– Она в хороших руках, – отрезал я. – Я разговариваю с ней каждый день, и потом, это не ваше дело.

– Да, ты прав. Не мое. Я просто переживаю, вот и все.

– Ну, я бы хотел, чтобы вы меньше переживали за меня, а больше за мою жену. Это ей нужна помощь.

– Итан, что касается Анны, то мы достигли той стадии, когда врачи мало что могут сделать. Им удалось стопроцентно подлечить ее травмы. Но мы оба знаем, что мозг более сложный орган и менее предсказуемый. Анна так и не показала прогресса в ответ на раздражители, а ведь прошло уже больше трех недель. Обычно к этому времени, если пациент собирается выздороветь, то уже были бы видны значительные улучшения.

– Про что это вы?

– Я говорю, что пора начать думать о том, как долго мы собираемся продолжать в том же духе. Как долго вы собираетесь держать жену на питательной трубке? И если уж на то пошло, как долго планируете сидеть рядом с ней, в ожидании, что что-то случится? Мне очень неприятно это говорить, но Анна не единственный человек в данной ситуации, который находится в подвешенном состоянии. Вам на самом деле надо начинать думать о расставании, чтобы вы и ваша дочь смогли двигаться дальше.

Стиснув зубы, я сказал:

– То, на что вы намекаете, равняется убийству, а я не собираюсь убивать жену!

– Нет, – спокойно сказал он, – я лишь предполагаю, что, возможно, она уже ушла. Может быть, ее не было с самого начала, а мы просто не знали об этом. Но теперь, когда ее мозг имел шанс восстановиться, и с учетом отсутствия какого-либо прогресса в ее состоянии, нужно подумать о том, что является самым гуманным для нее. Как долго поддерживать ее тело в вегетативном состоянии? Это вопрос недель? Месяцев? Лет?

Я подумал о завещании, спрятанном в портфеле. Я мысленно прокручивал тот юридический язык, которым были описаны пожелания Анны на случай развития как раз такого сценария. Один месяц. Я быстро напомнил себе, что Анна не понимала, что говорит. Один месяц – это слишком мало!

– Сколько нужно, – ответил я и развернулся, чтобы уйти.

– Итан, – окликнул меня Рег, пока я не ушел далеко, – ты забыл гитару.

Я даже не обернулся.

– Можете взять ее себе.

* * *

Новая палата Анны находилась в углу здания, поэтому на обеих стенах были окна, от этого в палате было в два раза больше света. Это было хорошо для меня, а Анна не замечала. В палате стояли две кровати, и это было еще одним серьезным бонусом. Медсестры сказали, что я могу спать на свободной кровати до тех пор, пока больница не начнет переполняться и не возникнет необходимость класть больных по двое в палату. Но все сомневались, что такое может произойти.

На следующее утро, после перевода Анны из реанимационного отделения, я проснулся и обнаружил футляр Карла в углу палаты между окнами. Я не мог видеть его. Он напоминал обо всех моих провалах: я так и не стал автором песен, которым я раньше мечтал стать, так и не написал Анне песню, которую обещал создать, перестал исполнять музыку для жены и дочери, потому что был слишком занят работой, не нашел времени, чтобы забрать в магазине гитару Хоуп, которую хотел подарить на день рождения, что в конечном итоге привело Анну к ее нынешнему состоянию псевдожизни.

Если бы у меня была более сильная мотивация, я, возможно, отнес бы Карла в мусорный контейнер за больницей и покончил бы с этим. Но почему-то я знал, что потом буду сожалеть об этом. Ведь дедушка прошел через ад, чтобы получить его, поэтому, может быть, лучше всего, если просто разрешить ему стоять себе в углу.

Дни, которые приближали к магическому сроку, месяцу со дня аварии, в которую попала Анна, были одними из самых грустных в моей жизни. Единственное, с чем я могу сравнить этот период, так это с фильмом, который папа прислал мне на мой тринадцатый день рождения. Это был триллер про зомби, снятый в 1968 году, «Ночь живых мертвецов». Он отправил его вместе с открыткой, в которой объяснил, что это был фильм, на который он повел маму в день их первого свидания (что, вероятно, многое объясняет), и он уверен, что фильм мне понравится. Но он мне не понравился. На протяжении нескольких недель мне снились кошмары про мертвецов, бродящих повсюду в состоянии тупого оцепенения. Все последние дни в больнице я словно зомби слонялся без дела по палате Анны в ожидании, что кто-то поднимет дубинку и освободит меня от мучений. Как мне помнится, единственной сознательной мыслью в то время было понимание того, что время жизни Анны быстро сокращается, и не было никого, кто мог бы это остановить.

На двадцать седьмой день была зафиксирована вспышка активности, когда одна из медсестер уколола Анну булавкой в пятку, и это вызвало небольшое сокращение пальца на ноге. Оно было совсем небольшим, но сразу повысило ее результат по шкале Глазго с трех до шести баллов. Вначале всех охватило возбуждение, особенно меня. Я подумал, что это был поворотный момент, после которого несправедливость мира будет исправлена и Анна снова будет со мной. Но когда пришел доктор Расмуссен, чтобы проверить результаты, он все испортил, ввергнув меня в еще более худшее настроение, чем это было раньше.

– Сожалею, – пояснил он, – но это мало что значит. Движения, которые мы видим, являются показателями мышечного сокращения, а не реакции нервной системы.

– То есть ее мозг никак не связан с движением пальца на ноге?

По его глазам было видно, что ему очень жаль.

– По моему мнению, нет.

– Но вы не уверены.

– На сто процентов, нет.

– А что, если вы ошибаетесь? Тогда это хороший показатель того, что она может восстановиться?

Я могу сказать, что ему совсем не хотелось быть посланником плохих новостей. Он придвинул стул поближе ко мне.

– Итан, в медицине никогда ничего не однозначно. Нам не известно все. Но мы знаем много, и нам ясно, что даже если у вашей жены сохраняется некоторая минимальная мозговая активность, вероятность ее восстановления очень мала.

– Насколько мала? Мне нужны цифры! Должны быть данные на этот счет, которые подтверждают иной результат.

– Хорошо, – ответил он спокойно. – Для начала, давайте посмотрим на то, каково было состояние вашей жены в первые двадцать четыре часа после аварии. Это позволяет дать наилучший прогноз на конечный исход. У нее был самый низкий результат. По статистике, только около пяти процентов людей с таким результатом могут восстановиться. Остальные, в конце концов, умирают. Из тех, кто может восстановиться, большинство начинает показывать заметное улучшение в течение первой недели. Для Анны прошло уже почти четыре недели, и это первый скачок в ее результате за все время.

– Какой прогноз для человека с результатом в шесть баллов?

Я знал, что хватаюсь за соломинку.

– Ну, это приблизительные цифры. Но если человек набирает где-то от пяти до семи баллов в первые двадцать четыре часа, то у него есть шанс, но более половины таких пациентов все равно умирают, не приходя в сознание. У меня нет точных данных о больных, которые перескакивают с трех баллов до шести по прошествии месяца, но, насколько я могу судить, скорее всего, в результате она все же не придет в сознание.

Медсестры, кажется, тоже были подавлены такой новостью. Они закончили все, что им надо было сделать, и быстро покинули палату, оставив меня одного, чтобы я продолжал находиться в состоянии, которое одна из медсестер окрестила «виниловым ступором», намекая на мое дневное просиживание в кресле.

Потом наступил двадцать восьмой день… и двадцать девятый. Анна по-прежнему глотала пищу через трубку, и ее палец еще вздрагивал, когда в него тыкали булавкой, но это был предел ее существования.

В тот вечер после ужина я снова разрыдался. Я давно уже так не плакал, только в первую неделю после аварии. Я был опустошен внутренне и эмоционально. Жизнь, которая у меня была до этого, официально закончилась. Анна никогда не восстановится, теперь я был в этом уверен. Моя семья лежала в руинах. И, что хуже всего, я больше не видел себя в роли родителя и еще меньше рассматривал себя как полезного члена общества.

– Прости меня, Анна, – плакал я. – Я не хотел, чтобы так случилось.

Моя унылая мольба была прервана телефонным звонком. Судя по времени суток, я правильно догадался, что на экране высветился номер Стюарта, а это значит, что на другом конце линии будет Хоуп. Я не был готов разговаривать, по большей части потому, что точно знал, о чем пойдет разговор. Но я не мог просто игнорировать ее, потому что именно так поступил бы мой собственный отец. Я постарался говорить весело, когда ответил на звонок.

– Папа?

– Привет, тыковка.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, разреши мне увидеться с мамой.

– Ты знаешь, что я не могу этого сделать.

Я ждал возражений.

– Тебе еще нравится проводить время у дяди и тети?

– Я в порядке.

– Что нового?

Она раздумывала вслух с протяжным «ммммммм» и потом сказала:

– Ах да, кажется, из меня получается хороший пловец. У них в бассейне такая теплая вода, я даже не знаю, зачем им джакузи. Тетя Хизер купила мне два новых купальника сегодня и кое-что красивое из одежды. Я тебе покажу как-нибудь.

– Здорово.

– Папа? Когда я могу показать все это тебе?

– Может, когда я в следующий раз приеду?

– Когда? – повторила она.

Разговаривая, я взглянул на Анну.

– Я, честно говоря, не знаю.

– Может, когда я прибуду повидаться с мамой?

– По-моему, хорошая идея.

– Я скучаю по ней, папа. Я хочу ее видеть.

– Знаю, тыковка. И ты увидишь… через какое-то время.

– Но я хочу видеть ее сейчас.

– Хоуп, извини, – быстро сказал я. – Мне надо идти. Поговорим завтра.

Я отключился. Каким надо быть родителем, чтобы намеренно прекратить разговор со своим ребенком, спросил я сам себя. И с каждым днем ответ становился для меня все очевиднее – который не должен быть родителем.