Овсей Фрейдзон - Фрося. Часть 1

— Ну, этого я не боюсь, насиловать не будет, а коль попробует, дам достойный отпор, а с евреями, поверь мне, я умею ладить…

По расплывшемуся в улыбке лицу Фроси, новая подруга ничего не поняла.

В назначенное время с утра, Фрося стояла возле магазина, держа в руках большую сумку для покупок, куда она положила тормозок с продуктами на дорогу, ведь путь не близкий захочется покушать.

Аглая стояла на пороге магазина, специально выйдя, проводить подругу и познакомить её с заготовителем, согласившимся опекать, и оказать всякое содействие Фросе в районном центре. К магазину рыча, подъехал мощный ЗИС, с железным кузовом и на землю из кабины выпрыгнул худой, невысокий, моложавый мужчина. Черты лица у него тоже были мелкими, не считая длинного носа — узкое лицо, тонкие губы, ввалившиеся щёки и острый подбородок, всё это венчала шапка густых чёрных волос, на которых каким-то образом держалась кепка с залихвастки загнутым кверху козырьком:

— Аглашенька, радость моя, какая же ты пухленькая, как булочка сдобная, так и хочется укусить.

И быстрым движением ущипнул ту за пышную грудь. Та, смеясь, отвесила ему лёгкий подзатыльник:

— Получишь ты у меня охальник, вот, пожалуюсь Коле на приставучего Сёму и тогда вряд ли посмеешь распускать руки с замужними бабами.

И погрозила ему кулаком:

— Смотри Сёма, не смей, в дороге распускать руки с попутчицей, не позорься перед новой жительницей нашего посёлка, и, между прочим, теперь моей подругой. А то, если она на тебя пожалуется, голову тебе сверну набок, хотя она и сама может за себя постоять. В этом можешь быть уверен…

— Ах, солнышко, за кого ты меня держишь, разве Сёма что-нибудь берёт без спроса, ни хо, ни на, как на базаре, ваш товар, мои деньги и наоборот…

И залился булькающим смехом, чем-то напоминающим смех раввина Рувена. Затем, вдруг посерьёзнев, он резко повернулся к Фросе, смерив её в одну секунду своими проницательными глазами от макушки до носок туфель и остановил свой пронзительный взгляд на сапфировых глазах будущей попутчицы:

— Кое-что уже про тебя слышал, не знаю, как про чужое, но своё не отдашь.

И протянул руку для знакомства. Ладонь у Сёмы была на удивление широкой и сильной.

Он не отпустил сразу руку Фроси, повернул ладонью кверху и присвистнул:

— О, эти руки немало перелопатили в своей жизни, а эти чудные глазки немало слёз пролили, душа истосковалась, тело неналюбилось, а человек, похоже, прекрасный, прыгай в кабину, сейчас поедем…

Аглая ему ехидно заметила:

— Сёмочка, ты же не цыган, ты же еврей…

— Для тебя или твоей подруги это важно, какой я национальности?

— Баламут, ты же знаешь, что я тебя обожаю и глупо с твоей стороны задавать мне подобный вопрос, а с моей подругой в дороге без меня выясните отношения по этому и другим вопросам.

— Лебёдушка, я человек, который видит людей сразу насквозь, а иначе бы в этой жизни мы с тобой не встретились.

И уже с подножки машины крикнул:

— Не волнуйся за подругу и вопросов глупых ей задавать не буду…

Семён открыл дверцу кабины и Фрося легко вспрыгнула на подножку, игнорируя поданную руку помощи, уселась на место рядом с водителем. Шустрый заготовитель хмыкнул, обошёл машину и занял своё место за рулём. ЗИС завёлся сходу, утробно заурчал и сорвался с места. Фрося ожидала расспросов, пошлых шуточек, намёков на интимную близость и готовилась дать достойный отпор, но ничего этого не было. В кабине повисла тишина. Семён внимательно смотрел на дорогу, даже не оборачиваясь в сторону попутчицы. Фрося отвернулась к окну и рассматривала мимо пролетавшие пейзажи. А там было на что посмотреть, осень была в самом разгаре, тайга желтела, багровела, алела лиственными деревьями среди вечно зелёных елей, сосен и лиственниц. Иногда в просветах мелькали водоёмы, то речка подставляла взгляду песчаную отмель, то озеро синело блюдцем среди осенних красок, а то выглядывали рыжие кочки обсыпанные красными ягодами среди мрачной черноты болот.

Мощный автомобиль поглощал километр за километром, молчание стало тяготить Фросю. Она повернулась в сторону водителя, тихо попросила:

— Семён, расскажите, пожалуйста, о себе…

Тот не отрывая по-прежнему взгляда от дороги, спокойно заметил:

— Обращение на вы не принимается, потому что оно сразу обозначает дистанцию и в таком случае, какая может быть доверительность в общении…

Фрося улыбнулась и кивнула в знак согласия. По-прежнему не отрывая взгляда от дороги, Семён тихо заговорил:

— Меня никто, никогда не просил рассказать о себе, в основном дознавались, допрашивали, выбивали признания. Я смутно помню своё детство, но оно было точно достаточно светлое. Мы жили не то в Москве, не то в Ленинграде, не то ещё в каком-то крупном городе.

Мама с папой были, скорей всего, партийными работниками или чекистами, потому что помню кожаные куртки, кобуру с пистолетом, поездки в легковых автомобилях на дачу, где меня опекала нянька, вот её я хорошо помню, ведь большую часть своей тогда жизни я проводил с ней, а родители вечно принимали каких-то гостей, пили, кушали, спорили и хорошо, если мама зайдёт, поцелует меня на ночь.

А потом, как-то ночью, я проснулся от страшного шума — мама громко плакала, папа ругался так, что стены дрожали. Я слышал какие-то чужие грубые мужские голоса, стук железных подков сапог, с треском двигалась мебель и многие другие звуки, каких мне раньше слышать не приходилось. Я хотел закричать, заплакать, но няня закрыла мне рот ладошкой и шептала на ухо, что бы я молчал, гладила меня по голове, и тихо плакала.

К нам в комнату заглянул какой-то дядька, смерил нас взглядом и ничего не сказав, вышел. Затем стукнула входная дверь, стало тихо. Мы с няней вышли из своей комнаты и застали страшную картину разгрома в зале, и в родительской комнате. Повсюду валялись бумаги, фотографии, вещи, торчали выдвижные полки, пугая пустотой или хаосом. А на завтра, помню, пришли какие-то две тётки, одна из них была в кожаной куртке. Они долго о чём-то говорили с моей няней, та плакала, о чём-то их просила, но они были неуклонны, махали руками, что-то сердито выговаривая. Лиза, так звали мою няню, причитая, одела меня, вручила тёткам чемоданчик с моими вещами, обцеловала, смочив всего своими слезами, беспрестанно о чём-то умоляя их, но о чём, не помню. Одна из тёток взяла меня за руку и вывела из квартиры и я навсегда покинул спокойное детство. А потом был детский дом, где я жутко мёрз и голодал, где надо мной издевались воспитателя и детдомовцы, ведь я был ни к чему не приспособленный нянечкин воспитанник. Потом мы с одним пацаном сбежали, влились в ватагу беспризорников и стали промышлять на базарах, на вокзалах, в богатые дома тоже не брезговали залезать. Тянули всё подряд, кушать то хотелось каждый день, но не всегда это удавалось. Вожаки и старшие ребята нас оббирали нещадно, ведь без них мы вовсе бы пропали. Меня несколько раз ловили, определяли в колонии, но я уже почувствовал вкус свободы, был знаменитый форточник, ты же видишь какая у меня комплекция, этим и пользовались в шайках беспризорников. У меня появились авторитет, кличка и порой очень даже сносная жизнь. Я не буду тебе описывать все мои путешествия, все мои подвиги… об этом и следователи не дознались, и я постарался забыть.

Но за год до войны попались мы на крупной краже, получилось даже с мокрухой, то есть, с убийством, кто-то из наших замочил охранника, и я загремел уже, как совершеннолетний на приличный срок. Вот такие дела, в этих местах я и отбывал наказание. А теперь перерыв на обед, без жутких рассказов и воспоминаний…

Машина остановилась на обочине, сквозь деревья виднелась с одной из сторон водная гладь озера, туда и направились Семён с Фросей, захватив с собой съестные припасы.

Семён постелил брезент под раскидистой сосной, стоящей на высоком берегу таёжного озера и они уселись перекусить. Одновременно стали выкладывать продукты на середину для общего обеда. Фрося развернула тряпицу с салом и взглянула на Семёна, тот в ответ залился своим выразительным смехом на высоких нотах:

— Фросенька, я еврей только по паспорту и по тому, как меня принимают или не принимают в разных коллективах. По жизни я самый настоящий русский человек, а скорей, интернациональный. Там, где я прошёл школу жизни национальность не имела главного значения, хотя еврейство по первости мне, наверно и спасло жизнь, когда я попал в лагерь. Но сейчас не будем об этом, режь своё сало, отведай моего вяленого мяска, рыбки и всё, то, что твоя душа пожелает от нашего аппетитного стола…

— Семён, между прочим, сало белорусское, сама выращивала свиней.

— А я думал, что ты полячка, у нас в лагере было много поляков, твой выговор очень похож на польский.

— Ну, ты почти угадал, я же из западной Белоруссии и наполовину полячка.

— Ты, очень красивая и яркая, поди, от мужиков отбоя не было.

Фрося взглянула прямо в чёрные бусинки внимательных глаз Семёна:

— А мне никто не нужен был, я ждала Алеся…

Семён хмыкнул, положил большой шмат сала на чёрный хлеб и аппетитно впился острыми зубами в этот бутерброд. Доедали они уже в полном молчании. Перекусив, и побродив вдоль берега живописного озера, уселись в машину и продолжили путь. Фрося тепло взглянула на сидящего за рулём человека, становившемся ей всё симпатичней и симпатичней:

— Сёма, расскажи, как дальше у тебя сложилась жизнь, хотя понимаю, что это не легко, ведь тебе столько пришлось пережить.

Семён горько усмехнулся, и продолжил:

— Пока шло следствие, пока ждал суда, всё было не так уж и плохо. У меня уже был воровской авторитет, а в тюрьме это котируется, весть об этом приходит в камеры вместе с тобой. Я не буду тебе описывать тюремную жизнь, иерархию и порядки, это тебе совсем ни к чему. И, вот состоялся суд, получил свой срок и немалый, пошёл по этапу на зону, в лагерь, а там другие порядки, другие авторитеты, а тут ещё скоро война началась, стало так голодно и холодно, что многие богу души поотдавали. Вот тут-то мне и пригодилось моё еврейство — все рвали кто себе, бугры, план, пайка… Не выполняешь план, урезают пайку, не подмажешь бугру, сделает вечно не выполняющим этот злосчастный план и получалось, пайка урезанная, сил работать нет, план не выполняешь, пайка становится ещё меньше. Уйти в отказ работать, как делали некоторые воры, особенно кто в законе, я не мог, кишка тонка, вот и подыхал, казалось нет спасения, но нет. Прознали евреи, что их однородец дубу скоро даст, вытянули из этого планового болота, сначала в медчасть подлечиться, потом на уборку бараков определили, казалось жизнь стала сносной, можно и до конца срока дотянуть. А тут приехала комиссия, стала блатных в армию фоловать, мол, кто желает кровью грех свой искупить, пожалуйста, записывайтесь в штрафные батальоны, живыми останетесь, срок спишут. А у меня то десятка, а тут такой шанс и на волю выйти, и очиститься от судимости, ведь с ней всё равно жизни на свободе практически нет. Ну, я в первых рядах и отправился на передовую, а шёл сорок второй, мясорубка та ещё, немцев, где остановили, где пытались оттиснуть, а где-то ещё сами наши драпали без оглядки. Загнали нас опять в какие-то бараки под усиленной охраной, жрачка, правда, уже сносная, стали по быстренькому обучать, как винтовкой, автоматом, пулемётом пользоваться, гранаты кидать, по-пластунски ползать и другим премудростям войны, только, как выжить не учили. Недели с две поупражняли и в окопы. Там отсиживаться не дали, надо какую-то деревню освободить, а фашисты засели на высотке и шпарят оттуда с пулемёта, голову не поднять, пушки ещё не подтянули, везде же грязюка, бездорожье. Некогда ждать, генерал хочет прославиться и вот, штрафной батальон на ту высотку, а сзади заградотряд, отступишь, пулю от своих схлопочешь. Вот, так и брали те высотки, где нас выкашивали десятками, а то и сотнями. Так ладно если легко ранят, всё кровь пролил, срок убрали, после ранения, так ещё комиссия решает, а не сам ли ты себя или товарищи помогли, хотя и такое бывало, но в основном погибали или получали такие ранения, что лучше срок было мотать. Меня наверно бог хранил, почти год никакой царапинки, а потом Курская дуга, осколочные ранения от недалеко разорвавшегося снаряда, два осколка в грудь, в правую руку и страшнейшая контузия. Пришёл в себя, весь в бинтах и ничего не слышу.