Ольга Михайлова - Гамлет шестого акта

У Клемента Стэнтона были совсем другие заботы. Его сводила с ума Софи, явно влюбленная в Коркорана. Он нервничал и его нервозность спровоцировала ещё одну странность. Он только за два предыдущих дня разбил несколько бокалов, без конца срывался на Бэрил, и даже имел неосторожность нагрубить дяде. При этом перед обедом того же дня, он, нервничая, раскрыл коробку с сигарами. Но ошибся. Это был всё тот же музыкальный сундучок — шкатулка георгианских времен, что продолжала стоять сломанной на комоде. Вдруг оттуда снова раздалась мелодия.

Мистер Доран развёл руками. Искушение, право слово! Он после того раза, как шкатулку неловко сдвинул мистер Нортон, разобрал её едва ли не по винтику — и ничего. И вот — снова. Коркоран, слышавший эти звуки впервые, мрачно спросил, что тут удивительного? Это песенка шута Фесте из «Двенадцатой ночи». Милорд Хеммонд объяснил ему все обстоятельства, но большого недоумения в Кристиане не вызвал. Механизм неисправен, только и всего. А что она пела в прошлый раз? То же самое, осведомил его дядя, но со второго куплета. Ну, понятно, должно быть, заело пружину.

Сразу после завтрака Доран протянул Коркорану записку мистера Нортона, но тот окинул его непонимающим взором. Отец Патрик передал ему слова его сиятельства. Коркоран пожал плечами и предложил сжечь её.

— Или вы предлагаете мне гербаризировать её?

Доран молча бросил записку в камин. Он опять ничего не понимал, несмотря на ночь объяснений.

До конца этого дня мистер Коркоран не то чтобы избегал мистера Дорана, просто уединился в своем подвале. Доран чувствовал себя странно потерянным, и под вечер, сам не понимая зачем, всё же зашёл в его «келью». Коркоран сушил хвощ и перегонял что-то весьма благовонное. Заметив священника, прервался и, запрокинув голову, свысока посмотрел на него. Он был, кажется, подлинно обозлен и обижен, выглядел по-прежнему больным.

— Если вы пришли сюда с новыми подозрениями, не являюсь ли я царицей Вифинской, можете сразу и уйти. Никаких объяснений вы от меня не получите, — раздражённо бросил он, швыряя в ведро, стоящее у входа, ни в чём не повинный побег молодого хвоща.

— У вас больное лицо, Кристиан…

— Отчасти благодаря вам, Патрик, благодаря вам… — Коркоран вздохнул, опустив глаза с тяжёлыми веками, — воистину, «поношение сокрушило сердце моё…», — он тяжело вздохнул, — но это не упрёк. — Он усмехнулся, — ладно. Я не сержусь и готов считать ваши ночные обвинения зараженностью либерализмом эпохи, отрыжкой лейбористских бредней, случайным заблуждением мятущегося духа, а не упорством в ереси. Принимаю ваши непринесённые мне извинения. Понять… значит простить, говорили вы? Да, это я понять ещё способен… Мы оба погорячились. Забудем обо всём.

Доран против воли улыбнулся. Он не хотел терять этого человека, понял он. Он хотел до конца разобраться в безднах этого духа. Сейчас его порадовало, что Коркоран так отходчив и незлобив, но отсутствие объяснений с его стороны тяготило.

Но кое-что тяготило и Коркорана.

— Значит, всё это время, ещё до нашей встречи — вы подозревали меня… — Глаза его были тёмны и страшны.

— Нет. — Отцу Дорану казалось, что он правдив, по крайней мере, ему не хотелось усугублять боль Коркорана. — Скорее, эти слова вспоминались по временам, тревожили. Мистер Кемпбелл не тот человек, любому слову которого веришь безоговорочно.

— И на том спасибо.

С того дня кое-что изменилось. Мистер Стэнтон, мистер Морган и мистер Кемпбелл стали неизменно уединяться во время обеда в малой гостиной и не принимали участия в общих трапезах. Доран не мог не заметить, что гости мистера Стэнтона теперь всячески стремились избегать прямых столкновений и встреч с Коркораном, если же они случайно происходили, — делали все, чтобы быть как можно незаметнее и не провоцировать мистера Коркорана на агрессию. А последнее было необходимо, ибо отношение мистера Коркорана к гостям брата изменилось разительно. Если раньше он едва замечал их, то теперь, стоило им где-нибудь столкнуться — глаза его вспыхивали сатанинской ненавистью.

В остальном же мистер Коркоран проводил дни размеренно и приятно. Утренние часы посвящал работе в своей «келье», как он окрестил подвальчик, днём гулял по окрестностям с Дораном, рыбачил с ним, вечерами музицировал для дяди, пел с мисс Бэрил, и развлекал девиц карточными фокусами.

Доран видел, что происходящее нервирует мистера Клемента Стэнтона, замечал и ещё одно обстоятельство, позволяющее назвать обстановку нервозной в целом. Это была уже почти одержимая влюблённость мисс Хеммонд в мистера Коркорана и явно читаемая страсть мисс Морган — к тому же самому джентльмену. Ну, а так как эти особы постоянно сталкивались в проявлении внимания к мистеру Коркорану, то это не могло не вызвать между ними сначала — с трудом скрываемой антипатии, а затем и откровенной неприязни. Положение усугублялось полным безразличием указанного джентльмена к попыткам обеих юных леди привлечь его внимание.

Патрик Доран с новым недоумением наблюдал за младшим племянником графа. За неделю, прошедшую с того времени, когда гроб Нортона покинул Хеммондсхолл, мистер Кристиан Коркоран ни разу не произнёс его имени, казалось, забыл о нём. Не упоминал он и о мисс Нортон. При этом его отношения с самим Дораном вернулись в прежнее русло, словно и не было той страшной ночи с гробом самоубийцы в холле. Все казалось небывшим.

Замечая его равнодушие к влюблённым в него девицам, священник как-то снова спросил его о том, почему бы ему не обзавестись семьей? Семейное блаженство может подарить покой мятущейся душе, к тому же для него будет грехом уйти из этого мира, не оставив копий. Верная, любящая супруга, дети, домашний уют — разве это плохо?

— Я не назвал бы свою душу мятущейся, Доран. И почему, в таком случае, не женитесь вы сами?

Доран вздохнул.

— Мне себя копировать не резон. Ну, появятся в мире маленькие Дораны, если будут такими же, как папаша, — без таких копий мир проживёт, уверяю вас.

— Вы излишне строги к себе, Доран, — улыбнулся мистер Коркоран.

— Но у вас прекрасное состояние и такая внешность, что вам ни одна не откажет….

— А… вам, стало быть, отказали…

Мистер Доран смутился.

— Я не о себе. Но семейное счастье — это важно…

— Прекрасно. Именно о такой жизни мечтает мистер Джеймс Соммер.

— Джеймс Соммер? Кто это?

— Мой лакей, Патрик. Человек в высшей степени разумный. Но если о такой жизни мечтают наши лакеи — наши мечты должны быть хоть чуть иными. Еда и кров, любовь, семейное блаженство, чувство собственного достоинства, творчество… Вот обычные цели. Потом следует распад. Никогда нельзя ставить перед собой подобные цели, если только не влечетесь к гибели. Достижение цели станет началом распада. Но бесцельность тоже бессмысленна. Если хотите остаться в вечности — ставьте перед собой самую недостижимую цель. — Он посмотрел на Дорана и усмехнулся, — я понимаю, о чем вы хотите спросить меня. Я льщу себя надеждой, что в короткую эпоху своего формирования, становления во мне мужчины, я не сильно нагрешил. Я быстро понял, сколь искусительна моя внешность. В меня легко влюбиться. Чужая любовь ни к чему тебя не обязывает. De jure. Но в итоге приходится быть либо безжалостным — либо лживым, изображая ответное чувство, которое вовсе не испытываешь.

— Господи! Вы никогда не были влюблены?

— Почему же? Был. Правда, лишь единожды. Но чувство принесло новые беды — я перестал быть собой, терял себя, выходил за свои пределы, словно повисал в бездне. И это тяготило неимоверно. Любовь требовала всего. Я отдал душу, и сущность свою, и святую тайну духа… Меня любили, Доран. Эта была радость невинная и святая — ибо желаема природой, ибо освящена Господом!... Но… я ведь чувствовал: в этом счастье была горькая примесь боли, легкая грусть — ибо достигнута была вершина, и вечно преходящее хотело остаться в вечности!.. — он вздохнул. — И боль не обманула. Я скорбел, когда все кончилось — но, если быть честным с собой, я был рад, что всё кончилось. Господь дал мне возможность сравнения. В юности мы вынуждены принимать основополагающие решения — выбирать призвание, спутника жизни… Выбирать, ещё не зная самих себя. Выбор такого рода случаен, ты просто влечешься в общем потоке, совершаешь предписанное, кем-то рекомендованное, но дальнейшее формирование открывает тебе — тебя, и ты понимаешь ложность многих предшествующих ходов, сделанных по инерции, по чужому совету или вслепую. Мне, по счастью, дано было понять, не успев исказить и испортить чужую жизнь, что я — волк-одиночка. Но не содомит, Доран, отбросьте ваши дурацкие подозрения, не унижайте меня больше подобными поношениями. Клевета — месть негодяев, но верить ей — низко.

Доран проигнорировал последние слова.

— Вы хотите сказать, что расставшись с любимой, вы не исказили её жизнь? Что она счастлива без вас?

Коркоран взглянул на него сонными глазами.

— Она умерла от оспы, Доран. Но, повторяю, потеряв её — я почувствовал себя не столько несчастным, сколько свободным. Я честен с вами. Я лгу только из жалости — вы в этом не нуждаетесь. Я понимаю, с кем говорю.

Доран не усомнился в искренности собеседника, ибо признание в подобном чести не делало — но кто знает, что в таких случаях делало человеку честь? Он знал тех, кто не мог годами оправиться от жизненного удара, — но едва ли они внушали какое-то уважение. Скорее и вправду — только жалость. Доран не был слабым человеком и смотрел на мир не с позиции кролика. Взгляд собеседника был ему понятен.