Игорь Соколов - Фея

Один раз я приходил к нему, но он меня так и не узнал…

С каким-то странным недоумением он смотрел в мои глаза и что-то бормотал себе под нос.

Я уже уходил из больницы с двойственным ощущением: мне одновременно казалось, что он больной, и в то же время притворяется больным, чтобы уйти от наказания.

Во всяком случае, я пытался вывести его на чистую воду, я кричал и тормошил его, задавал ему самые мучительные вопросы об убийстве Феи, но он равнодушно моргал глазами и как ни в чем ни бывало, ковырялся в носу.

То ли Бог, то ли еще кто-то и на самом деле дьявольски посмеялся над ним. И, можно сказать, что, несмотря на свое раздвоение, я уходил от его жалкого подобия с некоторой благодарностью невидимому Творцу!

Что касается меня, то я так закручинился, так загоревал, что пустился сразу во все тяжкие.

Стал играть в карты на деньги, пьянствовать в общежитии с самыми непутевыми студентами, отдаваться подряд всем легкомысленным женщинам и вообще опускаться на дно своей бессмысленной жизни.

А однажды мне приснился сон, я опять увидел свою Фею, она опять сидела у меня на коленях и учила петь Акафист Пресвятой Богородице.

Тонкий, словно у соловья голос, похожий на дрожащую переливчатую свирель, уводил меня дальше, во все внеземные глубины и пространства.

«О, Пресвятая Дева Мати Господа, Царице Небесе и земли! Многоболезненному воздыханию души нашея, призри с высоты святыя Твоея на нас. С верою и любовию поклоняющихся пречистому образу Твоему. Не имамы бо ни иныя помощи, ни инаго представительства, ни утешения, токмо тебе, о, мати всех скорбящих и обремененных. Помоги нам… немощным…»

Я пел вместе с Феей и плакал. А потом проснулся и увидел себя в постели с другой женщиной в незнакомом доме.

Я слышал, как она храпит во сне. Точно так же, наверное, храпел во сне Темдеряков.

И мне стало страшно и стыдно, и я возненавидел сам себя.

И в эту же ночь тихо, украдкой я выбрался из чужой постели и покинул эту женщину.

Путь на кладбище лежал через весь город.

Такси уже не ходили, неожиданно я увидел знакомую машину «скорой помощи» и просигналил.

Они увидели меня и остановились.

Они ехали с вызова и поэтому довезли меня до кладбища, связавшись по рации с диспетчером.

Ночное кладбище тревожно утопало в сугробах.

Машина уехала, и я остался один.

Я шел, утопая по колено в снегу.

Мороз ломил мои руки и ноги, слезились глаза, щипало веки, но я шел к ней, к моей единственной Фее, к ее холмику шел я, чтоб спеть ей акафист священный…

Снега, отражавшие небо, светились в холодную Вечность…

Который уже день Сан Саныч лежал в гробу, дожидаясь своего погребения.

Тоскливые мухи бродили по его одеревеневшему лицу и воде бы ни о чем не думали, как и люди, приходившие иногда навестить Сан Саныча.

Их слабые приглушенные голоса желали земле быть пухом, Сан Санычу вечного покоя и тут же подчеркивали его добросовестность работника, порядочность семьянина и высокую нравственность гражданина.

В общем, на всех устах Сан Саныч был прекраснейшим человеком, который умел краснеть за себя и все Отечество.

Сан Санычу было скучно, и все же он с удовольствием слушал все эти речи, перебирая в своей памяти всех собравшихся, и уже с превеликим наслаждением Сан Саныч вслушивался в причитания своей жены Алевтины.

«Уж сколько мы терзали друг друга, сколько страданий причинили, а все же нашлась жалость и поплакать», – подумал удовлетворенный Сан Саныч, хитро улыбаясь на нее.

«А может быть, ты не обо мне вовсе рыдаешь, не о моей утрате, а?! Конечно, ты просто боишься сказать, не то, что подумать о том, что тебя ждет. А ждет тебя та самая Неизвестность, заполняющая твое тело до отказа, и поэтому ты боишься прежде всего сама себя».

Хотя, что теперь думать об этих несчастных созданиях, всю свою сознательную жизнь они превращают в страдания и мучают сами себя без всяких угрызений совести, благо, что эта пытка у них уже стала обычаем.

Слава Богу, что я уже окончательно расстался со своей шкурой, уж чего я только ради нее не перенес.

Ну, теперь-то можно радоваться и отдыхать, прекрасное Неведомое ждет меня, избавление настало!»

Неожиданно Сан Саныч вздрогнул, как в зеркале он увидел самого себя, склоняющегося над гробом, без всяких сомнений это был он, живой Сан Саныч.

Лицемерно всхлипывая и обнимая плачущую и падающую с ног Алевтину, он одновременно с этим, незаметно для всех собравшихся, состроил ему, покойнику, незамысловатую рожу и тут же показал язык…

Сан Саныч с тоской поглядел на это хамство:

«Конечно. Я всю жизнь заключал с себе ужас своего существования, но не до такой степени, и вообще, в данном случае это не я, это всего лишь моя копия, двойник, омерзительный отпечаток моего собственного существования».

Двойник, однако, заговорил о добродетельном поведении Сан Саныча при жизни, о том, что он, Сан Саныч, всегда довольствовался только тем, что ел и спал, доставляя своей удивительной способностью «ничего не делать и ни во что не вмешиваться» огромную радость окружающим, при этом он, опять склоняясь над покойником, состроил ему такую дикую и омерзительную внешность, что Сан Саныч уже порывался встать из гроба, чтобы прекратить это издевательство, однако, вспомнив, что он умер, а следовательно, окончательно потерял свой ужасный облик, который он раньше почему-то не замечал, Сан Саныч сразу же успокоился.

– Ничего, Анафема, ты мне не страшен, я умер, меня нет, и вопросы здесь уже неуместны.

Двойник еще немного поплакал, исполняя роль едва печального по необходимости человека, показал Сан Санычу еще ряд невероятных гримас и скрылся в толпе.

«Неужели это я, – воскликнул внутри Сан Саныча давно погребенный рассудок, – неужели я всю жизнь воплощал собой такую гадость, такую низость?!

Нет, не может быть, а впрочем, я уже умер, я окончательно потерял это мерзкое «Я», и все вопросы никогда не возвратят истинного сожаления о моем безобразном присутствии среди таких же порочных созданий.

Теперь Смерть очистит меня и все мои внутренности преобразятся, избавляясь от всякого судилища, доказывая мне мою же невиновность, и Бог, и Амеба в одном лице дадут мне бесполое и вечное дыхание».

Гул прошел по толпе, и Сан Саныч почувствовал, что гроб с его телом понесли.

– Ну, с Богом, – сказал себе Сан Саныч.

– С Богом, – подтвердил кто-то из несущих.

Сан Саныч глядел на солнце, не щурясь, и радовался все сильнее своему бестелесному существованию.

Вслед за этим грянул траурный марш, чей вой воплощал не одно только алкогольное возгорание тленных желудков стыдливых музыкантов, но и печаль по нему, по Сан Санычу.

Сан Саныч еще раз взглянул на небо, на курчавый вихрь облаков, чьи меняющиеся мгновенно очертания повторяли бесконечное множество лиц несчастных молчаливцев земной поверхности.

«Вот так и я, – подумал со странным облегчением Сан Саныч, – промелькну разок в профиль облачком и растаю со всеми в синеве».

Вскоре тихие и радующие его мысли потекли под равномерное постукивание гроба о ржавое днище грузовика, пока Сан Саныч не стал окончательно приходить в себя. Вдруг он с ужасом почувствовал, что все его тело хочет встать из гроба.