беспокоилась за мои показания при допросах, а комнату – сдавала, не дожидаясь моего освобождения; просил Зою еще о чем-то… Она волновалась, переспрашивала, боясь что-нибудь не понять, или позабыть, или сделать не так, как надо. Она дорожила каждым моим словом, каждым жестом, каждым взглядом. А голосок ее вздрагивал всё сильнее и в глазах была тоскливая растерянность… Мы шли всё дальше, вперед, сами не зная, куда… Вышли за город и очутились на дороге, ведущей к кладбищу. Тишина была вокруг удивительная. Вчера весь день шел пушистый снег, и теперь хаос покрытых чистым снегом домовых крыш весь город превратил в сказочный, сделанный из снега, а все деревья, на которых осел и застыл сырой туман – в фантастические искусственные растения из белых пышных кружев…

– Последняя ночь на свободе!.. – прошептал я после долгой паузы, когда ничего больше не мог придумать для поручения Зое.

Я почувствовал, как под моей рукой вздрогнула рука Зои, и спросил:

– Вам не будет меня… недоставать?..

– Но ведь это, Геннадий, неизбежно… Такие люди должны страдать… Им надо любить свои страдания, иначе… Помните, как вы говорили тогда, на нашей вечеринке, в своей речи!.. Я ведь пока только хочу сделаться такой, а… вот Вера… она вам ближе.

– Нет, Зоя, вы мне самый близкий человек, потому что… я люблю вас.

– Вы, Геннадий, никому еще… никому другому не говорили этого?

– Вы, Зоя, всё еще не верите мне?..

Прошло несколько минут, ужасных для меня минут: я должен был сказать правду, мучился этой правдой и боялся ее сказать: мне казалось, что она разобьет вдребезги хрустальное сердце этой белой девушки, похожей на молодую березку в снежных кружевах. Так и не сказал я ей страшной правды про черную женщину. И когда я поднял опущенную голову, Зоя отвернулась и стала отирать платком слезы…

– Зоя Сергеевна!..

– Не смотрите!.. Не надо… Вы – жестокий!.. Можете возненавидеть меня за эти слезы, как случилось с Верой…

– Зоя, милая!.. о чем?..

– Да неужели вы не понимаете!.. Неужели вам надо еще говорить!..

Я схватил ее руки в перчатках и стал целовать.

– В перчатках! В перчатках! – смеясь «сквозь слезы», закричала Зоя и стала вырывать руки, а когда вырвала, взяла меня под руку, спрятала лицо в муфту и прошептала:

– Как мне жаль бедную Веру!.. Она тебя так любит… Ты – жестокий…

– Воскресло? Да?

– Да.

– Всё?

– Всё…

– Поцелуй!

– Ах, какой ты… Зачем это?.. Ведь знаешь уж…

Но я не соглашался, что это – лишнее, и боролся с мохнатой муфтой, которая прятала от меня щеки и губы…

– Какой ты… нехороший!..

– Любишь?..

– Не спрашивай же!

– Не забудешь, когда меня спрячут в каменный мешок?

– Н… не знаю.

Замолчали. Идем дальше. Скользят ноги по накатанной дороге. Где-то лает одинокая собака. Надо бы назад, в город, но там – разлука и тоска. Уйти бы куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никого не видать и ничего не знать и только любить эту кроткую, застенчивую девушку.

– Куда же мы… Этак зайдем на край света…

– Что ты говоришь, Зоя? На край света!..

Вздрогнуло сердце… «На край света»!.. Всплыло в памяти что-то страшное, чего я боюсь и что скрываю. Старый, хмурый бор, избушка, занавешенное красным окно и зарницы молнии под грохот перекатывающегося по лесу грома. Кровь прилила к лицу и захотелось броситься на колени, прямо в снег и, целуя ноги белой девушки, просить прощения…

– Скажи… мне правду… Геннадий!

– Что? Какую правду?!.

– Ты… не говорил Вере, что любишь ее?

– Ах, ты опять о Вере!.. Нет, не говорил…

– Ну, слава Богу!.. Что это? Кладбище!.. Нет, нет. Пойдем назад…

– Ты испугалась?..

– Неприятно… Хочу жить… быть счастливой… Теперь ты… не разлюбишь?

– Верь!

– Ты любишь всех людей и за всех хочешь страдать. Если бы я научилась так же…

– Ты умеешь!..

– Нет! Есть на свете один человек, которого я…

Голубка! Опять покраснела и спрятала смущенное лицо в муфту… Мы шли к городу медленно, нехотя, и оба становились грустнее по мере приближения к дому. Словно подходили когда-то к пристани, где Зоя должна была слезть с парохода прошлой весною.

– Ты придешь ко мне на свидание в тюрьму?..

– Конечно, родной, приду!.. Но пустят ли меня?..

– Когда кончатся допросы, пустят. Но для этого надо назваться невестой… Ты на это согласишься?

– Да…

– И это не будет обманом… для удобств?

– Нет. Это будет… моей правдой!.. Я никогда не боюсь… Теперь мне все равно…

– А если меня ушлют куда-нибудь далеко, ты…

– Значит – и меня тоже!..

– Ты будешь моей женой?

– Да.

Сказала «да» так просто и посмотрела с печальной, доверчивой улыбкой прямо в глаза.

– Ну… Прощай!.. Погоди, я сперва тебя… я хочу перекрестить тебя. Ты не веришь, а я всё-таки хочу… Я верю!..

Три раза она перекрестила меня, сказала: «иди, с Господом!» и, упав на грудь, расплакалась, как маленькая девочка…

– Прощай!..

– Христос с тобой… Будь здоров и… не грусти!

Ушла. Господи, какое счастье любить тебя и быть тобою любимым!..

– Ну, а теперь за дело!..

И всю ночь до рассвета мы с Касьяновым трудились над сокрытием в безопасные места нашей нелегальной библиотеки и наворованного в типографии шрифта. А когда благополучно окончили эту тревожную работу, то расцеловались и разошлись…

– Извольте, я готов… ищите, берите, сажайте!..

И я решительно и спокойно зашагал к дому…

– Прощай, Зоя!

Уже светало, когда я, в сопровождении усатого жандарма, ехал в место своего продолжительного успокоения. Грустным взором я окидывал знакомые пустынные еще улицы спящего города и мысленно прощался с особенно памятными местами. Вон там, в переулке, живет моя милая Зоя! Стоит только подняться в гору, потом свернуть в переулок и увидишь дорогое крылечко. Ах, как хотелось бы соскочить с извозчика и побежать туда, войти, поцеловать сонную девушку (ведь она теперь спит уже!) и еще раз сказать ей:

– Прощай! Надолго. Не забудь!

А вот и тот домик, где жила Зоя гимназисткой. Через забор видны старые березы, под которыми мы занимались с ней алгеброй. Ах, как давно это было!.. Потянулась ограда общественного сада, где мы впервые встретились… Весь город полон милых, нежных воспоминаний, связанных с… Невеста!.. Она – моя невеста! Зоя – моя невеста!.. Странное слово. Я повторял его одними губами и вдруг радостно засмеялся…

Жандарм покосился и сказал:

– Вам всё смешно, господин Тарханов.

– Смешно, ваше благородие! – ответил я и опять громко расхохотался.

– По сторонам нечего глядеть!

– Я еще не в тюрьме, милый.

– Говорить нельзя!

– А думать я могу?

– Этого никому не закажешь…

– Вот то-то и есть, братец… Душу в тюрьму не посадишь..

– Тпру!..

– Приехали.

В предрассветных сумерках угрюмо высились тяжелые стены и башни тюрьмы с какими-то странными воротами в глубокой нише. Загремел тяжелый засов и заскрипели железные ворота.

– Политический!

Под мрачным сводом ворот кто-то ходил с фонарем, звенел ключами. Переговаривались вполголоса, а потом приблизился человек с шашкой и револьвером на боку и строго приказал:

– Пожалуйте в контору!.. За мной.

Долго держали в конторе, что-то писали и о чем-то и с кем-то говорили по телефону, а потом стали обыскивать, выворачивая карманы и обглаживая всё тело цепкими, дрожащими руками:

– Вот патрет при них какой-то!..

– Прошу разрешить взять его с собой в камеру. Это – моя… невеста.

– Нельзя.

Я долго спорил и горячился, но пришел злой смотритель и сказал:

– Никаких невест! Пожалуйте в камеру… Уведите его в № 2.

– В башню их, ваше благородие?

– В башню № 2.