Фрося плакала, уткнувшись в колени. Вытирал слёзы со своих дряблых щёк старый Вальдемар, а Степан продолжал:

— Больше после того я Алеся не видел. Говорят, таких отправляют в застенки НКВД и там проводят полное расследование, затем судят и кого расстреливают, а кого отправляют в Сибирь в лагеря. Но про его судьбу я больше ничего не слышал, хотя пытался выяснить у заключённых, с которыми вместе потом два года отсидел в одном из таких лагерей, куда меня отправили после госпиталя, где слегка подлатали.

Вот и весь мой рассказ, работник с меня уже никакой, да и вины, кроме того, что сдался в плен, на мне не обнаружилось, и вот комиссовали и отпустили домой «защитничка Родины», так меня назвали перед освобождением…

Степан горько усмехнулся, вывернул остатки содержимого из бутылки в кружку и долго с причмоком тянул водку, пока не допил до дна.

Вытер рукавом губы, подышал часто, понюхал хлеб, кинул кусочек в рот и, поднявшись, заплетающимся языком произнёс:

— Пойду я уже, с сыном повидаюсь в другой раз, а вы сильно не горюйте, может, ещё где живой ваш Алесь.

Глава 27

После возвращения Степана и его сбивчивого жуткого повествования о своих злоключениях резко сдал старый Вальдемар. Ксёндз как-то осунулся, пропала прежняя живость и неутомимая пытливость в глазах, он с трудом поднимался с утра на службу в костёл, а если таковой не было, то вовсе оставался до полудня в постели. У него пропал аппетит, и он подолгу сидел без движения на лавке около дома и думал какую-то свою, одному ему известную думу.

У Фроси самой было очень тяжело на душе, и мысли постоянно возвращались к рассказу Степана, в котором она пыталась отыскать лазейку для своего любимого, а вдруг он всё же жив и вот-вот вернётся, вернулся же Степан после трёх лет отсутствия.

Степан несколько раз наведывался, но постоянно был пьян и только издали смотрел на своего сына. Он вытирал рукавом слёзы со здорового глаза и уходил, махнув в сторону Фроси рукой.

Однажды он всё же явился трезвым, долго сидел молча на лавке, курил и наконец выдавил из себя:

— Фрось, возвращайся ко мне, это же наш общий дом, мне там одному тошно, бери детей и переезжай. Ты не думай, мне от тебя ничего не надо, просто перед людьми и собой не будет стыдно. Дом-то большой, места на всех хватит, а я, если хочешь, буду жить в кузне, всё равно с меня работник уже никакой.

А у нас там большой огород, подсобки для скотины хорошие, постепенно обзаведёмся опять коровкой, свинками и птицей. Подумай о детях, не ровён час, отойдёт в мир иной ксёндз, а я вижу, что он явно сдаёт в последнее время, куда ты денешься с ребятами, только и останется в деревню возвращаться.

Фрося на сей раз не расплакалась и не разозлилась, а спокойно ответила Степану:

— Эх, Стёпа, столько пережил, столько настрадался, а души бабьей так и не понял. Если бы вернулся Алесь, хоть безногий, хоть безрукий, хоть слепой, я за ним пошла бы на край света, а ты меня зовёшь в дом не то как жену, не то как мать твоего ребёнка, а не то работницей в неустроенное хозяйство. Да, ты всё хорошо продумал и опять хочешь воспользоваться моим безнадёжным положением.

Стёпушка, только я ведь уже не та девчонка, которую ты завёл когда-то к себе в дом, как корову на бойню. Да, ты понимаешь, что мне особо деваться некуда, хорошо, поди, рассчитал, что такое бремя, как трое малолетних детей, в это нелёгкое время — обуза немалая… А, может, ещё и думаешь, что баба молодая, природу-то не обманешь… — смотришь, и в постель пустит. А там и покатится жизнь, а куда… — а какая разница, абы перед людьми не было стыдно и себе удобно.

Послушай, Стёпушка, пока жив Вальдемар, и речи ни о чём эдаком не пойдёт, я его не брошу, как не бросил он меня в трудный час. Я всё сделаю, чтобы его последние годы, месяцы или дни не были бы одинокими, и чтоб я всегда могла подать ему воды, когда он будет в ней нуждаться.

Я тебя сразу предупреждаю, что буду ждать Алеся до тех пор, пока не умрёт последняя надежда. А уйду ли я в деревню или в твой дом, или ещё куда-нибудь, сейчас тебе не отвечу.

И если захочешь и сможешь создать новую семью, я буду за тебя только рада, а развод можем оформить хоть завтра.

Ты бы хоть к сыну своему подошёл…

Степан выкурил очередную папиросу и посмотрел прямо в глаза Фросе:

— А что я ему скажу, где был, откуда появился, почему не живу с мамой?.. Да и кто знает, что он у меня спросит, ведь ни на один вопрос у меня нет ответа…

Фрося понимала, что Степан нисколько не виноват в сложившейся нынешней ситуации. И осознавала, насколько он находится в затруднительном положении в своём отношении к сыну, но ничего нового добавить к сказанному ранее не могла.

Она ждала Алеся.

Глава 28

Раздавленная и опустошённая горьким рассказом Степана, Фрося до самого Рождества промаялась мыслями об Алесе. Кроме своих переживаний она ещё изводилась, глядя на то, как быстро чахнет старый ксёндз.

В конце концов Фрося решилась пойти в местное отделение НКВД. После долгих объяснений ей всё же выписали пропуск, и она зашла в просторный кабинет начальника. За массивным столом восседал уже немолодой человек с уставшим лицом с глубоко посаженными внимательными глазами. Он молча указал ей на стул напротив себя:

— Ну, с чем ко мне пожаловала такая красавица?.. Просто так сюда не приходят, излагай всё по порядку, в чём суть твоего дела…

Фрося мяла в руках снятый с головы платок, не решаясь заговорить, не зная, с чего начать и как обставить свою просьбу.

Внимательно смотревший на неё начальник подбодрил улыбкой:

— Ну, не мнись, гражданочка, нет у меня времени на сантименты, я тебя слушаю…

И Фрося заговорила. Она говорила быстро, забегая вперёд и возвращаясь к сказанному, боясь, что её вот-вот остановят, и она может не успеть задать этому приятному на вид человеку свои главные вопросы…

О, как она хотела получить ответы… Фрося поведала вкратце о своих последних десяти годах жизни, о своей семье, о том, как пришла в город, как жила у родственников и у них же работала. Как после прихода Советской власти этих родственников депортировали в Сибирь, а от этой участи её спас будущий муж Степан. Как он практически вынудил её выйти за него замуж. Она, смущаясь, потупив голову, передала историю о своём замужестве со Степаном, о её нелюбви к нему.

Затем, краснея, призналась в своей связи с Алесем, в их большой взаимной любви… Рассказала и о том, как укрыла и прятала всю войну у себя дочь врачей Меира и Ривы. О жизни в деревне во время войны, о том, как она помогала продовольствием партизанам, про службу Алеся переводчиком в комендатуре, о его участии в подполье, о его героическом спасении пленённых партизан, о её возвращении в город, жизни у ксёндза, о возвращении Степана и о его печальном рассказе. А под конец своих откровений попросила со слезами на глазах выяснить судьбу Алеся за последние почти четыре года. Также попросила что-нибудь узнать о судьбе Аниных родителей.

За всё время её сбивчивой речи, похожей на исповедь, начальник ни разу её не перебил и не задал ни одного уточняющего вопроса. Он не сводил с её лица взгляда, в котором плескалось то удивление, то восхищение, то негодование, и всю эту гамму чувств Фрося видела во время своего долгого и сумбурного повествования.

Она вдруг будто сдулась, неожиданно замолчала и только продолжала нервно мять в руках свой ни в чём не повинный платок. Пожилой человек поднялся, заложил руки за спину, стал ходить взад вперёд по кабинету за её спиной и наконец заговорил:

— История твоя запутанная, и многое нужно было бы в ней уточнить, хотя основное понятно. Ты должна хорошо уяснить, в какое трудное время мы сейчас живём. Только недавно отгремела война, на которой были герои и были предатели. Ты, наверное, сама видела, сколько появилось в оккупации подлецов в роли полицаев и других пособников фашистов.

Я бы мог с тобой и не разговаривать, твоё дело в рамках государственных достаточно мелкого масштаба, но ты своей откровенностью, своим благородным поступком произвела на меня благоприятное впечатление, и я попробую что-нибудь для тебя сделать. Но повторяю, время очень тяжёлое, и разобраться органам, кто враг, кто сочувствовал врагу, кто был предателем и пособником фашистам, весьма трудно. Не исключаю, что могли попасть под подозрение и не совсем виновные люди, но, как говорит наш великий вождь, — лес рубят, щепки летят.

Твой… — как это правильно выразиться… — ну, скажем, — приятель, попал на территорию уже оккупированной нашей страны из Польши, где в то время уже два года хозяйничали фашисты. Был он там завербован или нет, не ты, не я не знаем, как и не знают точно органы разведки. Да, он состоял здесь в подполье и передавал какую-то информацию для партизан и высшего командования, но где гарантия, что он не вёл двойную игру, думаешь, не было такого?.. Было и много.

Повторяю, я не буду тебе ничего обещать, далеко не всё в моих силах, но попробую что-то выяснить. Ты проживаешь у ксёндза, у дяди твоего Алеся, который формально считается врагом народа, но вы не состоите с ним в официальной связи, и это хорошо, но ты живёшь в доме у священника, а религия в нашей стране не только не поощряется, а искореняется, и это тоже не в твою пользу. Думаю, что тебе надо вернуться к законному мужу, если он готов принять тебя, а иначе за твою судьбу я тоже не ручаюсь, это мой дружеский совет вне протокола.

А теперь о твоём втором вопросе, для меня более тяжёлом для выяснения, чем первый. Очень, очень много евреев погибло за годы войны. Их уничтожали в гетто, в концлагерях, а сколько просто расстрелянных и зарытых во рвах по всей территории нашей страны, и не только, — и никто не вёл этим жертвам учёт.