Принц скатился с меня прямо в снег, сел рядом, поправляя одежду, потом так же заботливо поправил мои юбки. За это время я полностью пришла в себя и оценила все безумие того, что произошло. Начинался снег – крупный, мокрый. Снежинки садились на мое пылающее лицо, и это было приятное ощущение.

– Какой же вы все-таки мерзавец, – прошептала я равнодушно. – Мерзавец и развратник. Вы пользуетесь мной как игрушкой.

– О, я обожаю такие игрушки – юные, нежные, очаровательные. Обожаю принуждать их к любви в самых неподходящих местах, а потом наблюдать, как моя страсть их расшевеливает и они тоже воспламеняются желанием, и отвечают мне самым лучшим образом, совершенно забывая о том, что они – гордячки. Да, они забывают о своей гордости, и кричат, и стонут, как самые обыкновенные буржуазки…

– Я не стонала! – воскликнула я озлобленно.

– Ну да! Я думал, что оглохну. Вы кричали так, как девственница, которую лишают невинности десять разбойников, один за другим. И бились в таких конвульсиях, что я едва вас удерживал.

Я села в снегу, закрыв лицо руками. Господи, какой стыд! Я не решусь признаться в таком грехе даже на исповеди.

Принц взял меня за подбородок. Нежно-насмешливая улыбка была у него на губах.

– Вы были великолепны, мадемуазель. Вы сами пока ничего не умеете, но отвечаете так, что вас даже не с кем сравнивать. Вы мне дарите такую радость, что я, чего доброго, влюблюсь в вас.

– Ха! – сказала я весьма недоверчиво.

– Смейтесь сколько угодно, мне уже пора. Конечно же, сегодня ночью мы продолжим наши невинные занятия. А пока – простите, мадемуазель, меня ждет жена. Она и без того пролила много слез из-за вас.

Он умчался в ту сторону, откуда доносился шум охоты. Я медленно поднялась, отряхнула одежду от снега. Чувствовала я себя прескверно. Невыносимая тоска сжимала сердце холодным обручем. Как я была зла на весь мир и на Версаль в частности!

Я молча смотрела на взбудораженный снег, на глубокий след, оставленный лошадьми, на белку, что прыгала между заснеженными елями, взбивая облака искристой морозной пыли. На мгновение мне показалось, что вдруг разом умолкли все звуки, замерли все шорохи, и это чувство так усугубило мое одиночество, что я всхлипнула. Господи, хоть бы Маргарита была рядом! Хоть бы кто-нибудь оказался поблизости!

Об этом ли я мечтала в монастыре, представляя себе все прелести версальской жизни? Был ли в этих мечтах хоть намек на возможность разочарований и несчастья?

Граф д'Артуа, подумала я, подлец. Да, подлец и негодяй. Он нарочно унижает меня, насмехается надо мной. Это доставляет ему удовольствие. Но как может быть, что я сознаю это и в то же время не могу сопротивляться?

Это оттого, что я слишком неопытна. Да, теперь я это понимаю. Может быть, стоит все-таки поговорить с отцом? Он сейчас в Париже, но мне, возможно, удастся выкроить время и съездить к нему. Хотя, с другой стороны, разве мне неизвестно, что он скажет в ответ на мои слова? Он будет в восторге от того, что моя карьера продвигается, и выскажет свой восторг самым откровенным образом. Но какой мне-то толк от этого?

Когда я подумала об этом, невыносимая дурнота вдруг подступила к горлу так стремительно, что я не успела даже достать платок. Меня стошнило в снег, и рвота была такая обильная, что я слегка испугалась. Что со мной происходит? Непременно следует найти время и показаться Лассону…

Я выпрямилась и тщательно умыла лицо мокрым снегом. Снежные комки, тающие в моих руках, освежили щеки своим обжигающим холодом. Я вспомнила уроки сестры Анны о том, что от такого умывания портится кожа, но сейчас мне было абсолютно все равно.

Теперь, приведя себя в порядок, я могла вернуться к Стреле, изнывающей от нетерпения. Мне не пришлось ее погонять: едва почувствовав меня в седле, лошадь рванулась вперед так стремительно, что меня отбросило назад и я едва удержалась.

Вечером королевский двор возвратился в замок Медон, слишком тесный и неудобный для такого количества людей. Кареты заполнили весь двор, придворные были такие измученные, что едва тащились по лестницам в поисках своей комнаты. Утром вид у них был элегантный и блестящий; теперь же, после целого дня скачек верхом, они выглядели ужасно: парики сбиты набок, галстуки перекошены, одежда в беспорядке, дамские прически растрепаны, на меховые плащи налипла сосновая хвоя… Каждому хотелось теперь переодеться и принять ванну, и в замковом дворе началось нечто невообразимое: толпы лакеев и горничных метались из угла в угол, разыскивая охапку дров, чтобы нагреть воду, – цена на дрова сразу немыслимо подскочила.

Трудно было разыскать комнату, отведенную именно тебе, в старинном переплетении галерей и лестниц. Часто в этих комнатах не оказывалось даже кровати, не говоря уже о белье, полотенцах и прочих необходимых вещах; камины не были растоплены, и изо всех оконных щелей дуло. Словом, во всем этом царила такая неразбериха, что придворные, лишенные обычного удобства, разражались бранью в адрес своих лакеев не хуже любого парижского извозчика.

К счастью, Маргарита догадалась прибыть в Медон раньше меня, и я добралась до своей комнаты сравнительно легко, если не считать того, что дважды больно споткнулась на совершенно темной лестнице. Было уже восемь вечера, через полчаса предстоял ужин, на котором мне было разрешено присутствовать рядом с членами королевской семьи. По крайней мере, я буду сыта. Другим придется довольствоваться чашкой чая и куском колбасы – если это удастся достать.

Было очень холодно и сыро, несмотря на то, что камин был растоплен. Дрожа всем телом, я с помощью Маргариты освободилась от тугой серебристо-голубой амазонки, оставшись только в корсете, лифе и кружевных панталонах. Горничная обтерла меня губкой, смоченной в лавандовой воде, и помогла надеть наряд, более подходящий для ужина: платье, сшитое из перемежающихся полос вишневого бархата и розового атласа. Для меня было неприятным сюрпризом обнаружить, что это платье стало мне узко в талии и я едва в него влезла. Впрочем, задумываться над этим у меня не было времени. Наспех причесавшись и застегнув на шее ожерелье из крупного розового жемчуга, я поспешила в главный зал замка, где начинался ужин.

Мне в обществе других избранных пришлось долго ждать, пока появится король с Марией Антуанеттой. Утешением служило то, что здесь камин был растоплен и было почти тепло. Лакеи расставляли приборы на столе, застеленном тяжелой бархатной скатертью. Я знала, где должна сидеть: по правую руку от королевы, между тихим герцогом де Понтиевром и его невесткой принцессой де Ламбаль.

– Это было невыносимо! – твердила, поджимая губы, любимица королевы Габриэль де Полиньяк. – Совершенно невыносимо! Никогда больше, сколько бы Туанетта меня ни уговаривала, я не поеду на эту гадкую охоту. В конце концов, нет ничего разумного в том, чтобы мотаться по лесу за какими-то оленями, когда вокруг полно еды… Это занятие для мужланов.

– Помните, что говорите, Габриэль! – оборвала ее ангелоподобная принцесса де Ламбаль де Савой-Кариньян. – Вы оскорбляете его величество.

– Кое-кто, – заявила графиня де Полиньяк, – да-да, кое-кто оскорбляет его сильнее, чем я; он же предпочитает этого не знать; так что, моя дорогая, мои слова абсолютно невинны.

– Кого вы имеете в виду?

– Бог мой, конечно, Туанетту!

– Почему?

– Кому же не известно, что она изменяет Людовику? Последние слова долетели до чуткого уха мадам де Мизери, и эта плоская дама подозрительно оглянулась по сторонам, пытаясь выяснить, кому они принадлежали. Габриэль де Полиньяк гневно прикусила язык. Госпожа де Мизери доносила королеве обо всем, что слышала при дворе, а ссориться с Марией Антуанеттой было вовсе не в интересах графини.

Вошла королева в простом зеленом платье с черными разводами, а за ней Людовик XVI, ведя за руку свою старшую дочь, восьмилетнюю Мари Терезу Шарлотту. После обычных в таких случаях реверансов и поклонов наступило время ужина. Аристократы набросились на еду с жадностью изголодавшихся нищих, едва вспоминая о правилах этикета. К моему удивлению, есть мне не хотелось. С трудом я заставила себя прикоснуться к кусочку фрикасе, холодному яйцу в желе и пирожку с вареньем. Совершенно неожиданно мне понравился яблочный ликер: я выпила целых три рюмки, только потом вспомнив, что могу захмелеть.

– Вы слышали о новых волнениях в парламенте? – обратился ко мне принц де Ламбеск.

Я удивленно посмотрела на него. Меньше всего на свете меня интересовали какие-то волнения.

– Мне безразлична политика, – сказала я после некоторой паузы.

– Вот как? – переспросил принц. – А я смел полагать, мадемуазель, что вы интересуетесь процессом реформ, в отличие от большинства дам из свиты королевы.

– Милый принц, но почему же вы так полагали? Я даже не знаю, о каких реформах вы говорите, – отвечала я, втайне удивляясь, что принц может интересоваться такими вещами.

– Ну как же? Разве вы не слышали о Тюрго и Неккере?[61] Я пожала плечами.

– Понятия не имею, кто такие эти господа, и очень сожалею, сударь, что не могу поддерживать подобный разговор.

Отвернувшись от принца, я попросила графа де Воблана передать мне тарелку со слоеными пирожками и стала внимательно прислушиваться к разговору о новых фасонах шляпок – шапо-бонне, – который вели две королевские фрейлины.

После ужина началась утомительная церемония приготовлений Марии Антуанетты ко сну. Все роли здесь были давно расписаны и исполнялись тысячу раз, а поэтому порядком надоели: кто-то подавал ночную сорочку, кто-то чепец, фарфоровый таз для умывания, кто-то принимал снимаемую одежду… Затем многочисленные куаферы разбирали прическу королевы. После этого наступала очередь горничных и камеристок, которые помогали королеве принять ванну и надушиться. Сегодня эта церемония была дольше обычного: фрейлины шептались, что нынче ночью Марию Антуанетту посетит король.