— Монсеньор де Медичи не взял в заложники кардинала Риарио, а как раз наоборот — он дал ему пристанище в своем дворце, чтобы того не постигла судьба Сальвиати. Флоренция — набожный город и достойно блюдет веру. Но она не может простить того, что в разгар пасхальной мессы, в святой момент поднятия просфоры, убивают ее горожан. Королю Франции совсем не по душе инцидент в церкви Санта-Мария-дель-Фьоре. И он не один во Франции, кому это не понравилось.

— А что нам до него! — пренебрежительно отмахнулся Сикст.

— Правда? Тогда пусть ваше святейшество сначала поразмыслит. Если ваше святейшество будет упорствовать в своем желании разрушить Флоренцию или же силой передать ее своему племяннику, графу Джироламо Риарио, то Флоренция обратится за помощью к Франции. Пусть ваше святейшество изволит вспомнить, что у Франции есть три владения, которые она пока передала Неаполитанскому королевству, некогда захваченному Альфонсом Арагонским. Если король пожелает вспомнить об этом маленьком государстве и пожелает вновь завоевать его, Рим может оказаться в неприятном положении. И затем, ваше святейшество, призываю вас изучить состояние… ваших финансов.

— Наших финансов? Что это означает?

— А то, что мой король должен был уже издать указ, запрещающий людям церкви посещать Рим или же направлять туда деньги, пусть за это ему и придется заплатить крупный штраф.

— Что вы говорите?

— А что я могу сказать другого? Турецкая опасность реальна, она требует срочного принятия мер, и прежде чем предать меня анафеме, стоило бы рассмотреть ее очень трезво.

— Так же, как и опасность, исходящую от короля Франции? — цепкий взгляд Сикста IV впился в лицо де Коммина.

— Безусловно, потому что Людовик прежде всего король, а потом уже человек, отец или же кто-нибудь другой, и слава господня ему дороже своей собственной.

Полагая, что ему нечего больше добавить, посол снова преклонил колено и, как требовал этого этикет, запрещающий поворачиваться спиной к папе, стал отступать спиной к двери. Вместо того чтобы проводить его, кардинал Детутвилль занял место у трона, где только что стоял Филипп, словно не замечая сильного гнева, овладевшего папой.

— У вас есть еще что-нибудь добавить? — спросил Сикст IV.

— Действительно. И я прошу извинить меня, ведь ваше преосвященство слишком справедливо и слишком заботится о добре христиан. Поэтому я отниму у него время, проинформировав его о факте, возможно, и не очень значительном, но к которому я все же хотел бы привлечь его внимание.

— Какому?

— Речь идет о донне Фьоре Бельтрами, которую ваше святейшество соединило три месяца назад по всем церковным правилам с молодым Карло дель Пацци.

Лицо Сикста побагровело.

— Мы не любим говорить на эту тему, и вам, нашему брату во Христе, это известно. Эта женщина отплатила нам самой черной неблагодарностью за ту доброту, которой мы осыпали ее.

В чем она еще провинилась?

— Ни в чем, святой отец, абсолютно ни в чем, — ответил Детутвилль, — но было бы разумным довести до сведения государственной канцелярии, что ей следует аннулировать это замужество и даже совсем вычеркнуть его из регистров.

— Вычеркнуть? — Казалось, папу сейчас хватит удар. — Это почему? Брак, который мы лично освятили в нашей личной капелле и в вашем присутствии, кардинал? Если бы что-то помешало этому союзу, что бы вы тогда сказали мне?

— Я был в полном неведении, святой отец, и ваше святейшество само бы отказалось даже от мысли освятить подобный союз, если…

— Если что? Хватит ходить вокруг да около, заклинаю вас всеми святыми!

— Если бы его святейшество знало, что эта молодая женщина не являлась вдовой, как мы считали… и как она сама себя считала.

— Что?!

Коммин собрался нанести последний удар, наслаждаясь этим мгновением.

— Это абсолютная правда, святой отец. Граф Филипп де Селонже, приговоренный к смертной казни, действительно поднялся на эшафот в Дижоне, но спустился с него целым и невредимым, потому что король помиловал его в самый последний момент.

Наступило тяжелое молчание, нарушаемое только щебетанием птиц в золотом вольере соседнего зала. Папа глубоко вздохнул:

— А она? Где она находится в настоящий момент?

— Насколько мне известно, на пути во Францию, святой отец.

И откланявшись в последний раз, Коммин покинул зал.

Часть II. ДОРОГИ, ВЕДУЩИЕ В НИКУДА

Глава 1. РАЗГОВОР ПОД ВИШНЕЙ

Несколько недель спустя, на закате дня, Мортимер покинул Фьору и Хатун у старой дороги, обсаженной высокими, тенистыми дубами.

— Ну вот вы почти и добрались, — весело сказал Мортимер. — Вам больше не нужен проводник, чтобы разыскать свой дом.

— Вы могли бы заехать к нам освежиться, — предложила Фьора. — Ведь дорога была такая длинная, да и день стоял такой жаркий.

— Благодарю, но я найду все необходимое в Плесси. С вашего разрешения я приду к вам поприветствовать госпожу Леонарду и посмотреть, насколько подрос ваш сын.

Сердце Фьоры забилось сильнее при упоминании о любимой гувернантке и маленьком сыне.

В ее памяти Филипп остался крошечным младенцем, которого было так приятно держать на руках. И вот ему будет уже скоро год, и она не видела, как он рос это время. Она не видела его первой улыбки, а когда он заболевал, это не она склонялась над его колыбелью и проводила с ним бессонные ночи. «Конечно, он посмотрит на меня как на чужую», — подумала Фьора со страхом, приближаясь к своему дому.

Наконец они миновали монастырь, окруженный деревьями, и увидели красивый дом с прелестным садиком. Хатун даже захлопала в ладоши, очарованная открывшимся видом. Вокруг было много цветов, они поднимались до террасы, а потом снова спускались, образуя сказочный ковер. В глубине сада протекала Луара, блестя под жарким солнцем. Пахло скошенной травой и цветами.

— Как здесь красиво! — воскликнула Хатун. — Но, кажется, в доме никого нет.

Словно в ответ на ее слова, из глубины сада раздался свист.

Кто-то приближался к ним, насвистывая старинное рондо.

Потом из-за куста кирказона вышел молодой человек, неся на плече малыша, который смеялся и держал его за руку. Лошадь под Хатун заржала, и молодой человек посмотрел в их сторону.

Он остановился как вкопанный, его глаза изумленно округлились.

— Ну что же, Флоран, — сказала с улыбкой Фьора, — вы не узнаете меня?

Когда первое удивление прошло, молодой человек закричал во все горло:

— Донна Леонарда, Перонелла! Этьен! Быстро идите сюда!

Наша госпожа вернулась!

По-видимому, его никто не услышал. Тогда Флоран передал ребенка Фьоре и побежал к замку, громко крича:

— Наша хозяйка вернулась! Наша хозяйка вернулась!

Весь этот шум очень не понравился юному Филиппу, который начал протестовать. Он сморщил носик и готов был зареветь.

— Боже мой! — огорчилась Фьора. — Да он боится меня!

Она боялась прижать сына к себе, и хотя ей очень хотелось расцеловать его личико, его темные шелковистые кудряшки…

— Да нет же, — сказала Хатун, — он вовсе не боится тебя.

Просто этот ненормальный парень наделал столько шума. Подожди!

Она стала строить Филиппу смешные рожицы, которые понравились малышу, и он раздумал плакать, а вскоре на его лице заиграла очаровательная улыбка.

— Вот видишь? Немного терпения и нежности, и малыш скоро поймет, что ты его мать.

Маленький Филипп с любопытством принялся рассматривать обеих женщин, улыбавшихся ему. Фьора положила его себе на руки и стала нежно убаюкивать:

— Мой малыш! Мой маленький мальчик! Какой же ты красивый!

Фьора вглядывалась в лицо Филиппа, ища в нем сходство с мужем, а малыш безмятежно улыбался ей.

— О, Хатун, как я могла так долго жить без него? — воскликнула мать, смеясь и плача одновременно.

Молодая татарка не успела ответить на этот вопрос, что, впрочем, и не требовалось: обитатели дома спешили к ним со всех ног Леонарда с трудом поспевала за остальными. Флоран и Марселина, кормилица малыша, тактично отстали от нее, и она первая упала в объятия Фьоры. Фьора передала ребенка Хатун, которая только того и ждала, ей так не терпелось увидеть «малыша Филиппа».

Они долго обнимались, приветствуя друг друга и что-то радостно восклицая. Леонарда, со сбившимся набок чепцом, плакала от радости, прижимая к груди свою «голубку». Потом она поцеловала Хатун почти так же горячо, как и Фьору, что очень взволновало татарку, не привыкшую к таким изъявлениям радости со стороны суровой донны Леонарды.

— Бог дал нам вновь встретиться, — сказала Леонарда. — Да святится имя его, и пусть этот дом, в котором ты будешь отныне жить, принесет тебе счастье! А оно к нам обязательно вернется, раз мы вместе!

И она снова обняла свою любимицу. Этьен Ле Пюэлье и его жена Перонелла, которые служили в этом доме управляющим и кухаркой, тоже растрогались, увидев свою молодую госпожу, к которой они испытывали самые дружеские чувства. Что касается Флорана, бывшего ученика банкира Нарди в Париже, он служил теперь здесь садовником и был правой рукой Этьена.

Скрестив руки, он смотрел на Фьору все теми же влюбленными глазами, не стесняясь слез.

Только кормилица Марселина, еще не видевшая матери ребенка, которого она вскармливала своим молоком, была несколько сдержанна, сказав, что она рада возвращению «мадам графини», но при этом взяла маленького Филиппа из рук Хатун, бросив на нее недобрый взгляд. Видя, что ее бывшая рабыня надулась, Фьора поняла, что здесь ее могут ждать трудности. Чтобы разрядить обстановку, она воскликнула:

— Дайте-ка я подержу Филиппа немного, Марселина Я ведь не видела сына столько месяцев!

— Он же тяжелый, госпожа графиня, — сказала кормилица. — И потом, вы устали с дороги.

— У меня достаточно сил, — ответила Фьора. — Я так давно мечтала прижать малыша к груди.