Она вытащила из него бархатистую коробочку и открыла её, поочерёдно показывая содержание удивлённым Риве и Майе — там лежали дорогие золотые украшения: два обручальных кольца, массивные серьги и кольцо с бриллиантами, а также, обсыпанная разными дорогими драгоценными камнями брошь.

Рива уставилась на Фросю, а Майя на драгоценности.

— Фросенька, ты это всё сохранила до наших дней?

Неужели ты никогда не нуждалась в деньгах?

Зачем ты это привезла сейчас в Израиль?

В тихом голосе Ривы, задававшей быстро все эти вопросы, было столько неподдельного восхищения и недоумения, что Фрося не выдержала и засмеялась.

— Ох, Ривочка, всё у меня в жизни было, а однажды наступил такой момент, что я вынуждена была продать эту брошь, но она через несколько лет чудесным образом ко мне вернулась обратно.

А серьги и кольцо я однажды надевала, это была свадьба у моего старшего сына…

— Фросенька, но ты мне не ответила — зачем ты сейчас привезла это золото в Израиль?

— Рива, неужели трудно догадаться — это ваше фамильное золото, я хотела вернуть его законным хозяевам.

Вначале, у меня была мысль, передать тебе его вместе с Анюткой, когда она уезжала в Израиль, но мы с ней не решились переступить закон.

Боялись, что его изымут, когда Анечка будет преодолевать границу, ведь нас запугали, что, когда проходишь через таможню тщательно обыскивают и изымают не предписанное законом.

Да, я эти побрякушки берегла для нашей доченьки, для нашей Анютки, но думаю будет справедливо, теперь передать их нашей Майечке, законной наследнице.

Ривочка, надеюсь, ты одобряешь моё решение?

Рива быстро кивала головой, от волнения она долго не могла произнести ни единого слова.

— Бабушки, но у меня ведь уже есть дорогая память от моей мамы…

И майя достала из-под кофточки знакомую Фросе цепочку, с висевшим на ней маген Давидом, и сразу вспомнился Вильнюс и бат-мицва Анютки, когда раввин Рувен надел на шею её доченьке этот еврейский символ.

— Мне этого вполне достаточно, чтобы хранить на себе тепло своей мамы…

Бабушка Рива ты ведь отлично знаешь, что у меня есть приличные серьги и кольца, подаренные Майклом, а позже мужем, да, и другого золота у меня полно…

Фрося посмотрела на Риву, как бы призывая её активно перейти к решительным уговорам.

Та, наконец, не сказала, а словно прошелестела:

— Внучечка, но ведь это золото мне досталось в наследство от моей бабушки…

— Ну, зачем мне его столько много, что вы хотите, чтобы оно валялось в тумбочке?

Фрося вдруг рассмеялась:

— Нет, моя хорошая, не надо, чтобы валялось в тумбочке, придётся тебе родить ещё девочку.

— Вы, что с моим Мики договорились, хватит мне и двоих бандитов.

Голос Ривы снял веселье с Фросиного и Майиного лица:

— А, кто даст по мне имя после моей смерти, неужели я этого не достойна?

Майя расплакалась:

— Бабуленька я обязательно рожу ещё ребёночка и дам по тебе имя, даже, если родится опять мальчик, назовём его Рувеном, но не спеши, не уходи от меня.

Фрося закрыла коробочку с драгоценностями и вложила в руку внучки.

— Теперь ты распоряжаешься этим богатством, а, как ты это сделаешь, нам уже с Ривой всё равно, но мы знаем точно, что ты это сделаешь лучше всех, а будет ли наследницей твоя ещё не рождённая дочь или будущие невестки, совершенно не важно.

Обе пожилые женщины ласково улыбались любимой внучке.

Фрося настояла на том, чтобы молодая женщина не сидела с ними здесь, а поехала по своим делам.

Чтобы у Майи не возникли возражения, Фрося привела неопровержимые аргументы:

— Майечка, ты очень славная девочка, но дай нам возможность с Ривой, наконец, отвести души в сердечном разговоре без свидетелей.

Поезжай со спокойной совестью, а если вдруг ты нам срочно понадобишься, мы свяжемся с тобой по мобильному телефону.

Сейчас такая продвинутая жизнь, что скоро будем докладывать близким, когда в туалете находимся и, что там делаем.

— Но, бабушка Фрося, я ведь собиралась всё своё свободное время посвятить тебе.

Фрося обняла внучку.

— Девочка моя, как ты похожа характером на свою маму, рядом с тобой я оттаяла душой и не так остро чувствую боль невосполнимой утраты, потому что, обнимая тебя, будто бы прикасаюсь к своей Анютке.

После отъезда Майи, Фрося с помощью работницы дома престарелых, в обязанности которой входило обслуживание пациентов заведения, тепло одели Риву и они отправились на уличную прогулку.

Фрося катила коляску, с находящейся в ней Ривой по утопающему в зелени двору и обе женщины спокойно переговаривались, будто бы подобная прогулка была для них обыденным делом.

— Знаешь, Фросенька, я часто ловлю себя на мысли, что прояви я после войны немножечко больше настойчивости, то смогла бы разыскать тебя с моей Ханочкой и, теперь трудно даже представить, как бы сложились наши судьбы.

— Ривочка, а я всегда этого боялась, потому что мысли себе не допускала, что навсегда смогу расстаться со своей девочкой.

Но, мне кажется, я даже уверена, чтобы я вас никуда от себя не отпустила.

— Нет, жизнь назад не повернёшь и, возможно, не стоит этого делать даже мысленно.

Мы с тобой сестричка прожили так, как могли, как подсказывала нам совесть и сложившиеся обстоятельства.

Мне не за что себя корить, как и окружавших меня долгие годы людей, которые разукрасили мои дни счастьем, покоем и приятными заботами.

Ах, Фросенька, Фросенька, но были в моей жизни ещё и фашисты, их, как людей, я в расчёт не беру, это нелюди.

Фрося слушала тихий голос Ривы не перебивая, понимая, что той необходимо выговориться.

— Фросенька, прошли только сутки, как ты появилась наяву в моей жизни, а у меня такое чувство, что мы с тобой никогда не расставались.

Ведь все годы, после того, как ты меня разыскала с помощью евреев в Вильнюсе, не было, наверное, такого дня, чтобы я о тебе не вспоминала…

Фрося нашла лавочку под солнышком и присела, продолжая слушать грустный голос Ривы:

— Я была единственным ребёнком у родителей, у евреев это большая редкость, но так сложилась у моих мамы и папы судьба, но я сейчас не об этом, светлая им память, их косточки покоятся, как и многих других евреев в ямах по всей Литве.

Я сейчас хочу говорить только о тебе — ты мне стала по жизни настоящей сестрой, заменившей всех моих погибших в той страшной войне родственников.

Я почувствовала к тебе нежные чувства, ещё тогда, когда ухаживала за тобой во время твоих тяжёлых родов первенца…

Словно боясь, что Фрося её сейчас перебьёт, Рива заговорила быстрей:

— Нет, не бывает всё в жизни простым совпадением, так было видно угодно богу, такой мы с тобой сделали выбор из тех путей, данных нам всевышним.

Религия тут не при чём, да, и насколько я знаю к ней мы с тобой относимся приблизительно одинаково.

Я очень рада, что наши с тобой жизненные тропинки слились в одну, невольной виновницей и причиной этого стала наша Ханочка.

Прости меня, что я её так называю, мы ведь с тобой говорим об одном и том же человеке, просто каждой из нас дорого имя, которое мы ей дали при рождении.

Ты ведь тоже в тот злополучный августовский день, когда нас гнали фашисты в гетто, нарекла нашу девочку своим именем, так похожим на моё, и этим решением, возможно, спасла ей жизнь.

У нас, то есть у евреев, обычное дело давать двойное имя ребёнку, чтобы отвести злые силы от души человека, ты это сделала и дала возможность прожить нашей девочке пятьдесят лет, полной разнообразной насыщенной жизнью, познать радости любви и служения перед близкими и, не побоюсь высокопарных слов, перед человечеством.

Ведь мы врачи, действительно, служим человечеству, а наша дочь, кроме врачевания, занималась ещё много благотворительностью, а чего только стоит год, проведённый ею с миссией Красного Креста в Афганистане.

Вот, ты коришь себя за то, что она поехала туда с целью разыскать твоего мальчика.

Да, на этот раз это была её главная цель, но помимо розысков брата, она год находилась в середине страшного кипящего котла, стараясь в рамках миссии оказывать помощь страдающим от голода, холода и болезней не в чём неповинным людям. Наша девочка никогда не искала себе поблажек и лёгкой жизни, а ведь в семьдесят третьем году во время войны Судного дня, она, можно сказать, полезла под пули, вытаскивая из-под обстрелов арабов раненных наших военных.

Боже мой, сколько я тогда пережила за неё волнений, ведь в те тяжёлые для нашей страны дни, я и перед тобой держала ответ за нашу доченьку, судьбу которой, на этот раз, ты вручила в мои руки.

Милая Фросенька, мы с тобой обе перешагнули уже восьмидесятилетний рубеж, кому-то из нас остались считанные годы, а у кого-то считанные дни, уже вполне подошло время итожить.

Признаюсь, тебе честно, наша девочка по отношению ко мне так и не стала настоящей дочерью, поэтому я и отдала всю свою любовь Майечке, Ханна до последнего своего дыхания только к тебе относилась, как к настоящей матери с искренней дочерней любовью…

При последних словах Ривы, Фрося упала лицом на лежащие на коленях ладони и горько заплакала.

— Не надо плакать, память не выплачешь, у меня сейчас появилось много времени, чтобы спокойно пройтись по переулкам памяти и проанализировать все жизненные этапы своей жизни и поступки других людей.

Фросенька, ты не думай, я не ревную нашу доченьку к тебе, и никогда не ревновала, просто излагаю это, как непреложный факт.

— Ривушка, что ты рвёшь себе и мне сердце, мы же её с тобой не делили, а судьба поделила то время, которое мы провели с ней рядом.

Вот, ты говоришь, что никогда не ревновала, а я настолько боялась её потерять, что слезами обливалась, разыскивая и сообщая тебе о том, что твоя дочь осталась жива и находится у меня.