Она вновь очутилась в знакомом уже кабинете. За массивным столом сидел совсем другой человек, её доброжелателя, в лице пожилого капитана, уже не было. Это был молодой подтянутый мужчина, коротко подстриженный, чисто выбритый, на неприметном серьёзном лице выделялись пристальные бледно-голубые глаза, изучающие её недоверчивым взглядом. Он предложил Фросе присесть напротив себя на стул для посетителей и долго всматривался в лицо и фигуру молодой женщины, пока она не покраснела от смущения:

— Ну, что ж, Ефросинья Станиславовна, пришла пора нам с вами познакомиться. Тут, у нас скопилось достаточно материала, что бы покопаться в вашей биографии…

— А, что в ней такого интересного, что бы копаться?…

Перешла Фрося к защите, хотя мысленно вся похолодела.

— Не говорите, не говорите…

А потом начался настоящий допрос, вопросы просто сыпались на голову женщины, они то касались прошлого, то настоящего, то о детях, то о Вальдемаре, то вдруг о бывшем её муже, о её доходах, хозяйстве, торговле на базаре и казалось конца не будет этой словесной пытке. Фрося во время всего этого допроса боялась только, что будут вопросы связанные с её поездками в Вильнюс, она понимала, что там у неё очень слабое место, попробуй расскажи, чего ездила, куда, зачем и к кому… Но этот момент в её жизни каким-то образом не попал в досье и она вспомнила добрым словом своих советчиков Вальдемара и Рувена. Воистину, мудрые люди и неважно, что один ксёндз, а второй раввин.

Фрося уже изошла сотней потов, когда молодой человек, представившийся Владимиром Ивановичем, вдруг произнёс хмуро посмотрев на неё:

— А теперь я хотел бы спросить у вас, уважаемая, что вас связывает с заключённым, осуждённым по очень серьёзным статьям Алесем Цыбульским?…

Фрося подняла глаза на мучителя и спокойно ответила:

— Любовь…

Это слово вырвалось у Фроси непроизвольно, но если бы даже она обдумывала ответ, то не нашла бы лучшего определения. И впервые на лице следователя появилось подобие улыбки. Он развязал папку, лежащую перед ним на столе, достал оттуда письмо и протянул Фросе:

— Так вот, заключённому Алесю Цыбульскому вышло послабление за хороший труд и примерное поведение. Ему разрешена переписка с близкими людьми, одно письмо в месяц…

Неожиданно молодой следователь перешёл резко на обращение на ты:

— Ты, говоришь, что вас с ним связывает любовь, что ж, придётся поверить, хотя я не уверен, что ему там всю любилку не отбили…

И он криво усмехнулся.

— А, так, как кроме тебя у него есть только престарелый дядя, который, как я выяснил, уже не может самостоятельно передвигаться, сам читать и прочее, то я беру на себя смелость, всё же вручить это письмо тебе.

Следователь многозначительно посмотрел на взволнованную женщину и после паузы продолжил:

— Оно, собственно говоря, тебе и адресовано. Письмо открыто, я ознакомлен с содержанием, захочешь написать ответ, тоже приноси открытым и сразу предупреждаю, что тщательно его проверю, не на ошибки, а на лояльность. И, ещё, я обязан тебя уведомить об этом, твой любимый получил также право на посылку в десять килограмм один раз в пол года, но это уже твоя воля посылать её или нет. Вопросы есть?

Если у тебя вопросов нет, то у меня пока тоже, бери письмо и будь свободна…

Фрося всё простила неприятному следователю и резкий тон разговора, фамильярное обращение на ты, каверзные вопросы, даже раздевающий взгляд… — у неё в руках было письмо от Алеся.

Глава 50

Фрося вышла за ворота Комитета Госбезопасности, облокотилась спиной на забор и развернула долгожданное письмо. На морозном ветру оно трепетало и корчилось в руках взволнованной женщины, словно сопротивляясь открыть тайну запечатлённую в нём. Сердце гулко стучало в груди, отзываясь набатом в висках. Фрося заставила себя успокоиться, с усилием распрямила вырывающийся из рук на ветру листок, вчиталась в строки, написанные любимым человеком, от которого все эти годы разлуки ждала с нетерпением эту весточку:

«Здравствуйте, горячо любимая Фросенька, дядя и дети! Трудно передать моё волнение, когда я взялся за написание этого письма. Прошёл не один месяц и год, как мы расстались и всё это время я думал, волновался за вас, не имея ни малейшей информации о вашей жизни. Милая Фросенька, обращаюсь в первую очередь к тебе, потому, что отлично осознаю, что мой дядя, если ещё жив, к этому моменту находится в весьма преклонных годах и мне хочется верить, что ты вняла моему совету, обратилась к нему в трудный час, когда судьба нас развела на долгие годы. После того, как я отбыл…» — дальше шли слова, тщательно заштрихованные чёрными чернилами — «… за хороший труд и примерное поведение, так гласит официальная формулировка, я получил послабление и нахожусь сейчас в посёлке Таёжный, считаюсь расконвоированным на вольном поселении. Я снял комнату у одной бабки, которая взяла меня на проживание в счёт будущих заработков, но работу пока найти не могу, но очень надеюсь, что в ближайшее время смогу устроиться. Мне очень не легко писать это письмо, отлично понимая…» — и опять шли тщательно заштрихованные строки — «… теперь мне положено одно письмо в месяц и посылка в десять килограмм раз в пол года. Фросенька, мне очень неудобно обращаться к тебе с этой просьбой, зная, что на твоих руках трое детей, но если ещё есть какой-то резерв, то вышли, пожалуйста, долго хранящиеся продукты, а особенно тёплые вещи, в которых я очень нуждаюсь. Я не хочу больше возвращаться к теме посылки, поэтому только одно последнее предложение, если нет возможности собрать её, не напрягайся, я сумею обойтись, ведь до сих пор обходился. Фросенька, как бы я хотел в этом письме обласкать тебя хотя бы словами, но сдерживает мысль, что ты за эти годы могла найти себе какое-то надёжное пристанище и если так, то я ни в коем случае тебя не осуждаю, просто тихо уйду с твоей дороги. В любом случае, напиши, пожалуйста, хотя бы одно письмо, в котором опиши вкратце вашу жизнь, про моего дядю и конечно про детей, они уже такие большие. Всё же, в конце своего послания я не могу сдержать себя и не написать, что все эти годы со дня нашего с тобой расставания, я думал о тебе дни и ночи, вспоминал все наши счастливые минуты, смакуя по капельке каждый момент, проведённый нами вместе, целуя каждую клеточку твоего прекрасного тела, мысленно тону в твоих необыкновенных глазах и ощущаю невероятно сладкий вкус твоих губ. Надеюсь, что ты простишь мне эту допущенную вольность в словах, ведь это всё, чем я на сегодня владею. Моя память — мой друг и враг, в зависимости, что она мне подкидывает. Повторяюсь, но всё же скажу опять, что мне очень трудно писать это письмо, ведь пишу фактически в неизвестность и со слабой надеждой, но она всё же есть… И поэтому буду ждать с нетерпением твоего ответа. Обнимаю вас крепко, с надеждой на лучшее будущее, всегда ваш, Алесь.»

Глава 51

Фрося даже не заметила, как добежала до дома, открыв калитку, сразу же устремилась в кузницу, где жил Вальдемар. Тот, как обычно в последнее время, сидел в своём любимом кресле, углубившись в воспоминания или размышления. Фрося зная о том, что старик плохо слышит, громко поведала ему о вызове в органы и о письме Алеся. У дяди Алеся от волнения задрожали руки и губы. Он попросил, задыхаясь от нахлынувших чувств, прочитать ему быстрее послание от его любимого единственного племянника, весточку, которую уже и не ждал.

Фрося читала медленно, смакуя каждое слово, восторгаясь красивым стилем написания письма её несравненным Алесем. Она читала, совершенно не глядя на Вальдемара и когда дошла до конца письма, оглянулась и увидела, как у пожилого человека перекосилось лицо, на губах выступила пена, и он завалился на бок, сползая с кресла. Фрося закричала с воем раненного животного, сразу же уяснив всё горе происходящего. Она подхватила безвольное тело на свои сильные руки и уложила аккуратно на кровать.

Вальдемар был ещё жив. Из перекошенного рта со свистом вырывался воздух, а в груди булькало и клокотало, он был без сознания. Крайне расстроенная Фрося бегом помчалась за врачом, когда тот прибыл и осмотрел больного, то объявил вердикт: это тяжелейший инсульт, поразивший левую сторону и исходя из возраста, физического состояния пациента, можно смело сказать, что жить ему осталось считанные дни… В один день к Фросе пришла радость и беда. Печальная женщина сидела у постели больного, только изредка её подменял кто-то из детей.

Она почти не обращала внимание на хозяйство, вовсе забыла про базар, а только находясь рядом с постелью умирающего друга, а именно им и являлся старый Вальдемар все эти прожитые вместе годы, бережно смачивала губы, постоянно что-то ему говорила, гладя по холодной руке.

Фрося его мыла и переодевала, чесала спину, что бы не было пролежней, терпеливо кормила с ложечки, радуясь каждой капле еды попадающей в его организм. Она сдерживала себя, как только могла, в его присутствии не вздыхала и не плакала. Хотя в редкие часы, когда отходила от ложа больного, давала волю горьким слезам. На пятый день после того, как его разбил инсульт, Вальдемар неожиданно открыл глаза, а точнее, правый глаз. Он отыскал мутным взглядом лицо Фроси, пытаясь что-то сказать, но из перекошенных губ срывалось только мычание. Фрося сразу стала стараться угадать желания умирающего друга, но тот на каждый Фросин вопрос закрывал глаз и она вдруг догадалась, вынула из кармана кофты зачитанное до дыр письмо от Алеся, глаз старика остался открытым. Догадка Фроси намного облегчила общение.

После этого Фрося и дети, когда сидели у постели с пришедшим неожиданно в себя безнадёжно больным Вальдемаром, таким образом, вели с ним беседы, реагируя на открывание и закрывание глаза. У Фроси сразу на многое развязались руки, потому что дети стали почаще задерживаться у ложа больного, особенно проявлял любовь и внимание к дедушке Андрей, который мог часами сидеть и беседовать при помощи вопросов и ответов с живым, пытливом глазом Вальдемара. Любящие руки и души сделали невозможное.