Весть о начале войны между Германией и Советским Союзом пришла в Поставы почти вместе с рёвом пролетающих самолётов, вместе с грохотом бомб и снарядов, ведь граница была совсем рядом.

Уже на второй день Степана призвали в армию. Он собрал вещевой мешок с провизией, покидал туда кое-какие личные вещи, прижал к груди Стасика и уверенно заявил Фросе:

— Скоро вернусь с победой, ты меня жди… Может, получится нам наладить жизнь по-иному…

Фрося вздохнула:

— Нет, Стёпа, что-то мне в это слабо верится… Видно, судьба нам расстаться, к осени уйду в деревню, у меня же там есть домик и даже коровка. Стасик и я окрепнем, соберу урожай с огорода и уйду, а твоя мать пусть поживёт здесь до твоего возвращения…

— Фрося, не дури, к осени, я думаю, война закончится, я вернусь, и мы заживём на зависть всем. Ты мне ещё нарожаешь парочку деток, я же мужик справный, работящий, в меру пьющий, может быть, и любить тебя научусь… — не обращая внимания на холод отчуждения, он неловко притянул к себе жену, поцеловал в лоб и уверенно зашагал к месту сборного пункта.

А уже через несколько дней к центру города по булыжной мостовой промчались с грохотом немецкие мотоциклы, и через несколько минут над крышей здания горкома партии вместо красного полотнища затрепетал на ветру флаг с фашисткой свастикой.

Как и большинство жителей города, Фрося сидела, притаившись, в своей избе под гнётом тоски и неизвестности, горько вздыхая и вытирая подступившие слёзы. Она оплакивала не уход Степана на войну, с которой он мог и не вернуться, а свою горькую долю, детство в вечной нужде, юность на чужих подушках и замужество с нелюбимым человеком. Да теперь ещё осталась одна с ребёнком на руках в объятом страхом и паникой городе без родни, без друзей, а только с горечью недолюбленной и недолюбившей.

Тем временем жизнь в Поставах входила в определённое русло. Повсюду расклеивались листовки, в которых сообщалось о том, что коммунисты и евреи должны сдаться специальным службам. Тех, кто прячется, население обязано выдавать, и за это было обещано материальное вознаграждение, а в случае скрытия таковых, виновников ожидал расстрел.

Нельзя сказать, что все и повсеместно откликнулись на призывы фашистских властей, но, к сожалению, подобные люди находились — кто-то из страха, кто-то из ненависти к коммунистам и евреям, а были и такие, что поддавались искушению лёгкой наживы.

В других листовках был призыв к молодёжи — к неженатым юношам и незамужним девушкам о том, что они обязаны зарегистрироваться на бирже труда для отправки на работы в Германию. А ещё шли сообщения о наборе здоровых и молодых мужчин в полицию для содействия германским властям…

Стало известно, что уже расстреляли несколько коммунистов, выданных пособниками фашистов, а таких нашлось немало среди жителей ещё недавно польского города.

А затем дошла весть, что всех евреев, проживающих в Поставах и в близлежащих сёлах и местечках, не успевших эвакуироваться, согнали в большой дом врача Меира.

У Фроси заныло сердце в предчувствии беды, и не зря. Проходившая мимо забора соседка сообщила, что туда и приблизиться невозможно, вокруг полно полицаев.

Глава 7

Однажды поздним вечером, когда уже стемнело и вступил в силу комендантский час, Фрося услышала негромкий стук в калитку дома. Сердце у молодой женщины подпрыгнуло и бешено заколотилось. Никто и никогда в такое время к ней не приходил. Раздираемая страхом и любопытством, тихо приблизилась к калитке и спросила шёпотом:

— Кто там?..

И сквозь тонкие деревянные жерди она услышала тихий, почти забытый и такой любимый голос:

— Это я, Алесь…

Фрося быстро отвернула щеколду и, открыв калитку, тут же оказалась в объятиях молодого человека, ощутив на своих губах его горячий поцелуй. Она понимала, что нужно отстраниться, что не имеет права отвечать на эти жаркие проявления любви, но ничего не могла с собой поделать. Не в силах противиться губам и рукам любимого человека, Фрося сама всё плотней и плотней вжималась в тело Алеся.

Наконец они оторвались друг от друга, вдвоём порывисто дыша. Фрося взяла Алеся за руку и потянула за собой в избу, приложив свой палец к его не остывшим ещё от поцелуев устам. Они вошли в дом, Фрося закрыла двери на все запоры, и между ними образовалась пропасть. Молодые люди смотрели влюблёнными глазами друг на друга и не могли произнести не слова.

Вдруг за дверью спальни заплакал ребёнок. Фрося порывисто открыла дверь комнаты, взяла на руки сына и вышла в горницу к Алесю.

— Фросенька, я всё знаю, мне дядя всё рассказал. Он умолял меня не ходить к тебе, но я не мог не придти. Я люблю тебя и не представляю больше жизни в разлуке. Я не имею никого права осуждать тебя, что ты не дождалась меня. Да и как можно осуждать? За что? Сам во всём виноват, а вот простишь ли ты меня и позволишь ли любить и оберегать, зависит только от твоего слова.

Фрося показала жестом присесть ему на лавку возле стола, а сама присела напротив и продолжала молчать. Ребёнок на руках был как щит от любимого и самой себя.

Алесь после затянувшейся паузы продолжил:

— Дядя преднамеренно отправил меня в Варшаву, чтобы разлучить нас с тобой, но я его не осуждаю. У меня самого не хватило воли противоречить ему и побороться за своё счастье. Я это осознал почти сразу, как только приехал в Варшаву, но вернуться уже не мог, германские власти не пропускали никого на территорию Советского Союза.

Ты не представляешь, как я страдал без тебя, до меня доходили письма от дяди и друзей, и я всё знаю о тебе. Только не знал, любишь ли ты ещё меня или нет?

Мне сообщили, что ты чуть не умерла от родов, что тебя спас наш врач Меир. Не буду скрывать, мне известно, что ваши семейные отношения со Степаном не кажутся людям хорошими, причём во многом, и поэтому я пришёл сегодня к тебе.

Мне и сейчас было очень тяжело вернуться сюда из Польши, но я владею хорошо немецким, польским, белорусским и русским языками и добился, чтобы меня послали в Поставы работать в комендатуру переводчиком. Ты, не думай, что я немецкий прихвостень, я их ненавижу. Ты не можешь даже представить, что они делают с евреями… Но я очень хотел быть поближе к тебе, оберегать тебя, и если ты позволишь, то и любить тебя…

Наконец Фрося разомкнула уста:

— Алесик, как ты не понимаешь, я замужняя, у меня есть муж, который ушёл на войну, у меня есть ребёнок от него, и, даже если я соглашусь быть с тобой, как на это посмотрит твой дядя, наша католическая вера, соседи и родня Степана?..

— Фросенька, милая, мне на всех наплевать — и на веру, и на соседей, и на родню… С дядей мы рассорились, и, похоже, навсегда. Я высказал ему всё в лицо, обвинил в том, что он разрушил моё счастье. Сказал, что из-за него я упустил любимую девушку, и, если будет твоя воля, я постараюсь наверстать всё то, что мы потеряли за эти два года разлуки. Теперь только твоё слово, а ребёнок ко мне привыкнет, а я уже смотрю на него, как на своего.

— Лесик, не горячись, ступай домой, всё обдумай, что ты сейчас мне тут наговорил. Мне надо кормить грудью ребёнка, а при тебе я это делать не могу… Не перебивай меня, ты ещё не дослушал. Я завтра оставлю открытой калитку и дверь дома, и если ты не передумаешь, если ты действительно так любишь меня, то приходи ко мне в полночь, я буду тебя ждать. Мы оба подумаем о нашей дальнейшей судьбе, но я знаю точно, что теперь я не мыслю жизни без тебя…

Но сейчас уходи. Завтра ночью, если переступишь этот порог, я стану твоей и только твоей, а что будет потом, мне уже всё равно, я за тобой сбегу хоть на край света.

Алесь внимательно вгляделся в лицо Фроси, кивнул и молча вышел за дверь.

Глава 8

Молодая женщина, растревоженная неожиданной встречей с казалось бы утерянной любовью, не спала всю ночь… Она металась на кровати, вставала, ходила по горнице и вновь возвращалась в постель, но так и не сомкнула глаз до утра. Вопросы обрывками мыслей крутились и путались в голове, но достойных ответов не находилось. К этому времени Фрося окончательно поняла, что от Алеся не отступится, она готова была всё бросить, взять ребёнка и бежать за любимым на край света, несмотря на то, что творится вокруг…

Утром, привычно покормив Стасика грудью, занялась хозяйством, управилась со скотиной и стала возиться на кухне. Неожиданно она услышала немецкие команды, крики полицаев и шарканье ног по булыжной мостовой. Оставив дома всё, как есть, бросилась наружу.

Подойдя к забору, сквозь штакетник увидела, что по дороге в оцеплении немецких автоматчиков и полицаев, вооружённых винтовками, поднимая пыль, движется толпа людей. Некоторых из них она сразу узнала, это были евреи их города.

Из толпы Фрося сразу выделила взглядом дорогих её сердцу Меира и Риву с ребёнком на руках. Душу Фроси сдавила щемящая боль. Она всё сразу поняла, ведь Алесь ей рассказал о несчастной судьбе евреев Польши.

Дом, в котором жила Фрося, находился почти на краю города, и офицер из команды сопровождения принял решение сделать привал у последнего на выходе колодца. В первую очередь самим хотелось напиться в этот жаркий августовский день и уже потом дать попить жаждущим евреем, ведь им предстоял ещё очень далёкий путь.

Рива присела, чуть отойдя от обочины дороги на бугорок, достала грудь и стала кормить ребёнка. Волею судьбы она уселась совсем недалеко от забора, за которым стояла взволнованная Фрося. Меир в это время отошёл набрать воды в колодце.

Фрося тихо позвала из-за забора:

— Пани докторша, пани докторша, это я, Фрося, — та, которую вы с мужем спасли недавно от смерти, которой вы сделали операцию, и на свет появился мой сынок. Быстренько перекинь ко мне через забор ребёнка, я позабочусь о нём и сохраню для вас, а иначе не ровён час, погибнет, а вы возвратитесь, и я верну вам дитя… быстрей, быстрей, умоляю, быстрей…