Однако Фьора остро переживала это последнее разочарование, и когда за ней закрылись тяжелые двери монастыря, ей показалось, что это упала каменная плита над ее могилой…

Сидя на своей убогой постели, Фьора мысленно возвращалась к событиям этого ужасного дня. Она чувствовала себя усталой и разбитой, будто ее колотили палками. Келья явилась для нее последним унижением.

Раньше Фьора два-три раза посещала эту обитель вместе с Кьярой, приходившейся дальней родственницей настоятельнице матери Маддалене дель Анджели. Фьора видела, в каких скромных, но безупречно чистых комнатах живут здесь монахини и дамы, удалившиеся сюда на покой. Стены келий украшали фрески, изображавшие жития святых, а окна выходили в великолепный сад. Узкое окошко ее кельи, закрытое крест-накрест двумя железными прутами, выходило на задний двор. Оттуда шел тяжелый воздух, пахло помоями и отхожим местом. Если уж ее решили держать в заточении, то лучше бы ее поместили в камеру настоящей тюрьмы, думала Фьора, а это гнусное место свидетельствует о том неуважении, с которым к ней отнеслись.

Иллюзии, если они еще и оставались, окончательно рассеялись, когда вечером к ней явилась послушница в запятнанном жиром платье – видимо, она работала на кухне – и принесла ей кусок хлеба, кружку воды и миску капустного супа, в котором плавало тухлое сало. Фьора с отвращением оттолкнула миску.

– Что-то незаметно, чтобы монастырская кухня улучшилась после моего последнего визита сюда, – насмешливо сказала она. – Думаю, я вправе рассчитывать на более доброе отношение ко мне!

– Посмотрите-ка на эту капризулю! – воскликнула послушница – толстая девица с красным лицом и темным пушком над верхней губой. – Мать-настоятельница – сама доброта, если она согласилась приютить здесь и кормить дочь дьявола! Ты должна ее благодарить на коленях!

– А! Так теперь я дочь дьявола? Но меня крестили! Когда совсем недавно я была в этой обители, то меня здесь осыпали похвалами и окружали вниманием и лаской, как дочь богача Франческо Бельтрами! А теперь я должна на коленях благодарить за похлебку, негодную даже для свиней! Поди скажи настоятельнице, что я хочу говорить с ней!

– Так не говорят с матерью-настоятельницей! Она сейчас в часовне и молится вместе с этой святой женщиной, которую привели сюда вместе с тобой и которой предстоит испытать страдание по твоей вине!

Слышать, как Иерониму называют святой, было для Фьоры выше всяких сил. Она посмотрела на толстую послушницу с откровенным отвращением и пожала плечами:

– А разве я не имею права молиться? Пусть меня отведут в часовню!

– Колдуны всегда хотят казаться самыми лучшими христианами. Наши сестры не желают оскверниться твоим присутствием, а если ты хочешь молиться… – Вся дрожа от гнева, она указала толстым пальцем на висящий на стене крест: – Ты можешь молиться только здесь! Наш господь всюду, но, конечно же, такие, как ты, умеют молиться только на бархатных подушечках и вдыхая запах ладана…

– Вон! – крикнула Фьора, выйдя из себя. – И забери эту отвратительную похлебку! Мне достаточно хлеба и воды!

С гадкой улыбкой на губах послушница уронила на пол миску, которая разбилась и забрызгала супом подол черного платья Фьоры.

– Я скажу, что это ты натворила все это, – сказала она со злостью. – Надеюсь, тебя накажут за это розгами!

– Я не советую твоим сестрам так поступать, иначе через три дня, когда я предстану перед Сеньорией, я расскажу, как со мной обращались в стенах монастыря, которому меня доверили. Впрочем, я расскажу обо всем в любом случае, расскажу, как по-разному здесь отнеслись ко мне и к преступнице, убившей моего отца. Не думаю, что монсеньор Лоренцо одобрительно отнесется ко всему этому.

Послушница вышла, хлопнув дверью и не забыв ее запереть на два оборота ключа. Оставшись одна, Фьора опустилась на кровать. Никогда у нее еще не было так тяжело на сердце. Она смирилась с тем, что ей предстоит умереть. Но почему она должна провести свои последние дни в этой жалкой и отвратительной обстановке, в этой грязи? Разве не достаточно того, что в семнадцать лет впереди ее ждет только смерть?

Фьора мысленно старалась отрешиться от благ земного мира, но ее природное начало жило и требовало того, что ему положено. Она ощутила острый голод. И откусила кусок хлеба, оказавшегося не таким уж черствым, запив несколькими глотками воды, свежей и чистой. Фьора почувствовала себя не такой уж несчастной, но ей стало холодно. Окно оказалось просто дырой в стене. Холод и сырость со двора беспрепятственно проникали в келью. Когда Фьору вели к монастырю, начался дождь. Сейчас он лил как из ведра, дул порывистый северный ветер. Вода проникала в келью, которую с полным основанием можно было назвать тюремной камерой, и жирная лужа на полу от разбитой миски с супом становилась все больше.

В какой-то момент Фьоре захотелось собрать осколки и остатки пищи и выкинуть все в окно, но ее удержала гордость: ей негоже выполнять работу служанки. Насколько это возможно, она не должна уронить свое достоинство. После суда божьего, если она останется на этом свете, пусть с ней случится все, что угодно провидению, не проявлявшему к ней, по всей видимости, большого интереса. Но, пока хватит сил, она будет бороться, чтобы справедливость восторжествовала, – это она сейчас твердо решила.

И Сократ писал: «Не надо отчаиваться, когда приходится подвергаться опасности ради правого дела». Вспомнив это изречение, Фьора воспряла духом. Ее любимые греческие философы всегда говорили умные вещи, и их взгляды больше подходили деятельной натуре Фьоры, чем сдержанные предписания Евангелия. Платон говорил, что от злых людей надо бежать без оглядки, а Христос учил любить ближнего как самого себя. Фьора никогда не могла питать теплые чувства к Иерониме. Если через три дня ей суждено погибнуть, она умрет, ненавидя ее. Она никогда не сможет простить ее, так же, как она не простит преследователей ее матери или человека, который из преданности своему суверену принес ей столько зла.

Зазвонил колокол, возвестивший о начале молитвы. Мятежная душа Фьоры не знала успокоения, и ей не хотелось молиться. Ей было холодно. Она закуталась в одеяло и легла на кровать в надежде заснуть. Ее измученное юное тело требовало отдыха. Едва закрыв глаза, она погрузилась в сон.

Но ее рассудок тревожило то, что ей предстоит перенести, и в голове мелькали страшные видения. Вот она стоит босиком, в одной рубашке, на берегу какой-то незнакомой реки, вода кипит и выделяет сернистые пары. На другом берегу, напротив нее, стоит Филипп де Селонже. Он протягивает ей руки и зовет ее. Она хочет броситься к нему, но ее не пускают тяжелые веревки, чьи-то злые руки набрасывают их еще и еще. А Филипп все зовет ее…

Потом она почувствовала, что кто-то ее сильно толкнул, и вода поглотила ее. Ей удалось всплыть на поверхность, и волна подхватила ее. Но на другом берегу она увидела теперь смеющегося Филиппа: он смеялся над тем, какие невероятные усилия ей приходится прилагать, чтобы добраться до него. Она увидела, как он протянул руку приблизившейся к нему женщине, лица которой не было видно, но Фьора не сомневалась, что она очень красива. Теперь они смеялись вместе. Наконец, отвернувшись от нее, они пошли в обнимку, все дальше от берега. Фьора пыталась крикнуть, но изо рта, наполнившегося водой, не вырвалось ни единого звука…

Она проснулась от толчка и села на кровати, пытаясь прийти в себя от кошмарного сна. За окном брезжил рассвет. Фьора увидела стоящую перед ней монахиню. На этот раз это была не послушница, а монахиня, поющая в хоре. Она была аккуратно одета, высокая и стройная. Трудно было определить ее возраст. Лицо с правильными чертами было довольно красивое, но строгое, на нем не отражалось никакой симпатии к пленнице.

– Поднимайся и следуй за мной, – приказала монахиня.

Совершенно машинально Фьора подчинилась и тогда заметила, что толстая послушница, приходившая к ней накануне, стоя на коленках, мыла пол. Она подняла голову, когда Фьора проходила мимо нее, и плюнула ей вслед с такой ненавистью, что дрожь пробежала по спине Фьоры…

– Куда ты меня ведешь? – спросила Фьора, но ответа не последовало.

Высокий черно-белый силуэт двигался перед ней так плавно, что платье монахини почти не колыхалось. Фьоре казалось, что она идет за призраком. Они прошли так по нескольким коридорам, потом мимо слабо освещенной часовни, откуда доносился стройный хор монахинь, и наконец достигли главного здания монастыря, которое Фьора хорошо помнила. Там сопровождавшая ее монахиня открыла перед ней дверь кельи, находившейся в самом дальнем углу коридора.

– Чтобы ты не оговорила нас и не совершила еще и этот грех, преподобная мать-настоятельница решила поместить тебя сюда, пока не наступит день испытания. Конечно, тебе запрещено отсюда выходить, но на постели ты найдешь чистую одежду и сможешь сменить испачканное платье…

– Поблагодари за меня преподобную мать Маддалену, – прошептала Фьора и добавила: – Могу ли я надеяться, что мне разрешат молиться со всеми?

– Ты многого хочешь! Ни одна из наших сестер не желает находиться рядом с тобой, я тебе уже сказала, что ты не выйдешь отсюда до суда божьего. Раскайся!

– В чем?

– Если ты не знаешь, то это известно господу! Но я думаю, что ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Обвинить чистую душу – это тяжкий грех!

– Чистую душу? Что ты об этом знаешь?

– Бедная женщина! Надо видеть, как она молится со слезами на глазах! Она молит, чтобы свет проник в твое очерствевшее сердце и ты увидела бы, что она невиновна…

– Она молится за меня? – еле выговорила сраженная таким лицемерием Фьора.

– Она только это и делает. Поэтому я тебе говорю: раскайся!

Сказав это, монахиня быстро вышла из кельи и старательно заперла дверь на ключ. Фьора снова оказалась как в тюрьме. Гнев и отвращение бушевали в ее сердце. Она не ожидала, что лицемерие Иеронимы может достигнуть таких пределов. Фьора оглянулась вокруг в поисках чего-то, на что можно излить свой гнев и ярость, но в ее новом приюте, более удобном, а главное, более чистом, чем прежний, тоже было только самое необходимое.