— А по-моему, все эти докторские идеи просто глупы! — сказал Панчи. Ему вовсе не хотелось так быстро соглашаться со всем тем, что было для него новым и необычным.

После полудня Гаури сидела рядом с Хур Бану, усердно крутившей прялку на веранде. Помогая Хур Бану расчесывать пряжу, она увлеченно рассказывала ей о чудесах Хошиарпура.

— Там, тетушка, электрические лампы светят, как звезды ночью. А дороги такие чистые, что можно видеть в них свое лицо. А в лечебнице мне приходилось кипятить все инструменты, прежде чем большой доктор дотронется до них. Вы знаете, даже человеческое дыхание ядовито для раны, поэтому нам, санитаркам, приходилось прикрывать нос и рот белой повязкой, когда доктор оперировал кого-нибудь из больных…

— Ай-ай, — удивлялась Хур Бану, — вы, должно быть, были похожи на джайнских[28] отшельников. Я слышала, наш Рамазан, который там работает на фабрике, должен носить какую-то синюю одежду. Но зато мне говорили, что с тех пор, как в нашем государстве правят индусы, мечети в Хошиарпуре стоят совсем заброшенные, а храмы процветают.

— Не болтай глупости! — закричал ей Рафик с дальнего конца веранды, где он осматривал огромные, недавно обожженные кувшины для зерна. — Она тебе про сахар, а ты ей про дерьмо! Слушай ее и старайся понять. Тот, кто молчит, постигает мудрость.

— А ты не суй нос не в свои дела! — ответила Хур Бану. — Когда ты говоришь, можно подумать, что это дребезжат твои полуобожженные посудины!

Гаури не могла удержаться от улыбки, слушая их перепалку, и из скромности закрыла лицо краем покрывала.

— Рассказывай, сестрица, не обращай на него внимания, — сказала ей Хур Бану. — Мужчинам всегда кажется одинаково большой и собственная мудрость, и женская глупость.

— Это точно, сестрица, — подтвердила Ракхи, старая сморщенная деревенская повитуха с ястребиным носом, которая незаметно вошла к ним и теперь стояла подбоченясь, одетая в блестящий атлас, хотя ее уже порядком сгорбили прожитые пятьдесят пять лет. — Мужчины вечно замечают соринку в чужом глазу, а в своем и бревна не видят.

— Здравствуй, сестра, здравствуй, — приветствовала ее Хур Бану с показным радушием. Ракхи редко к ним заходила и, конечно, теперь пришла для того, чтобы разнюхать новости о Гаури.

— Здравствуй, мать! — почтительно приветствовала ее Гаури. Она познакомилась со старухой в доме тетки ее мужа Кесаро, где Ракхи часто бывала.

— Ах, девочка, я пришла взглянуть на твое лицо… и фигуру, — затарахтела Ракхи. — Мне сказали, что у тебя живот, вот я и принесла сюда свои старые мощи.

Гаури покраснела и еще ниже опустила край покрывала. Она чувствовала, что старуха пришла неспроста.

— Какое красивое у вас платье, мамаша! — не без иронии сказала Хур Бану и придвинула ей циновку.

— Да, сестрица, кто красив сам по себе, а кого красит платье! — ответила Ракхи, усаживаясь.

— Это уж верно! — заметил Рафик, довольный характеристикой, которую дала себе Ракхи.

— Заешь, дорогой, «все глаза темные, да не всякий сглазит», — сказала Ракхи, защищаясь. — Я пришла взглянуть на жену моего Панчи. Ведь я своими руками принимала его. И когда он женился, я надеялась… Но потом я узнала от Кесаро, что его жена сразу же уехала обратно к своей матери и оттуда в Хошиарпур. Девушки теперь пошли шустрые…

— Гаури, расскажи Ракхи о сахибе докторе, — посоветовала Хур Бану, желая переменить тему разговора.

— Да, да, сестра, мне говорили, что эта девушка стала теперь очень образованная, — ехидно ухмыльнулась Ракхи, решившая, что Гаури, которая работала в больнице сестрой, будет ей теперь конкуренткой.

И она смерила Гаури взглядом, ощупывая глазами ее живот.

— Она потом позовет тебя осмотреть ее, Ракхи, — сказала Хур Бану, стремясь отделаться от старухи.

— Нет, тетя, — сказала не любившая лицемерить Гаури. — Когда придет мое время, я поеду в больницу к доктору Махендре…

Это привело деревенскую повитуху в бешенство.

— Я вижу, девочка, у тебя выросли крылья, — злобно сказала она. — Но не забывай: когда у муравья отрастают крылья, значит, его смерть близка.

— Как ты можешь говорить такое! — запротестовала Хур Бану. — Не нужно поминать смерть. У нас и так достаточно народу умерло во время засухи!

Панчи, только что вставший после дневного сна, вышел во двор. Он слышал последние слова Хур Бану.

— Ах, сынок, что это с твоей головой? — запричитала Ракхи, хотя ей, главной сплетнице в деревне, все было отлично известно.

— Нечего меня оплакивать, я еще не умер, — сказал Панчи угрюмо.

— Ах, сынок, такие слова могут накликать беду! Да пошлет тебе господь долгую жизнь и счастье… Ты еще должен купить мне вельветовое платье и шаровары, как было обещано, когда тебе повязывали священную нить. Твоя старая мать не дожила, бедняжка, до твоей свадьбы. Но я-то знаю, что она подарила бы мне полный костюм, если была бы жива сейчас…

— Ну, о чем тут говорить, — прервала ее Хур Бану. — Панчи даст тебе все, что хочешь, когда в его доме родится ребенок.

— Да, да, сынок, пусть бог пошлет тебе прибавление семейства! — сказала Ракхи.

— Скажи это моей жене, — ответил Панчи.

— Ах, что мне говорить твоей жене! — пожаловалась Ракхи. — Она побывала в городе и научилась носить белую одежду сестры милосердия. И она предпочитает руки доктора-мужчины рукам твоей старой дорогой Ракхи. Не удивительно, что твоя тетка Кесаро не могла держать ее в своем доме и вам пришлось уйти… А теперь все в деревне только и говорят о ней!..

Панчи резко повернулся, услышав грязные намеки Ракхи.

— Что говорят?

Но старая Ракхи недаром была опытной сплетницей. Ничего не ответив, она уставилась себе под ноги, стараясь разжечь любопытство Панчи.

— Одни сплетни, и ни капли правды, — вот что такое деревенские разговоры, — вставила Гаури.

— А ты помолчи! — прикрикнул на нее Панчи. — Я спрашиваю ее, я не тебя!

— Сынок, — пробормотала Ракхи, — родственники всегда ближе, чем дрянная жена. А Кесаро…

— Я уверена, что это Кесаро подослала ее сюда! — прошептала Гаури.

— Не только Кесаро — вся деревня болтает! — сказала Ракхи. — Они все говорят…

— Так что же они говорят? — подхватил Панчи, подходя к женщинам.

— Ах, сынок, — объяснила Ракхи со скрытым злорадством, — когда Сита была похищена Раваном[29], а муж пошел и забрал ее обратно, что говорили люди?

— Чтоб им пусто было! — воскликнула Хур Бану. — Зачем ты такое говоришь?

— Они все думают, сестрица, от кого этот ребенок: от Панчи или от кого другого! — нанесла Ракхи последний удар.

— Ведьма! — завизжала Гаури. — Говорить такое!..

— Ты злоязычная женщина! — возмутился Рафик. — Пришла к нам нарочно для того, чтобы помучить молодых!

Панчи схватил Ракхи за волосы, со свирепой решимостью проволочил ее через весь двор и швырнул в сточную канаву.

— Чтоб ты подох, негодяй! — кричала Ракхи. — Причинить мне такую боль! Чтоб твоему роду и племени никогда счастья не видать! Чтоб…

Она теперь так же яростно поносила его, как за несколько минут до этого расточала ему похвалы. Затем она заковыляла по улице, взывая к состраданию соседей и призывая их высказать свое мнение о женщине, которая ушла в Хошиарпур, жила там в разных подозрительных домах и вернулась к своему мужу «с пузом, как бочка».


Микробы, которые разбросала своим отравленным дыханием Ракхи на веранде дома Рафика, распространились по всей деревне с такой же быстротой, как чума перебирается от крысы к человеку. Но первой их жертвой был Панчи, который, казалось бы, так решительно вышвырнул носителя болезни за пределы своего дома.

Прошло совсем немного времени, и сомнения, высказанные Ракхи относительно добропорядочности Гаури, стали одолевать его. А вскоре они превратились в открытые подозрения, подогреваемые инсинуациями Ракхи по адресу Махендры. Он помнил, конечно, что сам выгнал Гаури, когда она объявила, что ждет ребенка, и поэтому не придавал особого значения грязным намекам Ракхи касательно беременности его жены. Но она была продана ростовщику Джайраму Дасу и несколько дней жила в его доме. Да и теща намекнула на скандал в лечебнице из-за посягательств другого доктора на Гаури. Что в действительности там случилось, он не знал, и эта неопределенность угнетала его, заставляла сердце учащенно биться по ночам, вызывала слабость во всем теле. Он просыпался среди ночи и подолгу ворочался в постели, пытаясь успокоиться.

Когда Гаури подходила к нему и садилась рядом, обмахивая его веером, он теперь испытывал отвращение к ней и даже ее белая чистая одежда вызывала у него раздражение. Ему был неприятен даже ветерок от веера, которым она помахивала перед его лицом, он отворачивался и отводил глаза, чтобы не встретиться с нею взглядом. Ее преданность только усиливала его озлобление.

Гаури, которой тоже было нелегко, уже жалела, что была так груба с повитухой. И, пытаясь исправить положение, она была теперь нарочито заботлива с мужем и предупреждала всякое его желание.

— Надо же было так случиться! Надо же было этой Ракхи прийти и снова все отравить! Над моей жизнью тяготеет проклятье! — горестно восклицал Панчи.

Гаури слушала его истерические выкрики и чувствовала, как в ней поднимается жалость к нему. «Бедняжка совсем запутался, — думала она, — но ведь это не его вина».

На следующее утро Рафик, воспользовавшись первым удобным предлогом, подошел к постели Панчи, выставленной во двор.

— Ну, братец, — спросил он, — как твои дела?

— Неважны мои дела, — Панчи махнул рукой.

— Ничего, не падай духом и будь терпелив, — сказал Рафик.

— Дядюшка Рафик, — помолчав, сказал Панчи, — вы знаете, как я страдал. Я хотел, чтобы она вернулась, — какой же дом без женщины? Я даже пошел за ней в Большой Пиплан, и меня там избили. Но я никогда не думал, что дочь Лакшми будет похожа на Лакшми…