– Вы имеете честь, мадемуазель, разговаривать с Аньес Жанной Мари де Попли, родом из Пон-де-Се… В монастыре меня почему-то зовут Мари Анж, а чаще просто Мари. Мне семнадцать лет. Мои родители умерли, мой опекун – граф де Танкарвиль. Скажу по секрету: дурак и пьяница. Мои планы на будущее? Выйти из этих проклятых стен, стать женой актера и играть в бродячем театре. Вы удовлетворены?

– Ах, так ты Мари! – воскликнула я. – Это о тебе рассказывала Тереза, что тебя чуть не выгнали из монастыря за какое-то письмо!

– Чуть не выгнали! – передразнила она недовольно. – Да я сама охотно бы ушла отсюда, если бы была возможность…

Досада на ее лице мгновенно сменилась улыбкой. Мари подхватила юбки и закружилась по комнате, так, словно отплясывала фарандолу с каким-то партнером.

– Это котильон – знаешь такой танец? Чудесно! Хорошо, что хотя бы танцам здесь учат…

Она запыхалась и, наткнувшись на шкаф, остановилась.

– О, дождь уже кончился. Пойдем со мной в город, мне нужно купить себе баночку румян.

– В город нельзя, – сказала я, – нас не выпустят.

– Э-э, я знаю, как отсюда выйти.

– А если увидят?

– Не увидят! – уверенно и беспечно возразила она. – Удача любит смелых, не так ли? А румяна мне позарез нужны. У меня сегодня свидание.

– С кем? – спросила я. Она расхохоталась.

– Любопытно? А вот не скажу, не скажу, не скажу! Мари вызывала у меня восторг. Она была такая живая, веселая, неунывающая…

– Пойдем! – согласилась я, вскакивая. – Пойдем в город!

– Вот и прекрасно, – пропела она игриво, – вот и чудно! До чего же ты молодец, Сюзанна!

Через пять минут, набросив на себя плащи, занятые у кухарки за два су, мы лезли через монастырскую стену, в которой чья-то предусмотрительная рука сделала углубления. Перелезть не составило труда, и единственным последствием этого поступка была маленькая царапина.

Мы бегом спустились с холма, на котором располагался монастырь, и помчались туда, где виднелись красно-черепичные крыши домов, где бранились извозчики и мальчишки разносили газеты, где было так шумно и весело.

Прежде чем забыть обо всем и окунуться в восхитительную свободу временного побега из плена, я оглянулась на святую обитель. Нет, с такой девушкой, как Мари, она уже не казалась мне страшной и угрюмой. Раз правила в монастыре строги, Мари научит меня их нарушать. К тому же я совсем не чувствовала желания жить по распорядку и быть благовоспитанной пай-девочкой.

Часы на ратуше пробили два, и Мари напомнила мне, что нам надо спешить.

5

Среди прочих воспитанниц монастыря я не знала более яркой и веселой девушки, чем Мари. Я привязалась к ней на удивление быстро и повсюду за ней следовала. Мари смеялась и называла меня Пятницей.

В небесной синеве глаз Мари Анж всегда искрилось озорство, в изгибах розовых губ таилась насмешливая улыбка. Мари смеялась часто и охотно, и ее громкий, переливчатый, серебряный смех весело нарушал чопорную тишину монастырских стен, и монахини встревоженно поджимали губы: снова эта де Попли смеется! Они не любили Мари, она была для них лишь досадной помехой, из-за которой в монастыре не все благополучно. Ей было уже семнадцать, и учить ее было нечему, а ее опекун, граф де Танкарвиль, никак не желал забирать Мари из монастыря. Первое время ее пытались склонить к монашеству, но вскоре поняли, что это пустая затея. Мари часто сурово бранили и наказывали – запирали в чулане, не давали пищу целые сутки; ведь за Мари некому было заступиться. Она оставалась веселой, и только щеки ее гневно вспыхивали, когда она видела сестру Клариссу или мать-настоятельницу.

Я не могу сказать, что Мари увлекалась чтением, но именно от нее я узнала о существовании Мольера, Расина, Корнеля, Сирано де Бержерака. Она была влюблена в театр и знала наизусть многие пьесы, а некоторые сцены из «Мизантропа» и «Школы жен» разыгрывала так живо, что я искренне уверовала в ее талант. И хотя в ней чувствовалось артистическое дарование, она отнюдь не была лицемеркой и не позировала в жизни. Были ли у нее недостатки? Если и были, то я не видела их.

За годы учения она досконально изучила законы монастыря и нашла способ нарушать их. У Мари был в Санлисе друг, приказчик Максимен, через которого она отправляла и получала все письма. Я тоже научилась этому. Через монахинь я отправляла письма только старой маркизе и принцу. Но, сколько я ни пыталась письменно разыскать братьев, никаких известий из Сент-Элуа не приходило.

Медленно тянулись в монастыре дни. Каждый из них был похож на предыдущий, и я с тоской ждала праздников, когда можно будет куда-нибудь уйти – ну, хотя бы к барону де ла Фошу. До настоящих каникул, с приходом которых меня должны были забрать в Сент-Элуа, было еще очень долго – по монастырским правилам только по прошествии года я могла впервые покинуть обитель святых сестер надолго.

Наступила весна – тусклая, дождливая, как и монастырские дни. В первых числах мая 1780 года мы с Мари тайком выбрались в город, ускользнув с воскресной мессы. Шли по Санлису, разглядывая наряды богатых дам, глазея на вывески и вдыхая запах цветущих черешен… Прогулка закончилась неудачно. На углу улицы нас остановил полицейский и вежливо препроводил в участок. Дорога из участка в монастырь была короткой. Мы просидели запертыми в чулане три дня, но так и не выдали заветной дороги через стену.

Много времени у меня отнимали уроки. Особое внимание в образовании уделялось катехизису, который преподавал отец Жозеф из мужского монастыря святого Венсана. Рассказывал он скучно, тягуче, хотя не был лишен красноречия, но это красноречие было непонятно нам, и его уроки, во время которых я сидела тупо уставившись в одну точку, навсегда внушили мне непреодолимое отвращение ко всякого рода житиям святых и богословию. В двенадцать лет я прошла конфирмацию и получила право исповедоваться – и могу поклясться, что отец Жозеф редко когда слышал от меня правду на исповеди.

Нас учили языкам, но весьма небрежно и время от времени. Пользы от таких уроков было немного; если исключить итальянский, знакомый мне с детства, по-немецки и по-английски я выучила только десять-двадцать фраз для приветствия. Несколько месяцев мы изучали географию и арифметику, но потом это прекратилось. Мать Элодия – наша аббатиса – заявила, что нам не нужны науки, которыми занимаются буржуа, а не благородные девицы. В самом деле, нельзя было допустить, чтобы юные воспитанницы стали синими чулками. Даже если арифметика понадобится когда-нибудь в ведении хозяйства, это занятие лучше свалить на мужчин – они умнее и образованнее.

Я очень сомневалась в том, что касалось мужского ума, но никогда не спорила. В конце концов, арифметика меня мало занимала. Были другие науки, привлекавшие меня куда больше – например, танцы… Фигуры и изящные па кадрили и котильона, экосеза и контрданса я выучила наизусть. Меня так хвалили за изящество и легкость движений, что я понемногу утвердилась во мнении, что прекрасно танцую и сам Марсель[36] был бы доволен моим умением. Это казалось мне особым поводом для гордости.

Надоедливо и тягуче учили нас хорошим манерам и благовоспитанности – начиная от того, как держать вилку, и кончая тем, как приветствовать королеву. По нескольку часов кряду мы приседали в реверансах. Эту науку я знала отлично… Немало неприятных минут доставляло мне чистописание. Вот когда мне вспоминался Луиджи! Он бы заткнул за пояс даже сестру Беатрису. У меня же поначалу был плохой почерк, я писала размашисто и ставила кляксы, и мне все уши прожужжали тем, как это скверно и как не к лицу молодой девушке, – от меня, мол, отвернутся все кавалеры. Я не очень-то в это верила, а почерк у меня исправился сам собой.

Придворный этикет, тайны моды, генеалогия знаменитых родов, манеры, танцы, поклоны, поведение за столом и умение вести беседу – нас учили этому с утра до ночи. Но и ночью нам не давали покоя. Сестра Кларисса, сухая и долговязая, кралась на цыпочках по коридору, внезапно распахивала двери и чрезвычайно любила захватывать нас на месте преступления: если мы, к примеру, ложились в одну постель, чтобы наговориться, или просто болтали вместо того, чтобы спать. Чувствительно наказывать своих воспитанниц святые сестры не смели – ведь все мы принадлежали к самым известным фамилиям королевства, служившим опорой трона. Изредка нас лишали сладкого или прогулок, вдвое увеличивали задание по вышиванию. На этом возмездие и заканчивалось.

Жизнь в монастыре была однообразной и скучной, и казалось вполне естественным то, что мы с жадностью внимали всем слухам, что доходили извне. По ночам, накрывшись одеялами, мы шепотом обсуждали поражение Англии в войне с Северо-Американскими Штатами, но больше всего нас привлекали светские новости. Клеманс де Налеш, чудесная рассказчица, ужасала нас легендами о кошмарах Оленьего парка[37] и о непомерном сладострастии покойного короля Луи XV – она слышала о них от своей полубезумной тетки. Живо обсуждалась скандальная любовь графа де Мирабо к маркизе Софи де Моннье, их ужасные проделки и побег из королевства. Все воспитанницы соглашались с тем, что такое чувство, безусловно, заслуживает уважения, однако тут же добавляли, что не стоило ради минутного удовольствия бросать привычную удобную жизнь – мужа, положение в обществе, особняк и возможность шить себе новые наряды…

– Все мы выйдем замуж и заведем себе любовников. Но ведь не станем же мы из-за них бросаться очертя голову в авантюры!

Девушки, получившие образование в монастыре святой Екатерины, выходили из него внешне благовоспитанными и набожными, а на самом деле – завистливыми, колкими и своенравными, начисто лишенными какой бы то ни было доброты. Исключения случались редко. Вся система была направлена на то, чтобы поддержать в среде юных воспитанниц сословные предрассудки, разжигать зависть, высокомерие, даже вражду. Воспитанницам настойчиво внушалось: если твой отец – барон, то ты ниже дочери герцога. Если твой род получил дворянство всего-навсего три-четыре поколения назад, то ты и гроша не стоишь по сравнению с тем, кто имеет за своей спиной шесть или восемь веков дворянского достоинства. Эти наставления выливались в ссоры и злобные выходки. Зато каким пышным цветом расцветали эти зависть и высокомерие, когда их обладательница оказывалась на сверкающем паркете Версаля и получала полную свободу.