Он помог подняться Рафику, как видно, несколько протрезвев от укоров Хур Бану, и собственными силами повел приятеля, который все время заваливался на него. Напоследок он еще раз обернулся к глазеющим на них соседкам и сказал:

— Ну идите, идите домой! Что вы нашли тут интересного! Мы немного выпили — ну, и что из этого?.. Разве ваши мужья никогда не выпивают?

Хур Бану, поняв, какую ошибку она совершила, сделав неприятный инцидент достоянием всех соседей и дав им обильную пищу для пересудов, присоединилась к Панчи, и они вместе доставили дядюшку Рафика домой.

Гаури в это время уже разбирала постель во внутреннем дворе.

Дядюшку Рафика усадили на постель, Хур Бану сняла с него фуфайку, а Гаури старательно вымыла ему лицо.

Видя, как жена помогает Хур Бану, Панчи решил, что она заодно с нею и считает во всем виноватым только его. Вне себя от раздражения, он крикнул:

— Иди сюда, предательница, и нечего тебе дуться на меня!

Гаури в замешательстве подошла к нему. Он грубо оттолкнул ее.


Следующие несколько дней Панчи держался замкнуто и почти не разговаривал. Не покладая рук он работал на своем поле, прокапывая канавы для задержания воды и с надеждой поглядывая на небо, не собирается ли дождь.

Но солнце продолжало палить с поистине демонической яростью, безжалостно сжигая посевы. Жара нарастала с каждым днем и вот, кажется, достигла предела, однако грома, которым кончается засуха, не было слышно. По слухам, в окрестных деревнях старики умирали от лихорадки, солнечных ударов и дизентерии. Говорили также, что в горных деревнях у кормящих матерей пропало молоко, и младенцы гибнут у них на глазах… Там дошли до того, что начали есть собак…

Панчи купил достаточно зерна для посева и только один мешок оставил для еды. С нетерпением ожидая начала дождей, он принялся за совершение обрядов, которые когда-то совершала его мать, чтобы умилостивить бога дождей Индру. Он всегда помогал ей в этом, рано поутру принося на берег реки кокосовые орехи и молоко, предназначавшиеся богу. Такое время считалось наиболее благоприятным для жертвоприношения, и, кроме того, он знал, что в эти ранние утренние часы никто из его прежних друзей не застанет его за таким занятием и не посмеется над ним. Но все его молитвы были напрасны. Жара день ото дня усиливалась.

Что ждет их в будущем? Переживут ли они надвигающуюся голодную пору? Кто поможет им?.. Эти вопросы мучили его, и на них не было ответа.

Все эти дни он почти не общался с дядюшкой Рафиком и Хур Бану, если не считать того раза, когда принес им полмешка зерна в знак примирения с хозяйкой. Это тронуло сердце Хур Бану, и она угостила его самыми лучшими кушаниями и напитками своего приготовления. Панчи лишний раз убедился, что, в конце концов, эти люди — его единственные друзья и не питают к нему вражды, хотя Хур Бану и не позволяла теперь мужу слишком часто видеться с Панчи, оказывать ему моральную поддержку и помогать по хозяйству.

В этом вынужденном одиночестве Панчи все чаще и чаще думал о Гаури. Она была близко и в то же время далеко. Со дня их ссоры она держалась сдержанно и непроницаемо, выказывая перед ним робость и даже страх и невольно вздрагивая при его приближении.

Это ее инстинктивное отвращение к нему после той жестокой выходки тревожило и расстраивало его. Он был опрометчив, легко впадал в гнев, но легко и отходил. И он просто не представлял себе, как можно долго таить злобу на человека. Простодушный и откровенный, он прямо высказывал свои обиды, и его раздражали люди, которые, обидевшись, предпочитают молча страдать и выражают свои чувства всем своим видом, а не словами. Помимо всего, отработав в поле, Панчи теперь имел много свободного времени. Он все чаще исподтишка наблюдал за Гаури, любовался ее упругой грудью, тонкой талией, круглыми бедрами, красивыми ногами и румянцем юности на ее лице. Ему очень хотелось подойти и обнять ее, но чувство стыда за свою грубость удерживало его.

Гаури понимала его состояние и, занимаясь домашними делами, старалась держаться от него подальше, хотя ей больше всего хотелось, чтобы он заговорил с нею. Она постоянно чувствовала на себе его горящий пристальный взгляд. Иногда у нее было такое ощущение, что он вот-вот сам подойдет к ней как ни в чем не бывало и избавит ее от этой робости. Но гордость мешала ему сделать это. И она ждала, надеясь, что в конце концов он все же ласково назовет ее «милой», и она ответит ему взглядом, полным преданности и готовности сделать все, что он хочет.

Но вместо ласкового голоса она услышала лишь суровое порицание в духе индуистского обычая, согласно которому муж должен всегда поучать свою жену:

— Глупая женщина! Ты даже после свадьбы все еще льешь слезы по своей матери!

Нет, она не будет взывать к своей матери каждый раз, когда поссорится с ним.

Ее переполняла нежность к нему. Но по старым индуистским обычаям, сложившимся в течение столетий, женщина не должна делать первого шага, и поэтому она лишь едва заметной трепетной улыбкой выдавала себя, когда хлопотала по хозяйству.

— Ах, щедрая госпожа! — сказал он однажды, когда она перебирала рис. — Она дает мужу поесть, но не говорит с ним ни слова.

Ее охватила жалость к нему. Едва сдерживая себя, стояла она у порога, с преувеличенной тщательностью отделяя каждое зернышко от мусора. Но сердцем она была с ним.

— А ну, дай пройти! — грубо отталкивая ее локтем, сказал он.

Она вскинула глаза, ловя его взгляд, надеясь, что, прочтя мольбу в ее глазах, он обнимет ее. Но он прошел вперед, и их глаза не встретились. Удобный момент миновал. «О, если б он хоть немного задержался у двери или дал мне возможность показать, как я хочу, чтобы он прикоснулся ко мне…» Вспыхнувшая в ней нежность погасла. Ее терзали стыд и злость на себя за то, что она не может облегчить ему путь к примирению.

Со своей стороны, Панчи решил, что дневное время мало подходит для примирения, и будет лучше, если он погуляет и вернется к вечеру, принеся жене подарок — манговые плоды из сада, принадлежащего лалле Бирбалу. Он видел там уже шесть больших спелых плодов…

Обстоятельства, казалось, благоприятствовали Панчи. Был конец дня, и у мангового сада за источником уже никого не было. Все же он решил произвести разведку и усыпить бдительность садовника Миана. Поэтому он сначала спустился к водоему. Угасающий свет дня едва сочился между стенами водоема. Панчи вдруг стало жутко: что, если дух отца лалы Бирбала внезапно прыгнет на него со ступенек или со дня водоема появится змея. Окунувшись раз-другой, он быстро закончил омовение и поднялся по лестнице.

Обида на Гаури за то, что она сторонится его последнее время, прошла. Напротив, он чувствовал угрызения совести за свой плохой характер — причину всех его бед — и проклинал свою гордость. На какое-то мгновение, когда разум в нем возобладал над инстинктом, он даже признался себе, что, собственно, с тех пор как Гаури пришла в его дом, он только и делал, что тиранил ее, сначала по наущению Кесаро, а потом просто по привычке.

Когда Панчи стал подходить к манговым деревьям, сердце его лихорадочно застучало. Он остановился у канавы. Мысль о том, что его могут поймать на воровстве, приводила его в замешательство. Может быть, все-таки не делать этого?.. Но эти большие великолепные плоды были единственным подарком, который он мог сделать Гаури… Что, собственно, страшного в том, что он возьмет несколько манго, принадлежащих лалле Бирбалу? Ведь он отлично знает, что сад достался ростовщику за счет неуплаченных процентов по закладам. Фактически лалла Бирбал совершил грабеж. Смешно! На свете есть и мелкие и крупные воры, но крупным все сходит с рук.

Чтобы придать своим маневрам видимость обыкновенной прогулки, он некоторое время спокойно шел вдоль рва, искоса поглядывая на деревья и отмечая те из них, на которых были особенно крупные плоды. Два дерева — теперь они остались позади — он давно уже приметил, проходя мимо них по дороге к реке. Но он продолжал бесцельно идти дальше и лишь без конца твердил про себя: «Чего мне бояться?», пытаясь укрепить свою решимость.

Однако это заклинание не помогало. Сердце колотилось все учащеннее, и тогда он решился.

Круто повернувшись на пятках, он быстро вернулся к тому месту, где заметил лазейку в живой изгороди из кактусов, и через несколько секунд был уже в саду. Не сводя глаз с предмета своих вожделений, он на цыпочках подошел к одному из деревьев и начал срывать плоды. Вскоре он сообразил, что не может просто нести их в руках. Он побледнел и тяжело дышал. Наконец он догадался поднять края дхоти и, как в мешок, положил туда сорванные манго. Его руки освободились, и он снова принялся рвать плоды. Они были настолько спелы, что падали на землю от малейшего прикосновения. Но Панчи слишком волновался, чтобы подбирать их, и срывал с веток все новые. Он действовал очень неумело и сильно качал ветви. В конце концов он вспугнул с соседнего дерева стаю попугаев, и они с громкими криками перелетели в другой конец сада.

Поднятый ими переполох привлек внимание садовника Миана, и он издал протяжный крик, каким всегда отпугивал воров.

Панчи следовало замереть и переждать тревогу. Но от страха он лишь еще больше заторопился и, сражаясь с веткой, на которой висел огромный чудесный плод, сломал ее.

— Стой, мерзавец! Вот когда ты мне попался! Ах ты, сукин сын!..

Изрыгая проклятия, садовник уже мчался к месту преступления. Но Панчи тоже бросился бежать и был намного впереди Миана.

На его беду, лазейка среди кактусов оказалась дальше, чем он думал, и пока он бежал, несколько плодов вывалились у него из подола. Он остановился, чтобы подобрать хотя бы два-три плода, и садовник настиг его. Ухватившись сзади за его дхоти, Миан закричал:

— Жулик! Свинья! Грабитель! Так это ты снимаешь у нас лучшую часть урожая!