Деятельной натуре Фроси было тесно и скучно в рамках повседневного однообразия. Ей хотелось быть поближе к происходящим вокруг изменениям в послевоенные годы в Западной Белоруссии, ставшей окончательно частью Советского Союза. Город невыносимо манил её к себе, даже такой маленький, какими являлись Поставы. Об этом она постоянно твердила при встречах Вальдемару, надеясь, что там она скорее узнает о судьбе Алеся.

И вот в начале осени ксёндз приехал за Фросей с детьми на трёх подводах с какими-то незнакомыми мужиками. С помощью здоровяков они быстро погрузили её небогатый скарб и все оставшиеся съестные запасы с убранного к этому времени огорода.

Фрося усмехнулась, очевидная гримаса судьбы, так она покидала деревню и три года назад — зарезали двух последних оставшихся кур, забили опять досками окна и оставили за спиной сиротливо одинокий дом. Дом, в котором родилась Фрося и её сын Андрей, и где они, несмотря на все невзгоды войны, провели с Алесем свои самые счастливые дни, полные пылкой и беззаветной любви друг к другу.

Вальдемар выделил Фросе с детьми почти все покои в его домике, а сам приютился в комнате возле кухни, где раньше проживал его племянник. Прежде тихая обитель пожилого человека превратилась в развороченный улей, а иначе и быть не могло, ведь для детей жизнь только начиналась, и их неугомонность радовала, а порой, бывало, и раздражала непривычного к этой детской возне ксёндза.

Маленький провинциальный город жил своей неспешной жизнью, быстро залечивая нанесённые войной уродливые раны. Постепенно возвращались с войны мужчины, кто с наградами, а кто, и таких было немало, покалеченные телом и душой. Безусловно, появление жены Степана в доме ксёндза, да ещё с тремя такими не похожими друг на друга детьми, не могло пройти незамеченным для окружающих, но Фросю, прожившую в Поставах всего три года до войны, особо никто не знал, и поэтому разговоры скоро сами по себе утихли. Мать Степана к этому времени умерла, а другой его родне до них не было дела.

На все запросы в государственные ведомства о судьбе племянника старому ксёндзу до сих пор не было ответа. Но однажды к нему в костёл зашёл один из подпольщиков, пользовавшийся надёжной явкой в стенах католического храма в годы оккупации, работающий сейчас в органах НКВД. Этот человек, занимающий в серьёзном заведении невысокий пост, по-дружески посоветовал священнику пока не высовываться, в связи с негативным отношением Советской власти к церкви, и намекнул на другие обстоятельства в их биографии, имея в виду, что Алесь прибыл в Поставы из оккупированной немцами Польши…

Фрося и старый Вальдемар по-прежнему не теряли надежду, отсутствие вестей всё же лучше дурной вести. Ничего Фрося не могла выяснить и о судьбе Меира с Ривой. Да и где она могла получить такую информацию в это растревоженное событиями время, а тем более в их захолустном городке.

Ей удалось узнать, что несколько еврейских семей после войны вернулись и поселились на краю города, и она отправилась к ним. Фрося смутно надеялась, а вдруг им что-нибудь известно о судьбе молодой пары, всё же врачи в Поставах были очень популярными людьми.

Но все попытки оказались тщетными, эти евреи были в эвакуации и поэтому уцелели. Никто из них не состоял в родстве с Меиром и его женой, они ничего не знали об их судьбе, но обещали обязательно сообщить, если что-нибудь вдруг станет известно.

Глава 24

Время в послевоенный период летело стремительно — дни перетекали в месяцы, а те складывались в годы… Наступил и покатился дальше сорок седьмой год.

Однажды в один из жарких летних дней Фрося привычно для себя возилась на своём маленьком огородике возле домика ксёндза. Она тщательно полола грядки от одолевших сорняков, которые на диво вырастали гораздо быстрей, чем побеги будущего урожая овощей.

На Фросе было одето старенькое полинявшее на солнце платьице, её пышные волосы растрепались на ветру, а босые ноги были перепачканы землёй. Пот выступил на загорелом лице и плечах, она вся ушла в работу и в свои нелёгкие думы…

Вдруг молодая женщина встрепенулась и резко распрямилась, почувствовав на себе чей-то назойливый взгляд. Она внимательно всмотрелась… Из-за ветхой изгороди, скрывшись в тени листьев старой яблони, кто-то испытующе изучал её глазами. Фрося приложила ладонь ко лбу и, сотворив таким образом незамысловатый козырёк от слепящих её ярких лучей солнца, пристально вгляделась сквозь прищуренные веки в человека, наблюдавшего за ней. Сердце подпрыгнуло в груди и резко опустилось, в стоящем за забором мужчине она узнала Степана…

На заплетающихся ногах Фрося побрела между грядок огорода к изгороди. И чем ближе она подходила, тем более явно были заметны перемены, произошедшие с её бывшим мужем. Чёрная повязка закрывала, по всей видимости, потерянный левый глаз, на лбу красовались уродливые шрамы, уходящие под волосы, ставшие не светло русыми, а какими-то пегими от обильной седины. Лицо было бледным, с нездоровым румянцем на впалых, давно не бритых щеках. Он держался рукой за край изгороди, и она увидела, что на некоторых пальцах не хватает фаланг. И самое главное, что больше всего поразило её, это был его затравленный и обречённый взгляд, в котором затаилась поселившаяся навечно печаль.

Подойдя к изгороди, Фрося прошептала побледневшими губами:

— Где Алесь, что ты с ним сделал?..

Степан криво усмехнулся:

— Хорошо встречаешь муженька, вопросом о полюбовничке… Поверь мне, зря ты бросаешься такими несправедливыми словами, а мне есть, что тебе рассказать… Может, всё же впустишь в дом или хотя бы во двор?..

Фрося непослушными руками отворила калитку:

— Заходи, заходи, присядь на лавку, сейчас принесу тебе воды напиться, всё же жарковато сегодня. А в доме дети спят…

Степан вошёл как-то боком, волоча левую ногу, и она увидела насколько он худ и сутул, прежнего удальца-кузнеца было вовсе не узнать. Фрося подала Степану большую кружку студёной воды из колодца, и снова предложила ему присесть на лавку, стоящую в тени около дома, а сама осталась на ногах. Он грузно сел, достал папиросы и прикурил, сломав несколько спичек дрожащими руками.

Фрося стояла в двух шагах от неузнаваемого Степана и буквально буравила его взглядом, ожидая, когда тот начнёт свой рассказ. Сердце сдавила такая тоска, что захотелось завыть раненым зверем.

— Присядь Фросенька, присядь, мой рассказ будет не коротким, да и ты ведь знаешь, какой я говорун… — был бы лучшим, тогда бы, может, и не отвергла, не поменяла бы на другого, умеющего красиво говорить и ухаживать…

Фрося села на край лавки, по-прежнему не сводя взгляда с изменившегося лица Степана. Она вся подобралась, душа её натянулась, как тетива лука, мысленно боясь вспугнуть рассказчика и потерять последнюю надежду хоть на какие-то вести о любимом человеке.

— Тебе и без моего рассказа, наверное, кое-что известно, но ты не перебивай меня, так мне будет легче, чтоб не запутаться.

Мы в партизанском лагере считали уже дни, когда соединимся с частями Красной армии. Но в эти же дни гитлеровцы вовсе озверели и послали на нас карательные команды. Было принято решение уходить подальше на запад, но оставить небольшое подразделение для отвлечения фашистов от основного отряда партизан. Так вот, немцы обложили нашу группу в небольшом лесочке, нас было всего пятнадцать человек, которые должны были сбить фашистов со следа, а к тому времени, как мы попали в окружение, оставалось и того меньше, семь или восемь, и все были ранены. На нас обрушился шквальный огонь из автоматов и пулемётов, а потом спустили собак… — что это были за волкодавы, и передать невозможно.

Нас троих, последних оставшихся в живых, раненных и обкусанных собаками, захватили в плен. Пришёл в себя я уже здесь в Поставах, в подвале местного гестапо. А потом начались допросы и пытки. Комендант и его подручные всё хотели дознаться, куда ушёл основной отряд партизан.

Трудно передать все те издевательства, боже мой, как нас только не пытали. Переводчиком у них был, как ты понимаешь, твой Алесь, но я не питал к нему в момент пыток ненависти, ты ведь мне сообщила по секрету, что он работает у немцев на нас.

Однажды, он выбрал подходящий момент и шепнул мне, чтобы мы начали хоть что-то говорить, а иначе замучают до смерти. Ведь благодаря нашим отвлекающим действиям основной партизанский отряд вышел из окружения. Он так же мне шепнул, чтобы мы держались и были наготове, что нас постараются в ближайшее время освободить.

На третью ночь нашего пребывания в мрачном подвале мы вдруг услышали какую-то возню за дверью… Вскоре они распахнулись, и вошли Алесь с незнакомым пожилым человеком.

Наши спасители помогли нам выбраться наверх, а было это для нас совсем нелегко, болело всё тело от ран, пыток и укусов собак. Глаз мне выбил кастетом на допросе фашист.

Когда они перетаскивали нас к подводе, я успел заметить двух убитых немецких охранников у входа, — похоже, наши спасители их укокошили. Кроме меня и двух других ребят из партизанского отряда, освободили ещё двух мужиков, сидевших в подвале, у тех было состояние намного лучше нашего, по крайней мере, они были на своих ногах и даже помогали Алесю и подпольщику перетаскивать на подводу наши израненные тела.

Я совершенно не помню, как выезжали из города и в какую сторону поехали, потому что потерял сознание, но мы уносили ноги от преследователей до самого утра без остановки. И только на рассвете встретивший нас крестьянин, связанный с подпольем, через болото доставил на какой-то островок, где мы и просидели до следующей ночи. Затем трое наших спасителей обработали, как могли, наши раны и впервые за несколько дней сносно накормили. А когда все уснули, ко мне подсел Алесь, и мы с ним поговорили по душам…

— Фрось, дай что-нибудь выпить, душа горит, горло пересохло, да и тяжело мне всё это вспоминать… — и Степан умоляюще посмотрел на женщину…