Татьяна Алюшина - Формула моей любви

– Да? – поразился Марк. – Это так опасно? – и тут же испугался, что Клавдия чуть не полетела к нему. – А я не знал.

– Опасно, особенно на определенных сроках. Какой у твоей девушки срок?

– Не знаю, – растерялся Светлов, понятия не имевший о таких тонкостях беременности.

– Однако, – хохотнул Князев.

– Я про другое хотел спросить, – поспешил переключить внимание друга Марк. – Мне нужна консультация хорошего специалиста, чтобы он мне подробно объяснил, что сейчас для нее лучше. Сколько гулять, что есть, какие препараты принимать. Ты можешь посоветовать мне достойного, проверенного специалиста. Не пустого со званиями, а…

– Я понял, – перебил его Князев. – Записывай: Саркисова Амира Ашотовна. – И он продиктовал ее рабочие координаты и все телефоны. – Она гений, лучший акушер-гинеколог по вопросам патологической беременности и родам в Москве. Все самые передовые инновации и достижения в области вынашивания и рождения ребенка только у нее. Я позвоню ей сейчас, порекомендую тебя, а ты перезвони сам где-то через часик.

Таким вот обычным для нашей страны и проверенным веками способом – через знакомых и рекомендации и «замолвленное слово» на следующий день Марк попал на прием к Амире Ашотовне, которая, выслушав его, задала в свою очередь тот же загадочный вопрос, что и накануне Князев:

– Какой у нее срок?

– Не знаю, – терялся на этой сплошь женской, пугающей территории Марк, старавшийся даже краем глаза не смотреть на жуткие плакаты в кабинете великой акушерки.

– Ну, что ж вы так, папочка? – пожурила акушерка с доброй улыбкой. – Ну хоть предположительно? – и уточнила: – Вы ведь предполагаете, какой срок у вашей жены?

– Она мне не жена, а друг, а срок не предполагаю, – чистосердечно признался профессор Светлов.

– Ну хорошо, – чуть поджав губы, пряча иронию, мягко проговорила Амира Ашотовна. – Пойдем другим путем. У вашего друга живот уже виден?

– Ну так…

Он представил перед своим мысленным взором образ Клавы. В тот момент, когда она сообщила ему о своей беременности, была она одета в длинную до пола и достаточно широкую юбку и обтягивающую маечку, и Марк мимолетно заметил, что, кажется, Клава поправилась, и ей идет, а то она всегда такая тоненькая.

– Так, – снова повторил он и жестом показал нечто похожее на оглаживание мяча, – немного да, есть, заметно. Не то чтобы выпирало, но есть. – Он изобразил что-то непонятное в районе талии: – И здесь так… прибавилось.

– Хорошо, будем условно считать, что около пяти месяцев.

Последующий час она долго и достаточно подробно отвечала на все вопросы Марка, список которых – разумеется! – он составил заранее. Многое растолковала и от себя, без наводящих и дотошных вопросов Светлова. Записала на понедельник Клавдию к себе на прием и в конце их беседы сказала:

– Поздравляю вашего друга с тем, что она ждет ребенка. Но узнайте точный срок и позвоните в регистратуру, чтобы они отметили в карте приема.

– Ты специально ходил к известному врачу-гинекологу, чтобы разузнать, какие меры необходимо соблюдать для того, чтобы беременность протекала благополучно и ребенку было хорошо? Чтобы получить рекомендации? – поразилась Клавдия.

– Ну да, я же должен знать, что необходимо делать и как за тобой ухаживать, когда ты в таком состоянии, – небрежно пожал плечами он, не понимая ее преувеличенного удивления.

За рассказом о посещении врача Светлов успел доесть кашу, выпить чаю с бутербродом из правильного хлебца, авокадо и сыра и теперь чувствовал приятную сытость.

– Спасибо, было очень вкусно, – поблагодарил он за завтрак, поднялся, прошел к мойке, собираясь вымыть за собой тарелку с чашкой, и тут вспомнил: – Да! Так какой у тебя срок? Надо в регистратуру позвонить и отметить в твоей карте.

– Восемнадцатая неделя, – постным тоном оповестила Клавдия.

И начала мысленный отсчет: раз-два-три…

Марк кивнул и снова развернулся было к мойке – четыре-пять… – открыл он кран – шесть-семь… – собрался поднести тарелку под струю воды.

Семь секунд понадобилось профессору Светлову, чтобы произвести в уме расчеты, сопоставить и осмыслить факты.

На восьмой секунде он резко развернулся к Клавдии, продолжая держать в руке тарелку, и обескураженно произнес:

– Это мой ребенок! – И, не сводя с Клавдии сверлящего негодующего взгляда, медленно поставил на столешницу тарелку. – Это мой малышок! – И переживая момент полного осознания факта своего отцовства, поразился: – Я же чувствовал, что это родной мой малыш! Вот прямо чувствовал, знал наверняка!

Клавдия молчала, смотрела на его потрясенное выражение лица и изо всех сил старалась сдерживать расползающуюся на лице улыбку.

– Почему ты сказала, что ребенок от этого… – резко переключился на другую мысль Марк.

– Воло… – попыталась напомнить она, но он раздраженно перебил, повысив голос.

– Я помню, как его зовут! – негодовал все больше и больше профессор Светлов. – Почему ты сказала, что это его малыш?

– Я такого не говорила, – спокойно возразила Клавдия. – Ты почему-то сразу же решил, что Владимир и есть его отец. Меня ты не спрашивал, а сам, как я понимаю, и мысли не допускал, что отцом этого ребенка можешь быть ты.

Марк задумался на пару мгновений, видимо, вспоминая их разговор, а с памятью у профессора… ну это мы знаем.

– Да, – посмотрел он на нее, – ты не говорила. – Он резко закрыл кран, в три больших шага подошел к сидевшей на своем месте Клавдии и склонился над ней, сверля взглядом. – Почему ты не сказала мне, не разубедила в этом моем заблуждении?

– А должна была? – ответила Клавдия, твердо глядя прямо ему в глаза. – Ты ведь очень умный, профессор. Настолько умный, что, если бы присуждали Нобелевские премии в области математики, ты бы непременно ее когда-нибудь получил. Вот и подумай, почему я не стала тебя разубеждать. Может, потому что мне за десять лет осточертел весь этот бред, на котором тебя заклинило, про невозможность интимной близости между нами и семьи? А может, я опасалась, что ты еще чего оригинальное удумаешь, лишь бы не быть со мной в полной мере? А может, потому что поняла, что ты настолько боишься любви, что придумал сделать вид, будто не было той ночи, и от страха даже мысли не допустил, что этот ребенок может быть твоим?

Он вдруг нагнулся, ухватил ее за предплечья, поднял рывком со стула, прижал к себе – нежно, осторожно, но крепко поцеловал в голову и произнес тихим, проникновенным голосом:

– Все, все, прости. Прости меня. Я идиот.

Первый раз за все время, которое она его знала, он попросил у нее прощения прямым текстом – честно, искренне, до конца, до самого своего дна попросил.

– Десять лет, – всхлипнула Клавдия и повторила: – Десять, Марк.

– Да, – согласился он, – десять.

– Ты так испугался того, что между нами произошло? – осторожно спросила Клавдия, прижимаясь щекой к его груди.

– Наверное, – признался он, – Это… больше, чем жизнь. Это даже перенести трудно, настолько невероятное единение мы пережили. Я очень часто во сне оказываюсь снова там, в том номере гостиницы и вижу тебя сияющую, залитую розовым солнечным светом и ощущаю потрясающую мощь наших чувств.

– Да, – согласилась Клавдия, разделяя с ним переживания того дня.

Постояли, обнявшись, на одном дыхании, чувствуя друг друга. И вдруг Марк задал настолько неожиданный вопрос, что Клавдия не сразу и сообразила, о чем он спрашивает:

– А как же твой Володя этот? Что ты ему сказала про малыша?

– Володя? – пораженно переспросила она.

– Ну да, этот твой…

– А как он может быть? – все недоумевала она. – Наверное, хорошо. Не знаю. Мы расстались с ним давно. Еще в начале апреля. Вернее, я рассталась, а он считал, что не расстался и еще долго пытался со мной поговорить и что-то там обсудить. А обсуждать было нечего.

– Он поэтому тогда приехал на день рождения Романа Кирилловича?

– Ну, да, – кивнула Клавдия и спросила в свою очередь: – А твоя Валерия? Вы как с ней?

– Никак, – усмехнулся Марк, – прилетел из Сочи и сказал сразу, что мы расстаемся. Не мог я с ней после нас, после того, что пережил с тобой. Да ни с кем уже не мог.

– А со мной боялся, – подсказала Клава.

– Да. По инерции, – вздохнул он покаянно и признался: – Все произошло так неожиданно и так… что я подумал, что после такого ты точно сбежишь от меня и надо как-то тебя удержать. Наверное, от потрясения так подумал, слишком все это было…

– Ничего, – подбодрила она его, – ничего. – И поделилась неожиданно пришедшей на ум мыслью: – А может, кто знает, от того, что десять лет мы шли к этому соединению и что-то такое важное не растратили в себе, друг в друге, в близости своей, у нас так потрясающе получилось. Не знаю, как объяснить. Словно мы перестали быть порознь, а стали одним целым.

А он прижимал ее к себе, гладил тихонько по спине и целовал короткими, нежными поцелуями в маковку. Клавдия откинула голову назад, чтобы видеть его лицо, и улыбнулась со светлой грустью.

– Французы утверждают, что только такая любовь и есть настоящая, вызревшая, как вино, которая прошла процесс молодого, бурного брожения, устояла во всех этапах выделки и холоде подвалов, пережила все испытания и потери и обрела себя. Они называют это: «L’amour est comme le destin» – «любовь как судьба», – перевела она. – Такая взрослая любовь, которая уже не любовь, а судьба.

– Ты всегда была моей судьбой, хоть взрослая, хоть мелкая зелень двадцати лет, и я всегда это знал, – улыбнулся он ей. – Все очень просто на самом деле: ты формула моей жизни. И была ею с самого начала.

– Это что-то новенькое, – усмехнулась Клава и потребовала: – Поясни.

И вот на этом важном моменте, когда были сделаны самые тихие, самые истинные, откровенные признания, вызревшие, как то самое выдержанное вино, прозаически и гадски-подло затренькал смартфон в кармане у Марка. Кто бы сомневался!