Я кивком дал знать, что понял. Он ткнул пальцем в мою сторону.

— Капри?

Я заколебался. Мартину постепенно становилось лучше. Нам рано возвращаться на остров. Дело должно быть доведено до конца. Коротышка сделал еще одну попытку:

— Сорренто?

Меня вдруг осенило.

— Амальфи.

Он расплылся в широкой улыбке, демонстрируя золотые коронки и, как ребенок, радуясь тому, что, во-первых, мы поняли друг друга, а во-вторых, нам оказалось по пути. Он окликнул рулевого, и они пустились в жизнерадостную дискуссию — насколько я понял, пытались определить, чья шлюпка стала жертвой нашей нерасторопности.

Ко мне быстро возвращались силы, и так же быстро под палящими лучами сохли рубашка и брюки. Под Коксоном растеклась темная, похожая на кровь, лужа; от его сандалет шел пар. Он полулежал неподалеку от меня, но я не видел его лица. А неплохо бы взглянуть. И вдруг я услышал его голос — он немного владел итальянским.

Странное чувство. Вы провели с человеком достаточно времени, чтобы почти подружиться, и вдруг пытаетесь убить его. Вас постигает неудача, и вот вы снова должны посмотреть друг другу в глаза. В моей жизни не было прецедента, от которого можно было бы оттолкнуться, а время эвфемизмов ушло без возврата. Шпаги наголо. Вас окружает атмосфера ненависти. Вражда никуда не делась: слишком глубоки ее корни. Даже если бы я был готов простить его прошлую вину, будущее властно напоминало о себе. И, если бы между нами не стоял Гревил, ничего не изменилось бы, потому что оставалась Леони. Он, несомненно, чувствовал то же самое.

Я был уверен: он чувствует то же самое. Но вот он повернулся ко мне лицом, и моя уверенность испарилась.

Глава XIX

— Я хочу… — с трудом вымолвил Мартин, — поговорить с вами.

Я придвинулся поближе, чтобы лучше его видеть. У него были губы цвета оконной замазки.

— Собираясь кого-то убить… — продолжал он, — не делайте ошибки… не деритесь по всем правилам.

— Не беспокойтесь, у меня еще все впереди.

Он вытер рот тыльной стороной ладони. Рядом сидели на корточках двое итальянских рыбаков, но они явно не кумекали по-английски.

— Впереди, — повторил Мартин. — Может быть… но сейчас… прежде чем вы предпримете новую попытку… расскажу вам кое-что… если уж у вас такая мания — знать…

— Я и так знаю достаточно.

— Но еще не все, — он проглотил комок и с минуту лежал молча. Потом поерзал, пытаясь приподняться. Один из итальянцев пришел на помощь. Мартин кивнул ему и двумя растопыренными пальцами отбросил прядь со лба. — Я как раз намеревался объяснить вам перед тем, как вы затопили лодку. Хотел выбить у вас из головы кое-какие неверные представления… о нас с Гревилом. Вы считаете, что я его использовал? Да. Думаете, я его предал? Так оно и было. Но, если вы пришли к выводу, что он для меня ничего не значил, вы очень ошибаетесь. Я любил его, идиот вы этакий, больше, чем кого-либо другого за всю свою жизнь, — разумеется, если говорить о мужчинах. Надеюсь, вы не заподозрите меня в гомосексуализме?

Мартин закрыл глаза. Маленький шкипер с лучезарной улыбкой проследовал мимо нас. Он так гордился, словно вытащил рекордный улов.

— К чему вы клоните? — резко спросил я.

— А вот к чему. Мы сошлись, Гревил и я, и в течение двух месяцев парились вместе в той душегубке. Единственные белые люди на всю округу. Сначала меня вынудили обстоятельства: это был единственный шанс вывезти опиум. Но потом я оценил его общество. Мы проводили дни в трудах, а вечера и ночи — в дискуссиях. Начав с ”питекантропус эректус”, мы дошли до принципов бытия и внутренних движущих сил — не только в духе Аристотеля. Понимаете, что я хочу сказать?

— Возможно, я бы понял, если бы мог хоть чуточку верить вам.

Он какое-то время молчал — может быть, даже не расслышал мою реплику.

— Он был самой яркой личностью из всех, кого я знал. Не таким, как все. И мозг у него был устроен иначе, нежели у других людей. Адски умен. Мы вели беседы — вечер за вечером, ночь за ночью — обо всем сущем. Оттачивали умы. Поднимали планку на такую высоту, о существовании которой я даже не подозревал. Может быть, и он тоже. Вам наверняка знакомо чувство наслаждения, получаемое от высшей математики, когда покоряешь одну вершину за другой. Вам известен азарт, когда гоняешься за чем-то неохватным…

Над нашими головами захлопали паруса; заскрипели доски. Мы приближались к материку.

— С тех пор мне постоянно этого не хватает. Конечно, между нами случались и размолвки. Мы слишком по-разному смотрели на вещи. Но противника можно уважать. Борьба тоже сплачивает. Чем сильнее нанесенный вам удар, тем больше ценишь силу и ловкость соперника. В бою рождается почти интимное чувство. Даже не соглашаясь с его взглядами, нельзя было не восхищаться им самим, его убежденностью. Он был абсолютно лишен своекорыстия. Абсолютно неподкупен.

— Вы так высоко его ценили, что предали, заманили в ловушку и предоставили самому выбираться из клоаки. Не так ли?

Мартин пошарил в кармане, достал насквозь промокшую пачку сигарет и, резко сощурив глаза, уставился на нее.

— Я не претендую ни на какие добродетели, но мне нельзя отказать в последовательности. Не правда ли, это не вяжется с вашей идеей Джекила и Хайда? Да, я последователен — и поэтому предал его. Ну так что? Я уже говорил вам, что никогда не скрывал от него своих взглядов. Тот опиум тянул на целое состояние. Я просадил все до последнего пенни, мне чудом не перерезали горло. Что вы предлагаете — чтобы я утопил его в первой попавшейся речонке?

— Да.

— А вместе с ним — все, чем дорожил в жизни? По-вашему, мне следовало прийти к вашему брату и сказать: ”Дорогой Гревил, я возродился душой!”?

Он говорил очень тихо, однако неожиданно мощным движением, словно в исступлении, швырнул пачку сигарет на борт. К нему постепенно возвращались силы. Вот только пальцы дрожали.

— И теперь вы мне все это говорите, чтобы одержать над ним теоретическую победу?

— К черту теории! Если мои убеждения отличаются от ваших, почему нужно отказывать мне в искренности?

— Да потому, что ради вашего стремления оставаться самим собой вы погубили человека, которого, по вашему признанию, ставили выше всех в мире — я правильно понял? Вы подставили его, вынудили таскать для вас каштаны из огня, втянули в свое мерзкое преступление — и не оставили ему никакого другого выхода, как погибнуть в грязном канале на задворках Амстердама!

— Да, я оставил его на задворках. И это все! Как я уже говорил, мы договорились о встрече. Я был вне себя от злости: мой план полетел ко всем чертям. Ему стоило сделать одну-единственную вещь, и все было бы нормально. И что же? Оказалось, что он ждет от меня жертвы, к которой я был совершенно не готов! Чего ради? Так что я плюнул и слинял в Англию — первым попавшимся катером. И только по прошествии двух дней узнал о случившемся. Я так же, как и вы, ни на йоту не допускал мысли о самоубийстве и решил, что это дело рук Джоденбри либо кого-нибудь из его шайки. Чтобы такой умница свалял такого дурака!..

Итальянцы, все это время крутившиеся возле нас, отошли на другой конец шхуны. Должно быть, они решили, что мы повздорили из-за затопленной лодки. Один стоял, вперив взгляд в приближающийся берег. Мартин перевел дух и повторил:

— Сроду не поверил бы, что такой умный человек мог свалять такого дурака! Вплоть до вчерашнего дня…

— То есть, вам нужно было свалить на кого-нибудь вину.

— То есть, мне было нужно найти во всем этом хоть какой-то смысл. Разве вам кажется, что в этом есть смысл? Кажется даже сейчас? Почему, по-вашему, я пошел на риск и отправился с вами в Амстердам? Почему, рискуя быть разоблаченным, явился сюда? Ради Леони? Это было не главным. Со временем я так или иначе нашел бы ее. Почему поощрял ваши поиски — даже когда казалось, что вы вот-вот отступитесь? Потому что нам обоим было важно доказать одну и ту же вещь. Разве не так? — Он сел, прислонившись к борту, и прошептал: — Его самоубийство ничего никому не доказало и явилось слепым актом разрушения. Человек взял и выбросил в канал свою жизнь — ради красивого жеста! Вот что меня убивает! Взял и выбросил жизнь — к чертям собачьим!

Он разглагольствовал так горячо, что на какую-то минуту я поверил. Будь ему все равно, он не говорил бы так. Антагонизм между нами на какую-то минуту исчез. У нас была общая цель — и общее поражение!

После продолжительной паузы я сказал:

— И все-таки я могу это понять.

— Ради Бога, не говорите мне, что вы одобряете его поступок!

— Нет. Но я пытаюсь поставить себя на его место. Возможно, ему показалось, что в ваших словах есть доля истины и он частично виноват. Не это ли вы постарались внушить ему?

— Черт побери! Ну ясно, я был зол, мы поцапались, люди не всегда взвешивают свои слова…

— Так или иначе, вы их произнесли, и он оказался во власти страшных мыслей: опиум найден у меня, этот человек — мой друг, что же мне делать? Мы столько дискутировали как раз о таких вещах. Что делать?

— Он что, решил, будто спасает меня этим безумным актом? Какого черта…

— Раньше у меня тоже не укладывалось в голове… зная убеждения Гревила… что он способен лишить себя жизни. А теперь я вижу: именно эти убеждения — и вы — подтолкнули его к краю бездны. Для христианина добровольная смерть — символ самого тяжкого поражения, не правда ли? Но где кончается самоубийство и начинается самопожертвование? Как, например, расценить поступок Оутса, покинувшего палатку во время последней экспедиции Скотта?

Мы долго молчали. Мартин заговорил первым: