Элла Джеймс - Гензель

Я обхожу ее, двигаясь быстро, решительно.

— Я ухожу, — говорю я, проходя мимо нее. — Эксперимент «Леа» завершен.

Но ничего не заканчивается, потому что, когда я иду в гостиную и начинаю одеваться, она уже рядом со мной.

— Я собираюсь с тобой. Давай, Люк. Это твое настоящее имя? Ты сказал прошлой ночью.

— Я сказал?

— Ты же не думаешь на самом деле, что я прошла через все это, чтобы уйти сейчас, верно? — она хватает меня за плечи, но когда я намеренно продолжаю смотреть в пустоту комнаты, она хватает мой подбородок. — Смотри на меня, — она опускает мое лицо так, что моему взгляду некуда деться, кроме как смотреть прямо на нее.

— Ты заставил меня причинить тебе боль, и я сделала это, потому что заботилась о тебе. Я до сих пор делаю это, и думаю, что ты тоже заботишься обо мне.

Я отрицательно качаю головой.

Она смеется.

— Ты сказал мне прошлой ночью, что все они — я. Все твои сабы — Леа. Это потому что ты все еще заботишься. Я думаю, что, может быть, ты даже слишком сильно заботишься, — ее щеки краснеют, когда она говорит это, и мой член оживает.

— Просто для секса, — бормочу я. Это ложь, но мне плевать.

Она отмахивается.

— Мне все равно, что ты говоришь сейчас. Что-то происходит с тобой. Ты отключился, и случилось что-то неправильное.

— Только ты, — получается неубедительно.

Она хватает мою руку. Крепко держит ее в ловушке своей ладони, переплетая пальцы с моими.

— Я не уйду, пока ты не поговоришь со мной. Пока ты не признаешь, что я единственная чувствую тебя, застрявшего в прошлом.

Одинокая слеза катится по ее щеке, и мой желудок скручивает. Я хочу обнять ее, касаться ее, я хочу сказать, что все в порядке. Но это будет ложь.

Мой мозг снова начинает усиленно работать. Я точно знаю, что собираюсь сказать ей. Опустив взгляд на наши соединенные руки, мое сердце ускоряет бег груди.

— Ладно, Леа. Идем, — я киваю на дверь и пытаюсь засмеяться, но получается только горький вдох. — Я собираюсь сегодня в Дом Матери.

Лукас

Четырнадцать лет назад.

Я моргаю, пока красные губы двигаются рядом с моим лицом. Затем я отвожу от нее взгляд, и смотрю на заснеженные горные вершины позади нее.

Хах. Мы в горах.

Ее рука хватает меня за предплечье, и она указывает головой на дом, который вырисовывается позади нее.

— Выходи, дорогой мой мальчик.

Я опускаю глаза и смотрю на себя. На повязку вокруг моего запястья. Когда они запихнули меня в багажник ее долбаного джипа, кто-то из них был чересчур груб. Я вижу пятно крови и чувствую ноющую боль вокруг стежков.

Упс.

— Давай, иди ко мне. Я помогу.

Она протягивает ко мне свои мерзкие руки, и я, поддавшись инстинкту, быстро вылезаю сам, только чтобы она не могла прикоснуться ко мне.

Когда я стою там, под огромными елями, она сокращает расстояние между нами, подходя ближе.

— Теперь ты мой новый сын, — уголки ее губ приподнимаются в улыбку. — Я знаю о твоем прошлом. У тебя не было матери.

Боль проносится сквозь меня, раскалывая стену льда, которая застыла у меня в груди. Я хочу смотреть на нее с ненавистью, но я слишком устал. Каждая часть меня так устала.

— Бедный мальчик, — она обнимает меня рукой за спину. — Единственная мама, которую ты хотел — сейчас мертва. Должно быть, это на самом деле больно.

— Я убил ее, — говорю я без всякого выражения.

Она тихо смеется.

— Ты звучишь, как очень дурной мальчик, — я делаю шаг от нее, но она быстрее, и явно более предусмотрительна.

Она кладет руку на повязку поверх моего запястья и сжимает.

— Я думаю, что буду называть тебя Гензель, мой дорогой мальчик. Ты можешь называть меня Матушка Гусыня.

Лукас

Один взгляд на ее лицо вызывает приступ тошноты.

Мне не следовало этого говорить.

Но я рад, что сказал.

Возможно, сейчас она уйдет.

Мы стоим в моей гостиной между диваном и гранитной столешницей, отделяющей кухню от гостиной. На мне надеты джинсы, грудь обнажена. Я натягиваю через голову футболку, чтобы спрятаться от взгляда ее широко распахнутых глаз.

Когда я вновь смотрю на нее, она остается абсолютно неподвижной. Ее глаза, широко раскрытые несколько мгновений назад, просто впиваются в меня. Ее рот при этом расслаблен. Выражение лица отстраненное. Такое чувство, будто кто-то нажал на паузу внутри Леа. Даже не похоже, что она дышит.

Слегка приоткрыв рот, выталкивая под нажимом пульсирующего горла, она роняет с губ пару слов:

— Мать… жива? — последнее слово звучит, словно битое стекло под ногами.

Несколько мгновений, просчитываю все «за» и «против», окончательно решая, могу ли солгать ей. Мать мертва. Я свернул ей шею. Леа знает, что она мертва. Да вся гребаная страна знает, но Леа все еще боится ее. А когда сознание охватывает страх, ощущение реальности размывается.

Если я совру Леа, что Мать жива, она, вероятно, уберется, куда подальше от нее. От меня.

Я пытаюсь выровнять дыхание. В груди становится так тесно настолько, что я боюсь отключиться. Посреди внутренней борьбы в голове проясняется. Я не могу солгать ей. Не о Матери. Мне нужно, чтобы она ушла, но я не переживу того, что Леа будет бояться. Она, определенно, будет напугана, уверенная, что Мать жива, а я собираюсь встретиться с ней.

Я набираю воздух в легкие:

— Нет.

Она растерянно качает головой. Ее руки скрещены на груди, а брови сошлись на переносице.

— Но ты собрался к ней… в дом?

Я отвожу глаза от ее осуждающего взгляда, тем временем взвешивая, как провернуть задуманное. Как мне заставить ее узнать меня и посчитать ненормальным. Как я могу спровадить ее подальше от себя, не испугав, пока буду объяснять. Я направляюсь к шкафу с верхней одеждой, стоящему за диваном. Пока вытаскиваю ботинки, чувствую ее взгляд, готовый прожечь во мне дыру. Усевшись на диван, надеваю ботинки. Я не смотрю на нее, но чувствую, как она следит за мной. Так много всего, что я должен ей рассказать, именно того, что, возможно, заставит ее убраться, но ничего не получается, я не могу, потому, просто выкладываю ей правду.

— На данный момент — это мой дом. Я владею им.

— Ты купил тот дом? — она кажется удивленной. Настороженной.

Это хорошо.

— Его выставили на аукцион, — отвечаю я. Нас окружает тишина. Я заканчиваю завязывать шнурки на первом ботинке.

— Почему ты захотел его?

Я надеваю второй ботинок и поднимаю свой взгляд на нее.

— Мне нравится время от времени бывать там.

Ее лицо искажает беспокойство, а в глазах плещется потрясение.

— Что ты там делаешь?

Я снова хочу солгать. Я могу соврать, что трахаю там женщин, прямо в постели Матери. Могу сказать, что хожу туда поститься и молиться. Могу сказать, что езжу туда, чтобы поспать в ее спальне. Она видела мой клуб — он выглядит, как Дом Матери. Леа, должно быть, уже считает меня ненормальным. И это будет еще одним доказательством, переломным.

Завязывая второй ботинок, я хмурюсь:

— Уверена, что хочешь знать?

— Да? — ее рот слегка приоткрыт, голова опущена, и она продолжает пялиться на меня застывшим взглядом.

Закончив со шнурками, я поднимаюсь в полный рост. Для меня странно обнаружить, что я почти на фут выше, чем она. Я не знал этого. Я на пальцах могу сосчитать время, проведенное лицом к лицу с Леа.

Мой пульс учащается, когда я смотрю ей в лицо. Ее губы… я хочу провести по ним пальцем.

— Этот дом принадлежит мне, — в конце концов, я был там дольше, чем где-либо еще. На целых два года дольше, чем ее следующая пленница, девушка, которую она именовала Белоснежкой. — Ты ведь не знаешь, кто я, Леа? Я имею в виду, кто настоящий я? Неужели СМИ ничего не выяснили? Ты когда-нибудь пыталась сложить все кусочки вместе?

Она не пыталась. Я знал это. Если бы она пыталась, сейчас у нас был бы совершенно другой разговор. Она бы не подписалась на секс со мной, это уж точно.

Во мне возникла потребность упрекнуть ее в этом. Хочется подчеркнуть, насколько мало она меня знает. Заставить ее почувствовать себя глупой. Возможно, даже слегка напугать.

Она качает головой. Она определенно проявляет заинтересованность.

— Ты сказал, что тебя зовут Лукас.

Это было ошибкой. Ей не нужно знать, кто я. В этом отсутствует всякий смысл. Но зато заложена бомба, которую я могу взорвать в любой момент, чтоб обезоружить Леа.

— Я был там пять лет. Первые два года, только я, наедине с Матерью. В моем сознании это место — мой дом.

Я смотрю, как ее челюсть буквально отваливается.

— Ты… ты был там сколько лет???

— Пять.

Она пытается осознать сказанное.

— Пять лет? — пищит она.

Я медленно киваю.

— Но ты сказал мне…

— Нет, это не так, — она собирается сказать, что я упоминал ей про два или три года до ее появления в доме, но это неправда. Я всегда выражался размыто, и Леа даже не могла предположить, что я был там настолько долго. Мне было четырнадцать, когда Мать забрала меня из госпиталя и несколько месяцев мне оставалось до восемнадцати, когда я встретил Леа.

— Но…

— Думаешь, что знаешь меня? — тихо спрашиваю я. Я поднимаю руку к ее щеке и провожу ладонью по мягкой, теплой коже. — Леа, — я делаю шаг ближе. — Гензель был вымышленным мальчиком. Ты думаешь, сейчас я Гензель? Ты думаешь, я… твой друг?