– Не надо заставлять ждать мессира Франческо, – ласково напомнила Леонарда. – Прическу мы закончим позже. – Затем, нежно коснувшись щеки девушки, она добавила: – Если вы не верите вашему зеркалу, моя крошка, поверьте вашей старой Леонарде… и всем тем молодым людям, что ухаживают за вами. Вы гораздо красивее, чем думаете, а со временем станете еще прекраснее. Теперь идите!

Фьора ничего не ответила. Она не была в этом убеждена. Хотя сказать, что она считала себя некрасивой, было бы тоже преувеличением. У дочери одного из самых богатых и могущественных людей города было много поклонников. Но именно потому, что ее отец обладал одним из самых крупных состояний в городе, она не верила в их искренность и с радостью поменяла бы все это богатство на золотисто-рыжие волосы Симонетты. На пороге комнаты она спросила:

– Где мой отец?

– В студиоле.[3]

Фьора вышла из комнаты и очутилась в галерее с колоннами, обогнула внутренний дворик, украшенный двумя античными статуями и апельсиновыми деревьями, посаженными в голубые и зеленые кадки из майолики. Хотя зима была в разгаре, погода стояла мягкая и солнечная. Плохая погода в Тоскании больше характеризуется дождями, нежели холодом. А снег здесь очень редок. Фьора не любила сидеть взаперти и большую часть свободного времени проводила в саду. Сегодня, 28 января, Лоренцо Медичи праздновал подписание договора с Яснейшей Венецианской республикой против турок. Будут состязание, пиршество и танцы…

Апартаменты Франческо находились на том же этаже, что и Фьоры, только по другую сторону двора. Фьора и следовавшая за ней по пятам Хатун направились к нему.

Хатун была одного возраста со своей молодой хозяйкой. Это была тоненькая грациозная девушка с треугольным личиком, раскосыми глазами и маленьким плоским носиком, похожая на кошечку. Она любила дом Бельтрами, Фьору, и ей нравилась праздная жизнь, которую она вела здесь. Мысль, что она родилась несвободной, совсем не мучила ее по той простой причине, что никому не приходило в голову дать ей почувствовать это. Фьора никому бы этого не позволила.

Во Флоренции, как и во всей Италии, было много рабов, особенно женского пола, и богатство дома оценивалось по их количеству и происхождению, даже внешнему виду. Некоторые рабыни были редки, как, например, две мавританские танцовщицы и черная карлица герцогини Милана Бьянки-Марии Сфорца, чему злобно завидовала герцогиня Ферраре.

Богатые горожане Флоренции, Милана, Венеции и Генуи могли себе позволить столь дорогое удовольствие и часто использовали рабов как простых слуг. Венецианские и генуэзские судовладельцы доставляли их с базаров причерноморских стран, Малой Азии, с Балканского полуострова, из Русского государства или Татарии, и стоили они от ста до двухсот золотых дукатов. Если же речь шла о певицах, танцовщицах или искусных вышивальщицах, то цена взлетала от пятисот до семисот золотых дукатов. Что касается Хатун, то она была куплена в Требизонде еще ребенком вместе со своей матерью капитаном «Санта-Маддалена». Красота ее матери поразила капитана, и он привез их во Флоренцию. Через несколько месяцев после приезда Джамаль умерла, а крошку Хатун вместе с Фьорой воспитывала Леонарда. Она была призвана стать подругой и камеристкой Фьоры, но первое предназначение было гораздо важнее второго.

Дойдя до двери, ведущей в апартаменты отца, Фьора отправила Хатун навести порядок в своей комнате, а сама, легонько постучав, вошла, не дождавшись разрешения. И была права, так как ей бы пришлось долго ждать. Опершись руками на подлокотник своего кресла, Франческо мечтательно смотрел на портрет, поставленный на мольберт и повернутый к нему… Его лицо излучало такое счастье, что молодая девушка растрогалась.

– Отец, – нежно окликнула она.

Франческо вздрогнул, словно от внезапного пробуждения, и улыбнулся той редкой улыбкой, которая придавала его лицу необъяснимую привлекательность. С годами он немного располнел, появилось несколько морщин, а его густые черные волосы начали седеть, но он сохранил огромную жизненную силу и необыкновенную работоспособность.

– Иди посмотри! – сказал он и, вытянув руку, привлек к себе молодую девушку. – Сандро только что принес мне этот портрет и это чудо…

Фьора послушно подошла. Несколько недель назад она позировала живущему по соседству молодому художнику, который был замечен Лоренцо Медичи и работал только для него, но Франческо Бельтрами, страстно любя живопись, сумел завоевать дружбу впечатлительного и мечтательного юноши. Он был сыном дубильщика из квартала Огнисанти, и звали его Сандро Филипепи. Публике он стал известен под именем Боттичелли, что означает бочка. Этим прозвищем он был обязан своему брату, большому любителю выпить, который был старше Сандро на двадцать восемь лет.

Портрет, на который с таким восхищением смотрел Бельтрами, вызвал у Фьоры удивление, сменившееся разочарованием.

– Но… это не я?

На портрете была изображена совсем молодая женщина с золотыми волосами, одетая в старомодное вышитое платье из серого бархата, какое Фьора никогда бы не надела. Странный головной убор в виде усеченного конуса украшал голову незнакомки. Белое кружево убора спускалось на лицо дамы.

– Это правда, – серьезно сказал Франческо, – и тем не менее это ты, черты лица очень похожи. Это портрет твоей матери, дитя мое. Пока ты была маленькая, ты не так походила на нее, а когда выросла, сходство стало разительно.

– Это неправда! – чуть не плача, сказала Фьора. – Ты заблуждаешься, отец. Она очень красивая, а я нет…

– Кто тебе внушил эти мысли? – спросил пораженный Бельтрами.

– Никто, но никакая женщина не может быть красивой с черными волосами.

– Честное слово, ты сумасшедшая! Я хочу тебе наглядно доказать, что ты ошибаешься…

Поднявшись, Франческо подошел к одному из шкафов, расположенных напротив стен своей студиолы. Фьора не раз любовалась диковинками, находящимися в этих шкафах: редкими книгами в драгоценных окладах, разноцветными яркими эмалями, изделиями из серебра и золота, слоновой кости, статуэтками и танцовщицами из светящейся алебастры и многими другими прекрасными вещами.

Франческо открыл позолоченным ключиком, висящим у него на шее, один из шкафчиков и достал серебряный ларчик, похожий на ковчег, поставил его на стол, открыл его и благоговейно вынул женский кружевной головной убор, последний убор Мари де Бревай. Мгновение смотрел на него, затем прикоснулся к нему губами. Когда он обернулся, Фьора заметила, что руки его дрожали, а на глазах были слезы.

– Позволь мне! – прошептал он.

Убрав назад черные волосы дочери, он закрепил головной убор почти у корней волос, закрыл лоб кружевом убора, затем поставил около портрета зеркало и подвел Фьору к нему.

– Смотри! – только и сказал он.

Кружева немного пожелтели, но лицо, отраженное в зеркале, и лицо на портрете были удивительно похожи. Та же нежная розовая кожа, тот же рот, тот же тонкий нос и особенно те же лучистые серые глаза.

– Ну что? – спросил Франческо. – Ты все еще считаешь себя некрасивой?

– Не… нет. Но почему я не блондинка, как она? Если бы у меня были золотистые волосы, я бы не сомневалась, что поэты меня будут воспевать и, возможно, я могла бы однажды стать королевой турнира!

– Как донна Симонетта? – улыбнулся Франческо, и веселый уголек вспыхнул в его глазах. – Я надеюсь, моя дочь не будет до глупости ревнивой? Действительно, вся Флоренция любуется этой восхитительной женщиной, но до тех пор, пока наш Лоренцо не женился на донне Клариссе.

– Она рыжая! – упрямо уточнила Фьора.

– Рыжая… и не очень красивая. А до свадьбы вся Флоренция не сводила глаз с Лукреции Донати, которую любил Лоренцо и которая темноволосая, как и ты.

Тем же осторожным и почти благоговейным жестом Франческо снял кружевной головной убор и собирался снова спрятать его, как Фьора остановила отца.

– Отец! Что это за темные пятна?

Франческо побледнел и растерянно посмотрел на дочь. Он поспешно убрал реликвию, закрыл шкатулку и поставил ее на место. Подойдя к портрету, казалось, впитавшему весь свет этого прекрасного утра, он собирался убрать и его, но Фьора запротестовала:

– Разреши мне еще посмотреть на нее! – взмолилась она. – Я так мало о ней знаю. Ни ты, ни Леонарда никогда мне о ней не говорили. Мне известно только одно: это была благородная дама из Бургундии.

– Ты знаешь, ее история очень грустная, даже мучительная. Мы очень редко вспоминаем ее с Леонардой. А ты еще слишком молода…

– Никогда не рано узнать что-либо о своей матери. Только вы можете мне рассказать о ней, и теперь вот это изображение. Но оно мне ничего не говорит, ведь мессир Сандро скопировал лишь мое лицо.

– Ты способна по портрету судить о человеке? – удивился Франческо.

– Конечно. У нашей кузины, Иеронимы Пацци, я видела ее портрет, который воздает должное ее красоте, но он еще и говорит о ее тщеславии, жадности, неискренности и жестокости. Это же изображение мне ни о чем не говорит.

Франческо был ошеломлен. Фьора, которую он привык считать маленькой девочкой и которая, в сущности, и была ею, проявила такую проницательность, что смутила его… Молодая девушка уловила его растерянность и решила воспользоваться этим.

– А сейчас, – добавила она нежно, – ответь на вопрос, который я тебе задам… Эти бурые пятна?.. Похожи на кровь.

Бельтрами отвернулся и отошел к окну, откуда открывался вид на дорогу делла Винья Нуова и великолепный дворец Ручелай, один из самых новых и красивых во Флоренции.

Фьора последовала за ним.

– Ответь мне, отец! Я хочу знать!

– Я забыл, что ты умеешь произносить «я хочу»… Да, это кровь… ее кровь… Твоя мать, дитя мое, умерла при страшных обстоятельствах.

– Каких?

– Не спрашивай меня больше ни о чем, я ничего не скажу. Позже ты обо всем узнаешь.

– «Позже» – это когда?

– Когда ты станешь женщиной. Пока ты еще слишком молода, а у молодой девушки должны быть радостные мысли. Тем более в день праздника! Что ты собираешься надеть на турнир?