Я описал наше убогое существование в ту пору. Мальчишки, предоставленные самим себе; прокуренные трактиры с опущенными красными жалюзи; лавчонки, торгующие рыбой и жареным картофелем, зазывалы и ростовщики, а главное — похожие на арестантов бродяги; заброшенные лачуги; пароходные гудки и грязная пена прибоя. И то, как мать отказывалась признать, что остаться без работы — беда, а не бесчестье, и постоянно колола ему глаза. В этих двух комнатах мы не знали ни минуты покоя; даже я, семилетний мальчик, не мог вздохнуть полной грудью.

— Теперь, много лет спустя, я стыжусь своего тогдашнего отношения к ней. Бывает, строго судишь человека, но, приближаясь к его возрасту, начинаешь понимать, что и сам в его положении вряд ли вел бы себя достойнее. У матери было много хороших качеств: она была рачительной хозяйкой, умела шить и отличалась чистоплотностью. Вроде бы, у нее было все, что могло бы облегчить ситуацию, но этого не случилось. Отец — совсем другое дело: ему были доступны более широкие горизонты… если бы только он имел возможность проявить себя…

— Что с ним случилось?

— Ничего особенного — если не считать финала, так сказать, последней точки над ”i”. Весь последний год он катился по наклонной плоскости. Воспринимал произошедшее так же остро, как и мать, но из гордости не подавал виду.

— Ты на него похож?

Я не ответил, но какой-то лед в душе, пусть не до конца, но растаял.

— Все три последних года компания обещала ему работу. Это удерживало его на плаву. Мать то и дело начинала разговор словами: ”Когда ты снова выйдешь в море…”; ”Когда ваш отец начнет работать…”; ”Когда мой муж вернется на корабль…” В один прекрасный день — мать отлучилась навестить Марион, которая вышла замуж за мелкого служащего, — отцу позвонили и предложили срочно явиться в контору: подвернулась вакансия. Он отправился, полный надежд, а его спросили о возрасте и, узнав, что ему недавно исполнилось пятьдесят, предпочли ему более молодого работника — а ведь он больше десяти лет ждал этой должности. По возвращении отец закрыл двери и окна и включил газ. Я в то время работал в гараже и, придя домой, нашел его на полу — без сознания. Он еще дышал, и я мог его спасти — если бы знал, что нужно делать, или если бы врач явился вовремя. Он скончался у меня на руках, успев произнести одно-единственное слово: ”Дороти”…

На улице стало совсем тихо, Париж погрузился в сон. Сара еле слышно спросила:

— Наверное, он очень любил твою мать?

— О да, я тоже так считаю. Иначе не принимал бы ее ругань так близко к сердцу. Я думал, она отвечает ему взаимностью, просто у нее тяжелый характер… Но однажды, вскоре после его кончины, я случайно подслушал ее разговор с Марион и убедился, что это совсем не так: даже не по тому, что она говорила, а по интонации. Возможно, бедность убила любовь.

На этот раз мы молчали гораздо дольше. Наконец Сара пошевелилась на моем плече.

— Можно выстроить надежнейшую систему защиты, возвести самую высокую и прочную стену, но как защититься от тех, кого любишь? Любовь дает огромные права, но и налагает колоссальную ответственность.

Возможно, она знала это по собственному опыту.

* * *

Судьба подарила нам восемь счастливых дней, а потом…

Я открывал для себя Сару и убеждался, что совсем ее не знал. Любя, я видел две или три краски, а воображал, будто воспринимаю весь спектр. Не догадывался — хотя должен был бы чувствовать, — что подчас она существовала на пределе своих возможностей и, натянутая, как струна, сжигала себя изнутри. Не замечал, как она умеет радоваться жизни — и в то же время подвержена вспышкам гнева; впрочем, она быстро отходила. Не знал, как легко доставить ей радость, как она впечатлительна, добра, необычна, обворожительна…

Мы отказались от большинства традиционных развлечений — хотя, конечно, сходили на балет. Я теперь лучше понимал этот вид искусства — не говоря уже о том, что хотел сделать приятное Саре. Мы посмотрели пару пьес в драматическом театре, но, признаться, мне было трудно следить за развитием сюжета. Посетили несколько ночных клубов. Обедали и ужинали в самых дорогих и самых дешевых ресторанах; делали покупки в предместье Сен-Оноре и на бульваре Клиши. Много ходили пешком: обычно вдоль Сены, на запад до Трокадеро либо на восток — до собора Парижской Богоматери. Иногда мы отправлялись на остров Святого Людовика — любовались рекой и наблюдали за просиживавшими по целым дням рыболовами. Добирались старыми, допотопными автобусами и еще более допотопной подземкой до Сакрекера или Монпарнаса. Не помню, какая была погода, но, по-видимому, чудесная. Однажды возле Ронд-Пойнт нас застиг ливень и пришлось спрятаться в ближайшем кафе.

Мы без конца разговаривали. Я и не думал, что в мире столько вещей, представляющих интерес. Мы беспрерывно обменивались мнениями, спорили, решали мировые проблемы, не забывая о своих собственных; строили планы, а затем заменяли их более удачными. И все чаще Сара смеялась — чего так не хватало всю последнюю неделю в Лондоне. Смехом искрились ее глаза, он прорывался в репликах, и я почувствовал наконец, что, может быть, она и вправду счастлива.

На девятое утро мы, как обычно, поднялись и позавтракали, сидя за столиком у окна. Отель ”Континенталь” выходит окнами на Тюильри, вид отсюда дает почти полное представление о неповторимой красоте Парижа. Справа виднелась Триумфальная арка — сверкающим кончиком меча, в который утреннее солнце и поток машин превратили Елисейские Поля. Дальше на юг высились Эйфелева башня и купол Дома Инвалидов. Если же смотреть прямо, взгляд упирался в здание Правительства и Палату Депутатов. Левее виднелся Лувр — на фоне двух башен-близнецов собора Парижской Богоматери. И вся эта панорама была к нашим услугам.

Когда принесли почту, я не спеша допивал кофе. Сара взяла ее у мальчика-коридорного и отдала мне мою часть: письмо от Майкла и присланный по ошибке счет за покрышки. Сара тоже получила два письма и первым делом взялась за послание своего отца. Она оперлась обнаженными локтями на стол; волосы свободно падали на лицо, и она отбрасывала их назад. Я оторвался от собственной корреспонденции и загляделся на Сару. Почувствовав мой взгляд, она подняла голову и улыбнулась одними глазами. Я подошел к ней.

— Папа задним числом высказывает кое-какие мысли, которые у него не хватило духу сказать нам перед отъездом.

— Как любезно с его стороны — подождать с неприятностями!

— Мы вообще очень милые люди — я говорю о Дарнли. Несмотря на все, что ты о нас думаешь.

— Думал — в какой-то чужой жизни. Теперь я могу упрекнуть его только в том, что он позволил тебе стать женой такой темной личности, как я.

— Кажется, жизнь с таким мужем не обещает быть легкой.

Я достал сигареты и вернулся в свое кресло, а Сара перочинным ножичком вскрыла второе письмо. Она тоже машинально взяла сигарету; я чиркнул зажигалкой и наклонился к ней поближе, но она так и не закурила.

— Там что-то твердое. Как интересно! Наверное, свадебный подарок.

Она развернула клочок оберточной бумаги; оттуда выпало кольцо и покатилось по столу, а докатившись до середины, упало набок.

Я сразу узнал его. Это был перстень с печаткой, принадлежавший Трейси.

Глава XVIII

— Выпей это, Сара, тебе полегчает. Нет, давай-ка залпом, маленькими глотками не поможет.

Она закашлялась.

— Все в порядке, мне уже лучше, — она спустила ноги с кровати и привычным жестом руки поправила упавшую на лоб прядь волос.

— Ну, доберусь я до той свиньи, что сыграла с нами эту мерзкую шутку!

— Но как это могло случиться?

— Забудь об этом. Смотри — солнце встало. Давай проведем день, как нормальные туристы. Изобразим что-нибудь этакое — например, отправимся на машине в Фонтенбло или еще куда-нибудь.

Сара улыбнулась.

— Как скажешь.

Пока она одевалась, я спрятал перстень в карман, и в то утро мы больше о нем не говорили, хотя уже то, как старательно мы избегали касаться этого предмета, лишь подчеркивало его грозное значение. После ленча Сара не выдержала:

— Я все-таки не понимаю, как это могло случиться.

— Какая разница? Если мы позволим этому испортить нам настроение, только сыграем шутнику на руку.

— Да, но… как перстень мог попасть к этому человеку?

— Наверное, Трейси изредка снимал его.

— Насколько мне известно — никогда.

— В таком случае…

— Да. Я тоже об этом подумала.

— Кто его видел после?..

— Только Виктор. Я туда не входила, миссис Мортон тоже.

— Может, ценные вещи перед похоронами принято снимать? Но тогда его отдали бы ближайшему родственнику, то есть тебе. Виктор…

— Он не поступил бы так. Адвокат на вершине своей карьеры. Перспективный молодой политик…

— Миссис Мортон? Но мне трудно представить ее в подобной роли.

— Да, они на это не способны.

— Может, кто-то из тушивших пожар? Нашел на полу… Кто-нибудь имел на тебя зуб?

— Не знаю. Теоретически это возможно. Но я не могу подумать ни на одного из знакомых.

— Это не может быть Клайв Фишер?

— Безусловно, нет.

— В его характере есть определенная мелочность, как у женщины.

Сара слабо улыбнулась в ответ.

— Ты не очень-то высокого мнения о женщинах.

— Видишь ли, мужчина… нормальный мужчина… способен совершить предосудительный поступок в силу каких-то причин. А этот акт исполнен такой бессмысленной злобы и мстительности — ты не находишь? Все, чего добивался этот человек, это отравить нашу радость.