Фрося, всё так же держа его за руку, вывела из спальни, усадила на лавку, где он сидел раньше, и заговорила:

— Это девочка Меира и Ривы, врачей, которые мне спасли жизнь, и которым я поклялась сберечь ребёнка, и только моя смерть может этому помешать. Если случится так, что они не вернутся с этой проклятой войны, я воспитаю её, как свою дочь.

И последнее, что я хочу тебе сказать, уходи и дай судьбе распорядиться, идёт война и никто не знает, как мы из неё выйдем, но не вмешивайся в ход жизни, поднимешь на Алеся руку или скажешь кому-то о моей девочке, я тебя собственными руками порешу… — и она указала взглядом на топор, стоящий у входных дверей.

Степан с поникшим видом пошёл к выходной двери, на пороге остановился, поднял голову, вгляделся в лицо Фроси и с горечью в голосе заговорил:

— Зря ты так, Фросенька, я, может, не умею так красиво говорить и ухаживать, как твой полюбовник, но я тебя люблю. Ты красивая, работящая и умеешь за себя постоять. Может, я где-то и виноват перед тобой, но никогда не желал тебе плохого, живи, как хочешь, я уйду с вашей дороги и буду обходить стороной твоего, хм, муженька, а по поводу маленькой жидовочки можешь не волноваться, никому до этого нет дела, это твоя воля и твой удел.

Уцелею, надеюсь, позволишь узнать сыну, кто его отец?

Фрося, глядя прямо в лицо Степану, молча кивнула, слова застряли в её горле, и на глаза набежали слёзы…

Глава 20

За Степаном давно уже закрылась дверь, а Фрося стояла и стояла посреди горницы, по её щекам текли горькие слёзы, сколько же бабе надо выплакать слёз за её жизнь.

Алесь появился в деревне как-то утром уже только в начале марта, когда просели сугробы, и просёлочная дорога к полудню превращалась в кашу из снега и грязи. Сразу было видно невооружённым глазом, как он осунулся, во взгляде появилась какая-то отрешённость и печаль, и, только помывшись в баньке, обласканный, изнеженный Фросиными руками, губами и телом, расслабился и поведал о последних событиях, происходящих вокруг него:

— Фросенька, душа моя изболелась, мне так трудно стало вырываться к вам. Ведь истинной причины для выходных и получения подводы я коменданту назвать не могу. Пешком сейчас сюда не добраться, а подводы у нас наперечёт.

Здесь у вас относительно тихо, а в Поставах приближение фронта стало ощущаться всё больше и больше. Это и переполненные вагоны с раненными, и усиленное движение техники по железной дороге и по шоссе, и частые воздушные бои, и гром канонады, слышимой по ночам… И, главное, — это появившаяся дикая ярость в действиях распоясавшихся оккупантов…

Отношение коменданта ко мне резко изменилось, он стал подозрительным и грубым, сам часто присутствует на допросах пойманных партизан и подпольщиков, поэтому мне приходится быть переводчиком при нём, а это для меня невыносимо. Людей пытают всякими изощрёнными методами, а иногда просто избивают до смерти, и в мою сторону уже не раз из уст пытаемых я слышал оскорбления и угрозы… Нет, этого я уже выдержать больше не могу.

Если меня не перебросят в партизанский отряд, то могу проколоться. Господи, когда это всё закончится, когда мы с тобой сможем зажить спокойно, отдавая свою любовь друг другу и детям!..

Фрося в свою очередь поведала ему о неожиданном приходе в их дом Степана и об их тяжёлом разговоре, и это тоже настроения не добавило.

— Фросенька, боже мой, этого только нам не хватало, вдруг он, опьянённый своей ненавистью, устроит нам какую-нибудь пакость. Ведь с моим провалом и вам не сдобровать, а если ещё станет известно про Анечку, то гибель нам всем обеспечена…

— Алесичек, я почти уверена в том, что он не причинит нам вреда, он хоть и груб, но не подлец, я почему-то доверяю ему… А вот, что он не будет преследовать тебя, особой надежды у меня нет. Хоть я ему пригрозила, что в случае, если он тебя тронет, прикончу его, но сам понимаешь, у ненависти глаза большие. Я умоляю тебя, любимый, будь осторожен, и тебе, как можно быстрей, нужно уйти из города в партизаны, а иначе тебе грозит опасность с двух сторон…

— Ах, Фросенька, если бы всё зависело от меня, и если бы я мог, то взял бы тебя с детьми и увёз бы куда подальше от этой проклятой войны, от этих досужих глаз и от этого Степана…

Фрося понимала, что этот разговор причиняет её любимому страдания, и она резко сменила тему:

— Алесик, пойдём к деткам, Андрейка так потешно ходит и уже лепечет вовсю. А Анечка не даёт спуску ни в чём Стасику, тот вроде физически намного её крепче, но во всём уступает, а как смешно они разговаривают между собой, я слушаю и не могу сдержать смеха…

Алесь забавлялся с детьми и постепенно оттаивал душой. А после того, как вкусно пообедали и уложили детей спать, ласки жены заставили забыть обо всём на свете, и их любовные утехи вновь вознесли любящих друг друга людей на небеса блаженства… Вернулся покой, и реальность происходящих событий отодвинулась куда-то за край сознания.

После обеда и ласк жены Алесь покинул деревню, тепло распрощавшись с Фросей и детьми, ему надо было засветло попасть в город — дороги неспокойные, и ночью его ожидала встреча со связным из партизанского отряда.

Фрося стояла у ворот дома и смотрела вслед удаляющейся подводе, которая с трудом продвигалась по разбитой просёлочной дороге. И до тех пор, пока подвода не скрылась в лесу, Алесь всё оглядывался и махал Фросе рукой…

Далеко не первый раз Фрося так провожала любимого, но на этот раз сердце сдавила такая тоска, что невольные слёзы брызнули из глаз: что это такое, неужто предчувствие беды?!.

Глава 21

Наступила весенняя распутица… До середины апреля, до самой пасхи, а именно на это время выпал почитаемый в народе праздник, не было никаких слухов ни из города, ни из партизанского отряда.

Ближе уже к маю, как-то ночью раздался условный стук в дверь, и на пороге появились партизаны, которые чаще других приходили к Фросе за продуктами. Они поведали, что вынуждены уходить подальше в леса, потому что карательные отряды эсэсовцев стали устраивать рейды и облавы против атакующих с тыла народных мстителей. Сопровождаемые местными полицаями немцы обложили так, что невозможно пробраться сквозь этот заслон на восток, на соединение с наступающей Красной армией.

Взяв, как обычно, приготовленный Фросей мех с продуктами, партизаны, тепло распрощавшись, удалились.

Наступила долгая, тревожная тишина, только где-то вдали по ночам слышались взрывы снарядов и бомб.

В прозрачном голубом небе сельчане теперь наблюдали только за самолётами, летящими на запад, с красными звёздами на крыльях. Деревня жила своей обычной жизнью и только иногда сюда доходили разрозненные слухи о происходящем в непосредственной близости.

После мартовского приезда Алесь больше в деревне не показывался, и все работы, связанные с посевом картофеля и других овощей, легли на Фросю тяжёлым бременем, ведь на её руках было трое малолетних ребят.

С трёхлетними Стасиком и Аней проблем было больше, чем с полуторагодовалым Андрейкой. Мальчишки, предводимые шустрой девочкой, залазили во все дыры, куда вроде бы и залезть нельзя, вечно перемазывались, царапались и получали ушибы.

За работой и вознёй с ребятнёй Фросе, казалось бы, скучать было некогда. Но тревога за Алеся росла с каждым днём, и после тяжёлого дня в хлопотах по дому и хозяйству, после того, как она укладывала спать уставших за день детей, приходили порой бессонные ночи, и наутро подушка была мокрой от слёз.

Вскоре, с наступлением погожих июньских дней, канонада стала слышна не только ночью, но и днём, и всё чаще над деревней пролетали на запад эскадрильи самолётов со звёздочками на крыльях.

И вдруг неожиданно наступила тишина. Кто-то из сельчан, побывавших в городе, сообщил, что Поставы уже освобождены Красной армией, и там налаживается мирная жизнь.

Фрося упросила тётку Маню до вечера присмотреть за хозяйством и детьми, а сама с самого утра отправилась пешком в Поставы. Менее чем через два часа она достигла окраины города. Прошла мимо своей, а точней, Степановой избы, но в груди ничего не ёкнуло. Она быстро зашагала в сторону костёла, больше ей идти было некуда.

Вдалеке громыхали поезда, мимо проносились машины с открытым верхом, на которых ехали весёлые солдаты, они лихо свистели вслед молодой и красивой женщине. Но та, не обращая внимания на всё происходящее вокруг, целеустремлённо приближалась к костёлу.

Фрося открыла тяжёлую дубовую дверь католического храма и с солнечного света попала в тишину и полумрак под сводами костёла. Внутри никого не было, она подошла к боковому портику, встала на колени и стала неистово молиться. Губы молодой женщины шептали давно непроизносимые слова молитвы, она осеняла себя крестами, и слёзы беспрестанно лились и лились из её прекрасных печальных глаз.

И понятно было, за кого она молилась, чьё имя шептали промокшие и просоленные от слёз губы…

Она молила святую деву Марию и Господа сохранить жизнь её любимому и умоляла простить и отпустить им грехи во имя их с Алесем большой любви…

Вдруг она почувствовала руку на своей голове, подняла глаза и увидела стоящего над ней старого ксёндза Вальдемара, дядю Алеся…

Глава 22

Фрося с затаённым страхом поцеловала руку дяде Алеся:

— Святой отец, я смиренно прошу Вас меня исповедать, а затем проявить ко мне милосердие и сообщить, что Вам известно об Алесе…

Фрося по-прежнему стояла на коленях, прижав руки к груди, и с такой надеждой смотрела на ксёндза, что тот не выдержал и отвёл от её пронзительного взгляда свои печальные глаза.

Через несколько секунд пожилой человек справился со своими эмоциями, посмотрел в упор на молодую женщину и кивком пригласил следовать за ним.