– Я только собиралась поменять ампулу с плазмой. Эта подходит к концу.

– Хорошо.

Он обогнул койку, не обращая больше внимания на медсестру, укреплявшую на кронштейне новую ампулу, чтобы затем соединить ее с трубкой, ведущей к левой руке. На правой руке он проделал обычные измерения: пульса и давления. С этим все было относительно нормально. Легким кивком головы он дал это понять раненому, который быстро и отрывисто дышал под кислородной маской, и взгляд последнего посветлел. Вести какие-либо разговоры не имело смысла. За многие месяцы работы в реанимации Вальтер хорошо усвоил, что это безъязыкая служба. За очень редким исключением обессиленные люди, о которых он заботился, не стремились разговаривать. Разумеется, когда им было больно, они кричали, стонали, но почти всегда без слов или же если что-то и произносили, то только одно слово, повторяемое до бесконечности, на все лады, пока какой-нибудь укол не прерывал его. Чаще всего они казались дремлющими, но под прикрытыми веками угадывалось самое бдительное внимание. Соответственно мысли выражались главным образом с помощью знаков, и в этом было одно преимущество: устранялось такое понятие, как национальность, и даже не имело значения, к своему лагерю принадлежит раненый или к противоположному. По несколько иным причинам Вальтер требовал от своих медсестер, чтобы они разговаривали с ним только тихо, в стороне от коек и ни в коем случае не на ухо. Дело в том, что все эти лежачие немые, у которых тревога за свою жизнь обостряла внимание, имели склонность истолковывать в неблагоприятном для себя смысле любой, как им казалось, имеющий к ним отношение жест. А что касается тех, кто пребывал в коме, то поди-ка догадайся, в чем они отсутствуют, а в чем присутствуют; лучше уж на всякий случай соблюдать осторожность. Так что в палате царила относительная тишина, которую нарушало множество звуков, доносившихся извне: хождение взад-вперед санитаров, тарахтенье моторов санитарных машин и электрогенераторов, голоса людей, проходивших между палатками, стрекотание насекомых, порой далекие разрывы снарядов, ритм которых иногда становился столь частым, что они сливались в непрерывный гул, длившийся и час, и два, а то и больше.

У третьего, как и сказал Грин, не было "ничего особенного": ему ампутировали руку, и следовало поскорее отправить его в тыл, чтобы освободить место. Раненый закурил сигарету, держа ее в пальцах левой руки с едва заметной неуверенностью, говорившей об отсутствии привычки. Увидев приближающегося врача, он поискал глазами, куда бы бросить сигарету.

– Нет, нет, курите.

Вальтер проверил бинты, потом, откинув одеяло, послушал стетоскопом сердце, скорее из дипломатических соображений, машинально. Он сразу сделал себе мысленно выговор за невнимательность, но тут же нашел оправдание, что ему важно не столько послушать, сколько услышать. Как бы он ни был рассеян из-за рутинности своих действий, ничто не помешало бы ему воспринять сигнал отклонения от нормы. В действительности получалось так, что он никогда не слушал, потому что мысль всегда опережала его действия, но когда в самом деле нужно было сделать какой-то вывод из такого контроля, то все происходило так, словно второе «я» вдруг хлопало его по плечу, чтобы насторожить внимание. Если же его двойник не вмешивался, то он шел дальше, что он сейчас и сделал.

У пятого восстановилось нормальное артериальное давление. Его левая нижняя конечность, закрепленная в металлической шине и скрытая под несколькими слоями ваты и бинтов, не позволяла сделать сколько-нибудь определенного вывода. Торчал один только большой палец. Немного холодный. Вальтер решил при первой же возможности направить его в операционную. Он подумал о восьмом, о котором ему говорил Грин, но которого он еще не видел. Мысленно он определил для себя теоретическую очередность: восьмой и пятый.

Он сунул тонометр в карман фартука. Гармония остановилась в центре палаты и, казалось, дожидалась его. Он подошел к ней, стоявшей как-то очень прямо в двух метрах от него.

– С десятым, – сказала она, – все кончено. Ты подойдешь?

Вальтер пошел за ней, рассеянно глядя на ее стройные ноги, на легкие ступни в белых сандалиях. Раз она говорила ему, что десятый умер, сомневаться в этом не приходилось, но он был просто обязан убедиться в этом банальном, а в данном случае даже положительном факте, поскольку Грин сообщил ему, что вероятность какого-либо другого исхода тут совершенно исключена. Он приподнял верхнее веко единственного глаза, не закрытого толстым слоем бинтов, из-под которых торчали два носовых зонда и трубка в том месте, где должен был находиться рот. Он попытался обнаружить пульс, почти сразу отказался от этой мысли, долго прослушивал область сердца, сильно прижимая свой стетоскоп, чтобы меньше мешали внешние шумы.

Потом, выпрямившись, он перехватил задержавшийся на нем серьезный детский взгляд Гармонии.

– Можешь позвать санитаров.

Когда она уже удалялась, он окликнул ее:

– Впрочем, постой-ка минутку.

Он подошел к восьмому и скинул с него одеяло. Запах действительно был не из лучших. Увидеть что-нибудь не представлялось возможным, кроме чистых, туго наложенных бинтов на всех четырех конечностях и грудной клетке. На шее и на лице, а также везде, где была открыта кожа, виднелись небольшие, обработанные меркурохромом ранки. Наверняка от минных осколков. Мужчина дремал, температура у него была повышенной.

Вальтер взял Гармонию за руку, отвел ее к центральному проходу.

– Распорядись, чтобы вынесли десятого. Займи очередь в операционной на восьмого и пятого, объясни, что это очень срочно. Надо иметь в виду, что они вернутся сюда, так что постарайтесь сохранить за ними две койки. Сейчас твоя главная задача – сделать все, чтобы прооперировали этих двух парней. Настаивай.

Он спокойным шагом вернулся к седьмому, задержался около него. По дороге он встретил Джейн, которая несла ампулу с кровью. Остановил ее, положив ей на плечо руку.

– Все в порядке?

– В полном порядке. Я немного беспокоюсь насчет крови. В холодильнике осталось всего пять литров. Подвезти нам должны часа в четыре.

Он задумался.

– Я полагаю, этого хватит. Старайтесь больше использовать плазму. Ни в коем случае не расставайтесь с последними двумя литрами, пока вам не отпустят новой порции. В общем, если удастся. В крайнем случае найдем каких-нибудь доноров… И еще: как можно скорее отправляйте третьего. Ему здесь уже делать нечего.

Он возобновил обход. Седьмого хорошо было бы отправить в обычную палату: наблюдение там не такое строгое, но ему хватит и этого. Так же обстоит дело и с девятым. Загроможденность помещения стала навязчивой идеей Вальтера. Он все время опасался разных осложнений, какие порой выпадали на его долю: с носилками во всех углах и вытекающим отсюда беспорядком. Бывало даже, что наплывы раненых случались, когда атакой и не пахло. Скажем, целый взвод попадает в засаду или накроет снарядом командный пункт. В радиусе десяти—пятнадцати километров, размышлял он, то есть в часе езды на санитарной машине по плохим дорогам, случается всякое. Поэтому известие о смерти десятого, как бы оно ни было достойно сожаления по мотивам нравственного характера, все же, по здравом рассуждении, удовлетворяло его потребность в порядке. Кто умер, тому уже не надо умирать. Одна проблема, и, что важно, ложная проблема, поскольку не могло быть и речи о выживании, оказалась разрешенной. Теперь он мысленно говорил себе, что Грину, великолепному врачу, не хватало дара предвидения. В такой палате следовало всегда занимать не больше двух третей коек. В тот момент, когда Вальтер собирался занести в список отправляемых также и одиннадцатого, он, как бы в подтверждение правильности своей мысли, увидел, что за низкой перегородкой из превращенных в столы плетеных корзин на десятую кровать несут нового пациента, крупного и совершенно голого парня, которого двое санитаров тащили на носилках, а двое других с трудом удерживали на них, поскольку он отчаянно вырывался. Вся сцена происходила без единого крика, без единого слова. Слышалось только прерывистое дыхание раненого и дыхание носильщиков, которые теперь пытались переложить его на кровать. В палатку вошел Фонда, краснолицый, с седой прядью на лбу.

– Вальтер! Подойдите сюда! Вальтер неторопливо подошел.

– Что случилось?

– Этого парня подобрали на дороге – сбит грузовиком. Вроде никаких повреждений, но сильный шок.

– Очень уж беспокойный, мне кажется.

– Вот и разберитесь почему, старина. Вы ведь свое дело знаете. Не так ли? Займитесь им немедленно.

Майор исчез в направлении сортировочной палаты, где он находился чаще всего, выкрикивая приказы и сея вокруг себя панику. "Болван несчастный! – подумал Вальтер. – Что теперь еще взбредет ему в голову?"

Он подошел к дергавшемуся человеку, знаком показал Джейн и Гармонии, привлеченным этим зрелищем, чтобы они продолжали свой обход. Человек, которого, не слишком церемонясь с ним, прижимали к кровати четверо санитаров, тяжело дышал и продолжал отбиваться. Взяв его за волосы, Вальтер осмотрел кожу головы. Никаких повреждений. Никакого кровотечения из носа или ушей. Ему удалось удержать стетоскоп на груди больного: сердце билось учащенно, но ритмично. Для человека в шоковом состоянии это не так уж плохо. Не очень надеясь на успех, он сам сделал ему сначала укол морфина, а потом укол обычного успокоительного.

О внутривенном вливании пока не могло быть и речи. Мужчина был очень крепкого сложения, и заставить его лежать смирно во время этой процедуры не представлялось возможным. От него пахло спиртным. Вальтер подозвал Гармонию.

– Усыпи-ка мне его.

Она послушно подкатила к кровати маленький столик анестезиолога, которым пользовалась редко, в основном когда, следуя не слишком классической, зато проверенной на практике методике выбора наименьшего из двух зол, приходилось усыплять зараженных столбняком. Четыре санитара держали крепко. Ей удалось прижать маску к лицу мужчины, хотя тот крутил головой то вправо, то влево, пытался встать и дышал в трубку аппарата с шумом, похожим на шум морского прибоя.