Элизабет Гоудж - Гентианский холм

Аббат уже собрался уходить, когда бледные опустошенные лица, волнообразное движение, шум что-то напомнили ему… Море… Море страдания, волны которого разбивались о засовы всего лишь в нескольких футах от него, так же, как морские волны разбивались о берег той ночью, пронизанной светом молний. Страшное море приближалось, накатывалось на него, с грохотом обрушивалось ему на голову. Он тонул в темноте, истощенный страхом. Mon Dieu[21], неужели он терял сознание?

Изо всех сил аббат де Кольбер напряг свою волю, покачнулся и крепче схватился за засов. Неужели он был чувствительной женщиной, неопытным мальчиком, чтобы настолько поразиться страшному зрелищу? Он вспомнил легенду о шторме и спасенном мальчике; и ему живо представилась Стелла, храбрая перед лицом шторма, ее побежденный страх. Он твердо встал на ноги. Его взгляд прояснился, и сквозь внезапную брешь в толпе, — как будто бы расступилась волна, — он увидел картину, которую никогда уже не смог забыть.

Под решеткой в стене была установлена бадья, и четверо или пятеро мужчин пытались постирать в ней свою одежду. Вода в бадье была грязной, лохмотья, которые они выжимали, вряд ли были чище, тем не менее аббат нашел это довольно ободряющим — поскольку нашлись еще люди, следящие за приличиями, люди, которые не превратились в диких зверей, подобно остальным. Один из них, раздетый до пояса, стоял спиной к аббату. Это был высокий юноша с темными волосами и узкой спиной, на которой резко выдавались позвонки. Он полуобернулся, выжимая свою рубашку, но, прежде чем аббат смог рассмотреть его лицо, толпа сомкнулась, и он потерял юношу из виду. Был ли это Захария, или нет, но аббат не собирался покидать этот ад на земле, пока не выяснит этого. Следующие двадцать минут были самыми необычными в его жизни. Раскачиваясь, пытаясь еще раз увидеть этого юношу, аббат начал различать лица людей, мелькавшие перед ним. У одного из них, грубого и неуклюжего, были самые голубые ирландские глаза из всех, которые графу приходилось когда-либо видеть. Другой юноша с лицом развратного старика имел чувственный прекрасный рот, похожий на рот самой Стеллы. Третий, сгорбленный и с лицом, изрытым оспой, поразил аббата своей улыбкой, похожей на оскал. Аббат заметил и другие глаза и другие попытки приветствий. Случайно, опуская монету в деревянную ложку, аббат встретил глаза бедняги, державшего ее, и у него возникло такое чувство, что обыденное действие было вовсе не обыденным, а реальным проникновением его, аббата, в несчастного человека, стоявшего перед ним.

Он признавал этих людей так, как будто они не были чужими, и давал им, как своим друзьям. Когда ужасное море рассеялось над его головой, он чувствовал себя так, как будто оказался в тихих водах. Но теперь он был частью моря, а не отстраненным зрителем на берегу. С чувством внезапной паники он понял, что теперь ему никогда не выбраться на берег. Потом пришла спокойная мысль о том, что он и не хочет этого. И все эти двадцать минут аббат молился так, как не молился никогда раньше, — он молился за этих людей, но особенно за одного из них.

Неожиданно аббат снова увидел юношу. Тот закончил стирку и повесил одежду на гвоздь сушиться, а теперь стоял, прислонившись к стене дома и дрожа без своей рубашки. Это был Захария, но настолько изменившийся, что некоторое время аббат не был уверен, что это он. Но потом в этом изможденном молодом человеке с угрюмыми безнадежными глазами, следами истощения на лице он узнал отпечатки той красоты, которая когда-то тронула его в «дочери» короля Лира. В юноше было что-то от породистого жеребца. Бедняга Захария, как юноша из легенды, путешествующий по свету в поисках знаний, наверняка получил их слишком много и слишком быстро.

Он не смотрел на аббата, а тюремщики уже шли по коридору, крича, что время посещения окончилось. Аббат крикнул: «Захария!», но его слабый голос не долетел до того места, где стоял юноша. Тюремщики были уже среди посетителей, хватая их за плечи и выталкивая. Аббат в отчаянии вспомнил их встречу в гостиной после состязаний в борьбе и то, как быстро они прониклись уважением друг к другу. Ничто из того, что произошло потом, не могло разрушить мгновенно возникшую привязанность, которая была подобна мосту между ними. Этот мост не мог не сохраниться до сих пор. И аббат не стал кричать снова, а, глядя на Захарию, пересек этот мост. Сделать это было нетрудно, потому что в течение последних двадцати минут он как бы покинул свою крепость. Захария повернул голову, и их взгляды встретились в то мгновение, когда рука тюремщика опустилась на плечо аббата.

Но это уже не имело значения. Почти невероятная радость расцвела на лице Захарии, и от аббата хлынул тот отблеск света, подобный рапире, сверкающей на солнце, который так поразил Захарию в их первую встречу. Аббат, которого, как и остальных, тюремщики вытесняли наружу, увидел слезы, текущие по лицу юноши, но это были слезы ребенка, внезапно проснувшегося после кошмара… Теперь Захария знал, что он не забыт в этом аду.

…Аббат помахал ему шляпой, повернулся и направился в другой мир.

Аббат, к счастью, обладал всей властью аристократа, чтобы получить то, что он хочет, с наименьшими трудностями. Старое высокомерие, без сомнения, умерло в нем, но привычка командовать осталась, как и язвительный язык, и внушающий трепет внешний вид. Различные рекомендательные письма, которые ему были необходимы, вскоре были в его распоряжении, и спустя три дня начальник тюрьмы разрешил ему свидание с Захарией. Их заперли в одном из подвалов, где содержались приговоренные к виселице, и, сидя на каменной скамье, Аббат внимательно выслушал подробный рассказ Захарии. У них было мало времени, лишних слов они не тратили, но хотя юноша излагал только факты, аббат был изумлен и ошеломлен. Он точно понял, что делал Захария, и чего он не делал, и перед каким выбором стоял.

— Если я убил Майкла, то меня будут судить за преднамеренное убийство; если не убивал, то только за нападение. Но мне придется ждать суда месяцы, — сказал Захария.

— Я сделаю все, чтобы тебя осудили как можно скорее. Но сначала я должен выяснить, что произошло с Майклом.

— Буду рад узнать, что я не убил его, — сказал Захария. Он говорил тихо, но аббат сознавал всю глубину его страдания.

— Живой он или мертвый, на его душе нет пятна убийства, — произнес аббат.

— Нет, — согласился Захария.

Только это радовало его; это и тот факт, что аббат был рядом с ним.

— Доктор — мой отец, — он продолжил и остановился.

— Я напишу ему вечером. Он будет гордиться тобой.

— Будет ли предметом его гордости то, что его сына повесят за убийство? — спросил Захария с горечью.

— При определенных обстоятельствах, да, — выразительно ответил аббат.

— И Стелла, — произнес Захария и опять остановился. Он не мог продолжать разговор о Стелле.

— Есть некоторые вещи, которых эта малышка не понимает. Она всего лишь ребенок.

Потом он рассказал Захарии сон Стеллы, не забывая бабусю Боган, руту и волшебный источник. Для него это были простые случайные дополнения, но ему нравилось разговаривать о них в этом ужасном подвале. Сказочный мир не должен существовать в реальности, но от мыслей о нем было легче дышать. Внезапно Захария радостно рассмеялся, и его смех поразил аббата, потому что это был первый смех, который прозвучал в этом подвале.

— Она волшебница! — воскликнул Захария.

Луч солнечного света, проникший сквозь решетку, коснулся противоположной стены. Это напомнило юноше вид старого мудрого дерева, холодную воду источника, журчащую внизу, чистый пруд, окруженный незабудками, Стеллу и Ходжа, сидящих в золотой пыли солнечного света. Он вспомнил, как пучок света проникал через тюремную решетку вечером того дня, когда он был здесь в первый раз и как его душа мучительно призывала Стеллу. Он подумал, что маленькая волшебница, должно быть, слышала его.

Ключ загремел в замке, и аббат поблагодарил небеса за то, что они дали ему время впустить фей и эльфов в Ньюгетскую тюрьму.

Дни аббата проходили теперь в непрерывных хлопотах о Захарии, а вечерами он удалялся наверх, в свое зеленое гнездо, и переводил для Стеллы книгу на английский. Днем он еще присутствовал на мессе и читал свои молитвы. Темнота запустения и несчастия, мелькание красок волшебной страны и чистое белое сияние его твердой веры были переплетены проходящими днями в причудливый гобелен. Такой была жизнь в мире, говорил он себе, и с этого времени он будет принимать ее полностью, не избегая темноты, не презирая маленькие мерцающие огоньки. Аббат еще не был готов только к белому цвету, потому что был пока еще грешен и мечтателен.

После тревожных поисков и расспросов он нашел полицейских, которые арестовали Захарию, и обнаружил, что в Англии начисто отсутствовали методы поддержания порядка, справедливость закона и рассудительность полицейских. Мужчины смутно помнили, что темноволосый негодяй убил другого негодяя с рыжими волосами, и они отвезли одного в тюрьму, а другого в морг.

Аббат сурово посмотрел на них, его ясные вопросы отпечатывались в их убогом мозгу, и они забормотали насчет морга не так уж уверенно. И признались, что были не вполне трезвыми в тот вечер. После глубокого размышления они вдруг вспомнили, что труп стал проявлять признаки жизни и что они отвезли его в больницу. Аббат потребовал название больницы. Они думали, что это, должно быть, Гайз. Потом один из них, на которого нашло внезапное озарение, нащупал в своем кармане и достал два любопытной формы кусочка дерева, обернутые струной.

— Найдены на мостовой, где мерзавцы дрались, сэр, — сказал он. — Подобраны и хранятся из любопытства.

— Что это? — спросил аббат.

— Не могу сказать, сэр. Никогда не видел подобных вещей. Что-то навроде трещотки.

Теперь аббат, в свою очередь, положил игрушку в карман… Это должно пригодиться.

…Опуская в каждую ладонь по золотой монете, он напомнил полицейским, что их вызовут для дачи показаний, и выразил надежду на то, что их отзыв о заключенном будет самым благоприятным. Уходя, аббат был уверен, что так оно и будет.