Артур Шницлер - Фридолин

Фридолин умолк.

— А как часто, — спросила Альбертина, глядя перед собой и придав голосу своему неестественное равнодушие, — а как часто ходил ты после тою же дорогой?

— Как я тебе уже сказал, — ответил Фридолин, — эта встреча случайно пришлась на последний день пребывания нашего в Дании. Я тоже не знаю, куда бы она привела при других обстоятельствах. И ты больше не спрашивай, Альбертина.

Все еще неподвижный, он стоял у окна. Альбертина поднялась и подошла к нему. Взгляд ее был сумрачен и влажен, и легкие морщины легли на ее лоб.

— Мы всегда будем сразу же рассказывать друг другу такие вещи, — сказала она.

Он молча кивнул.

— Обещай же мне это!

Он привлек ее к себе.

— Разве ты во мне не уверена? — спросил он ее, но голос его звучал по-прежнему жестко.

Она взяла его руки в свои, погладила их и подарила его увлажненным взглядом, на дне которого он легко мог прочесть ее мысли: теперь она думала о той, другой, его настоящей, как ей казалось, любви, вспоминала о юношеских его романах.

Слишком охотно уступая ревнивому любопытству жены, Фридолин в первые годы брака успел посвятить ее, почти насильно, как он был уверен, в иные страницы прошлого, которое благоразумнее было бы от нее скрыть. В этот час — он знал это — в сознании ее неизбежно теснилось многое из этих воспоминаний, а потому он не удивился, когда она, как бы во сне, выговорила полузабытое имя одной из его юношеских подруг. Но в голосе ее прозвучал упрек и даже легкая угроза.

Он прижал к губам ее пальцы.

— В каждом женском образе, поверь мне, хотя бы это и звучало лицемерно, в каждой, кого, как мне казалось, я любил, я искал только тебя! Я-то это знаю. Лишь бы ты поняла, Альбертина!

Она хмуро улыбнулась.

— А что, если бы и мне было позволено вкусить этих «предварительных исканий»? — сказала она.

Взгляд ее преобразился, стал холодным и непроницаемым. Он отпустил ее руки, как будто поймал ее на лжи или на измене. Она же произнесла:

— Ах, если бы мы знали… — и вновь умолкла.

— Если б мы знали? Что ты хочешь этим сказать?

Она ответила странно и жестко:

— Приблизительно то же, что думаешь ты, мой милый.

— Значит, ты что-то утаила от меня, Альбертина. Она кивнула, глядя в пространство с той же странной улыбкой.

В нем проснулись бессмысленные, невероятные подозрения.

— Я плохо тебя понимаю, — сказал он. — Ведь тебе не было и семнадцати лет к нашей помолвке.

— Да, мне минуло только шестнадцать, Фридолин, и все-таки, — она открыто заглянула ему в глаза, — не по моей заслуге ты получил меня в жены невинной девушкой!

— Альбертина!

Она начала рассказ:

— Это было в Вертерзее, незадолго до нашей помолвки. В прекрасный летний вечер под окном моим, открытым на большой зеленый луг, стоял красивый, поистине красивый, молодой человек… Мы с ним оживленно болтали, и… — послушай, нет, ты послушай только, о чем я думала во время разговора!

Я думала: «Какой это милый, какой очаровательный молодой человек! Пусть он скажет хоть слово — правда, это должно быть настоящее слово, — и я выйду к нему на лужайку и пойду с ним гулять, куда он захочет — быть может, в лес, а еще бы лучше взять лодку и выехать в море, — а там, в эту ночь он получит от меня все, чего ни пожелает!»

Да, вот о чем думала я. Но он, этот очаровательный юноша, не произнес настоящего слова. Он почтительно и нежно поцеловал мне руку, а наутро предложил мне стать его женой. И что же? Я ответила согласием…

Фридолин раздраженно отпустил ее руку.

— А если бы, — сказал он, — в тот вечер под окном оказался случайно другой молодой человек и на язык ему пришло бы настоящее слово? Если бы, скажем, это был… — Фридолин запнулся, подбирая фамилию, но она уже протянула перед собой руки, как бы отстраняя это предположение.

— Другой? Кто бы он ни был и что бы он ни сказал, — он бы ничего не добился! Да, если бы под окном стоял не ты, — прибавила она, усмехнувшись сквозь опущенные ресницы, — летний вечер был бы не так хорош!

Рот его болезненно скривился.

— Так думаешь ты теперь. Но тогда…

В дверь постучали. Горничная доложила, что экономка с Шрейфогельгассе приглашает доктора к советнику, которому опять очень худо. Фридолин вышел в переднюю, расспросил посланную, узнал, что у советника повторился сердечный припадок, что ему очень плохо, и обещал немедленно прийти.

— Ты уходишь? — спросила его Альбертина, когда он начал собираться, и вопрос ее прозвучал так раздраженно, словно муж своим уходом хотел сознательно ее обидеть.

— Я ведь должен идти! — почти удивленно ответил Фридолин.

Она тихонько вздохнула. — Надеюсь, все обойдется благополучно, — прибавил Фридолин. — До сих пор советник обходился после припадка тремя сотыми морфия.

Горничная принесла шубу. Фридолин довольно рассеянно, словно воспоминание о недавнем разговоре уже изгладилось из его памяти, поцеловал Альбертину в губы и в лоб и поспешно вышел.

На улице ему пришлось распахнуть шубу: внезапно наступила оттепель, снег на тротуарах стаял и в воздухе повеяло приближением весны. От квартиры Фридолина в Иозефштадте, вблизи городской больницы, до Шрейфогельгассе было не больше четверти часа ходу. Фридолин поднялся по тускло освещенной стоптанной лестнице старого дома и дернул звонок.

Но, прежде чем раздалось дребезжание дедовского звонка, Фридолин уже заметил, что дверь лишь прикрыта. Через темную прихожую он прошел в спальню и тотчас же понял, что опоздал. Зеленая с матерчатым абажуром лампа, подвешенная к низкому потолку, тускло освещала кровать с распростертым на ней безжизненным и узким телом. Лицо покойного было в тени, но Фридолин знал его достаточно хорошо, а потому отчетливо разглядел худой профиль, морщинистые щеки и высокий лоб, короткую пышную белую бороду и на редкость безобразные уши, заросшие седыми волосами.

Марианна, дочь советника, сидела в ногах кровати; руки ее свесились, как плети, в глубоком изнеможении. Пахло старой мебелью, лекарствами, керосином, кухней; ко всему этому примешивался запах одеколона и розового мыла. Фридолин угадывал в этой смеси приторный и вялый запах бледной девушки — еще молодой, но уже медленно отцветающей, надорванной годами тяжелых хозяйственных хлопот, напряженного ухода за больным и бессонными ночами у его изголовья.

Она вскинула глаза на вошедшего врача, но в скудном освещении он не мог разглядеть, вспыхнул ли на щеках ее, как всегда при его появлении, легкий румянец. Она хотела встать, но Фридолин остановил ее движением руки, и она поздоровалась с ним печальной улыбкой больших глаз. Он подошел к покойнику, машинально пощупал его лоб, взглянул на руки советника, выпростанные в широких рукавах ночной рубашки на одеяле, затем соболезнующе пожал плечами, сунул руки в карманы шубы, оглядел комнату и наконец остановил взгляд на девушке. У нее были пышные белокурые, но сухие волосы; приятной формы, стройная, но несколько дряблая шея с желтоватым оттенком кожи; а губы ее казались топкими и сжатыми от множества невысказанных слов.

— Ну вот, — произнес он каким-то смущенным шепотом, — надеюсь, милая барышня, вы были к этому подготовлены!

Она протянула ему руку. Он участливо ее пожал, затем, по долгу врача, расспросил о течении последнего смертельного припадка. Она ответила ему кратко и деловито и перевела разговор на последние, сравнительно благополучные дни, когда Фридолин не навещал больного. Фридолин придвинул стул, сел против Марианны и в утешение ей напомнил, что последние часы отца прошли почти безболезненно. Затем он спросил, успела ли она уже сообщить о несчастии родным.

— Да, об этом уже подумали: экономка послана к дяде; во всяком случае, с минуты на минуту должен прийти доктор Редигер… мой жених, — прибавила она и поглядела на лоб Фридолина, избегая его глаз.

Фридолин молча кивнул. Раза два-три он встречался здесь, в доме, с доктором Редигером. Чересчур тонкий и бледный молодой человек с короткой окладистой русой бородкой и в очках, доцент истории при венском университете, показался ему довольно симпатичным, не возбудив в нем особого интереса.

«Марианна, — думал он, — от замужества сразу поздоровеет. Волосы ее станут менее сухи, губы пополнеют и покраснеют».

«Сколько ей может быть лет»? — спрашивал он себя дальше. Когда его в первый раз позвали к советнику, года три-четыре тому назад, Марианне было двадцать три. Мать ее была еще жива. При жизни матери Марианна глядела веселей. Одно время она посещала даже какие-то курсы пения… Значит, она выходит замуж за этого доцента? Зачем она это делает? Уж конечно, она не влюблена, а с деньгами у доцента не слишком густо… Какая из них выйдет пара? Обыкновенный брак, каких тысячи! Какое ему до них дело?.. Ведь возможно, что теперь, когда не понадобятся в доме его врачебные услуги, он видит Марианну в последний раз! Скольких людей он потерял из виду, уж наверное, более близких ему, чем эта девушка?..

Между тем как эти мысли проносились в его мозгу, Марианна заговорила об умершем с какой-то патетической настойчивостью, словно смерть преобразила покойного в замечательного человека.

— Значит, и вправду ему было всего пятьдесят четыре года?

— Да, но на нем отразились многочисленные заботы и разочарования, вечно больная жена и постоянные огорчения от сына.

Как? Значит, у нее есть брат?

Ну да, однажды она уже говорила об этом доктору. Брат живет теперь где-то за границей, а в кабинете у Марианны висит картина его работы, писанная им, когда ему было пятнадцать лет. Она изображает офицера, штурмующего холм. Отец всегда делал вид, будто не замечает этой живописи, хотя картина была совсем неплохая. При других обстоятельствах брат мог бы пойти далеко…