Уинстон Грэм - Фортуна-женщина. Барьеры

— Не могу поверить.

— Вам недостает уверенности в себе. Какая-то часть вашего существа упорно сопротивляется всему хорошему.

Я замер.

— Почему так, Оливер? — продолжала она. — Неужели ни одна ваша мечта не осуществилась?

— У меня и была-то всего одна — с тех пор, как я стал взрослым.

— Какая же?

Я вернул ей улыбку.

— Я думал, это ясно.

После небольшой паузы она сказала:

— Все это очень хорошо, но… Вы с давних пор — мне трудно сказать, с каких именно, — находитесь в плену отживших представлений о себе. Почему, вы думаете, вы добились успеха на войне и после нее? Только благодаря трудолюбию и упорству? Вы так считаете? Так вот — это неправда. Трейси мог искать вашей дружбы из корыстных расчетов, но другие — нет.

— Вы правы. Я боялся, что они тоже, но, слава Богу, ошибся.

— Я не только о себе говорю. Возьмите Майкла Аберкромби или Генри Дэйна, о которых вы мне рассказывали. И в армии… На днях я встретила одного человека, Джона Грейвза… Наверняка он не один такой. Так вот, эти люди высокого мнения о вас вовсе не потому, что им от вас что-то нужно.

— Нет, конечно, Джон…

— Так зачем цепляться за старое? Почему не позволить себе быть самим собой: симпатичным, прямым, честным и добрым человеком? Одно время я считала вас слишком нетерпимым, а теперь вижу: единственный человек, по отношению к которому вы проявляете нетерпимость, — это вы сами.

Мы еще потанцевали.

Снова очутившись за столиком, я возобновил прерванный разговор:

— Все это очень приятно слышать… Я, конечно, благодарен вам…

— Не нужно благодарить. Просто…

— Я не могу не испытывать признательности, независимо от того, правда это или нет. Главное, что вы так думаете, потому что только ваше мнение для меня и важно. Возможно, мне и впрямь что-то мешает, как вы говорите. Я даже могу сказать, что именно. Просто люблю женщину, а она для меня недосягаема.

— Только в этом дело?

— Я убежден, что да.

На ее губах заиграла недоверчивая улыбка. Я поспешил добавить:

— Я не настаиваю, чтобы вы мне верили.

— Плохо дело, — произнесла Сара. — Но было бы еще хуже, если бы и мне недоставало уверенности.

У меня бешено забилось сердце.

— Сара, милая, не знаю, что вы имеете в виду, но ваши слова… могут внушить надежду…

Она чиркнула спичкой и залюбовалась пламенем.

— Неужели?

Спичка погасла. Наши взгляды встретились. И я понял, что она перестала быть недосягаемой.

Я расплатился, и мы вышли из отеля. Швейцар поймал нам такси. После того как он захлопнул дверцу, я спросил, не дожидаясь, пока такси тронется с места:

— Вы выйдете за меня замуж?

— Да, Оливер.

— Когда?

Она замялась.

— Не знаю.

— Когда?

— Когда хотите.

— Сара, вы это серьезно?

— Да. Если вы не против.

— Завтра? В субботу?

Водитель отодвинул шторку.

— Как вы сказали — номер двадцать один или тридцать один на Понтинг-стрит?

— На ваше усмотрение, — ответил я.

Он что-то буркнул, и такси влилось в поток машин.

Я боялся до нее дотронуться. Голос Сары звучал не очень-то уверенно.

Я переспросил:

— В субботу?

— Как — всего через три дня?

— Наберемся храбрости. Чтобы не осталось времени для нудных советов и благих намерений. Быстренько распишемся в первом попавшемся загсе, а там — Париж, Рим, что хотите. Минимум хлопот. За себя-то я не боюсь, но вот вы… Несколько холодных, пасмурных дней…

— Ничего уже не изменится.

— Я знаю, вам труднее, чем мне. Я одинок, мне не нужно считаться ни с чьими чувствами.

— А мне нужно.

— Вашего отца?

— И миссис Мортон. Она всегда хорошо к вам относилась и не будет возражать — через какое-то время. Но так скоро… Они с Виктором…

— Мне жаль их расстраивать. Но, может быть, они все-таки перебьются? Неужели обязательно ждать год?

— Хотя бы три месяца.

— Мы уже потеряли десять лет.

И тут я почувствовал: что-то сломалось, между нами рухнул какой-то барьер. Сара сжалась в комок на заднем сиденье, я не видел ее лица. Несмотря на все, что произошло за последние несколько часов, она пыталась сохранить душевное равновесие, снова дать рассудку перевес над эмоциями.

Мы не сказали больше ни слова до тех пор, пока водитель, движимый интуицией, не высадил нас возле двадцать первого номера. Я заплатил. Сара молчала. На крыльце, когда она искала ключ, я выпалил:

— Я хочу прямо сейчас сказать вашему отцу.

— Сейчас полвторого. Он уже два часа как спит.

— Господи, я совсем забыл! Вы хотите сделать это сами?

— Приезжайте завтра утром.

Мы вошли внутрь.

— Можно, я прихвачу с собой два билета на самолет — на субботний рейс?

— Оливер, ваши темпы меня пугают.

— Извините.

— Дело не в этом. Просто мы кое в чем похожи, а это чревато опасностью. Я пытаюсь думать за двоих…

Когда я снова предоставил ей возможность открыть рот, она собралась что-то сказать, но я опередил ее:

— Значит, в субботу?

— Как ни странно, мне хочется этого точно так же, как вам… как тебе. Прямо сейчас вырвать у судьбы наше счастье. Но ведь нужно объяснить другим…

— В субботу? — на этот раз я для разнообразия начал покрывать ее лицо мелкими, частыми поцелуями.

— Ох, дорогой, — у нее был такой умирающий голос, что я замер.

Мы стояли обнявшись. Я ждал ее решения.

— Господи, мне еще нужно что-то делать с теми деньгами.

— Ничего не случится, если мы займемся этим через пару недель. Проценты не набегут.

— Память Трейси…

Я ослабил объятие.

— Тут уж я ничего не могу поделать.

После непродолжительного молчания Сара сказала:

— С воскресенья мне столько всего пришлось пересмотреть!.. Обязана ли я ему очень многим или ничем? Не знаю…

Конечно, торопя события, мы рисковали навлечь на себя неприятности. И, разумеется, они не замедлили явиться. Но если ждешь чего-то десять или одиннадцать лет — сначала подсознательно, а затем — отдавая себе полный отчет, — причем все это время, за исключением последних четырех дней, безо всякой надежды…

Кроме того, расставаясь с Сарой, я моментально начинал терять уверенность. Меня постоянно преследовал страх, что она передумает. Я знал: она дорожит мнением других людей, и хотя убеждал себя, что она не из тех, кого легко сбить с курса, это не очень-то помогало. В себе я не сомневался, а вот в ней…

Я знал: она любила Трейси больше, чем кого бы то ни было, и, понимая, что в ее отношении к нему наступила перемена, боялся, что это только временная реакция, которой я и не преминул воспользоваться. Между ним и мною такая огромная разница — во всем! Быть может, когда пройдет первый порыв…

Поэтому, когда наш самолет покатился по взлетной полосе, а затем тяжело взмыл в воздух, одним из главных чувств, которые испытал, было чувство облегчения. Теперь, что бы ни случилось, дело сделано, обратной дороги нет. Я смотрел вниз: ветер разметал по летному полю какие-то бумажки — как остатки моей одинокой жизни. Оливер Бранвелл — кочегар, бродяга, призывник, потом офицер, страховой эксперт, совладелец фирмы… пусть их уносит ветер!

Я перевел взгляд на небольшую группу провожающих. Майкл вернется в контору. Я вспомнил его изумленное лицо, когда я сообщил ему эту новость. Как смущенно, прячась за полушутку, он ее принял. Вспомнил его высокую, широкоплечую, немного сутулую фигуру рядом со мной в церкви…

Доктор Дарнли, скорее всего, поедет в клуб, где мы вчера обедали с ним вдвоем. В этом огромном особняке, сохранившемся с Викторианской эпохи, мы сидели друг напротив друга за закусками и жареной свининой, и ему ни разу не пришло в голову, что мы уже встречались — много лет назад. Я и сам не узнавал в нем человека, который высокомерно заговорил тогда с бродягой. Возможно, враждебность наполовину исходила от меня самого. Теперь же мы толковали об артрите, популярности кока-колы в Египте, происхождении фирмы ”Ллойд”, повышении цен на газетную бумагу — словом, о чем угодно, только не о Саре. Оказалось, что он как раз заканчивает книгу о южноиндийских диалектах. А я почему-то всю жизнь считал его доктором медицины.

Миссис Мортон и Виктор не приехали. Мать Трейси в это время находилась на острове Уайт, а Виктор должен был вечером в пятницу отбыть в Шотландию. Сара позвонила ему и потом передала мне, что он воспринял новость довольно дружелюбно.

Я повернулся к жене. Она предпочла сесть ближе к проходу, потому что не любила смотреть в иллюминатор. Нам предстояло решить массу практических вопросов, но это можно было отложить на потом. Прошлое было еще слишком близко, слишком памятно, чтобы безболезненно строить планы на будущее. Главное — рука Сары покоилась в моей руке, и она не спешила убирать ее.

Поздно вечером, когда мы лежали в темноте, прислушиваясь к постепенно затухающему шуму уличного движения на Рю-де-Тиволи, я решился рассказать ей о своем детстве. До сих пор я ни с кем не делился этими воспоминаниями, но ей как будто было интересно.

Мне было всего семь лет, когда из-за ремонтных работ на корабле мой отец потерял работу. Ему так и не удалось подыскать что-нибудь приемлемое, так что из своего дома наша семья перебралась в трехкомнатную, а затем и в двухкомнатную квартиру в многоквартирном доме. С годами отец все больше сдавал и в конце концов стал большим инвалидом, чем его корабль.