Роксана Гедеон - Фея Семи Лесов

– Это палаццо Реале, – важно пояснила дама, поймав мой вопросительный взгляд.

Мы зашли в огромную звучную церковь готического вида и устроились в первых рядах деревянных скамеек. Шла вечерняя месса.

– Мы где? – спросила я озираясь.

Синьорина Стефания наклонилась к моему уху и прошептала:

– Не вертитесь, это нехорошо. Мы в церкви Сан-Франческо ди Паола.

Прослушав почти всю мессу, мы вернулись в тратторию довольно поздно. На Неаполь быстро спустилась ночь.

Спать меня уложили в отдельной комнате с голубыми стенами. Со мной была только синьорина Стефания.

На рассвете – еще не было пяти часов – мы выпили утренний кофе, уже ставший для меня привычным, и взошли по деревянному помосту на корвет «Санта-Кьяра» – тот самый, где служил матрос Джамбаттиста, таскавший наши тюки. Мы оказались единственными пассажирами, так как корвет – военное судно, и принц приказал отчалить немедленно.

– Попрощайся с Италией, Сюзанна, – сказала мне дама, когда корвет снялся с якоря и отчалил.

Я взглянула на" Джакомо. В его глазах стояли слезы. Как тогда, когда уходил Антонио…

– Arrivederci, саrа bella Italia, – сказала я, – speriamo bene!..[31]

– Quel che sara sara,[32] – вздохнул Джакомо.

– Addio-o-o![33] – закричал Розарио.

Это были последние наши слова на родной земле. Отныне нам предстояло научиться говорить по-французски.

Я обернулась к синьорине Стефании и взяла ее за руку.

– Che coso facciamo?[34] – спросила я.

– Non lo so,[35] – сказала она, вздохнув, и обняла меня. По лицу ее катились слезы.

Берега Италии вскоре скрылись в легкой дымке, утонули за горизонтом, а легкий ветерок уносил наш корвет все дальше и дальше от родины, все ближе к неведомому Марселю.

Над мачтами с криком реяли белокрылые чайки.

Слышался лязг цепей, которыми были прикованы к лафетам пушки.

Ветер надувал паруса, и они шумно лопотали над нашими головами.

Я уткнулась в колени синьорине Стефании и впервые за все путешествие заплакала.

Южный порт Марсель встречал нас августовской жарой, криками грузчиков и ослепительно-белым королевским флагом над башней Сен-Жан.

Путешествие не было ни долгим, ни скучным. За все время волна разыгралась только раз, да и то не очень сильно. Я кормила чаек раскрошенным хлебом в тех местах, где земля была совсем близко, – например, возле Сицилии; перегибаясь через борт, смотрела, как ласкает темно-голубая волна бока корвета, наблюдала, как ловко лазят по реям юнги, испытывая сильное желание последовать их примеру, исследовала весь корабль и, главное, училась у синьорины Стефании говорить по-французски.

Иногда нам попадались навстречу утлые рыбачьи суденышки, торговые корабли и военные корветы – «Санта-Кьяра» салютовала им из пушек. Некоторые суда капитан Кораччи называл контрабандистскими, но я смутно понимала, что это означает.

В Марселе все говорили по-французски, но на этом, пожалуй, и заканчивалось его отличие от Неаполя. Небо здесь было такое же синее, и так же стройно стояли в порту корабли с белыми спущенными парусами, и так же тягуче плыл в знойном воздухе мелодичный звон колоколов. Вдоль набережной прогуливались дамы в роскошных платьях, закрытые от южного солнца зонтиками и митенками. Дивясь, я таращилась на их огромнейшие прически – до двадцати дюймов в высоту, – украшенные парусами, цветами, перьями, и квадратные громоздкие кринолины.

– Видите, дитя мое? – спросила старая дама. – Это француженки.

Маркиза и принц разговаривали со мной исключительно по-французски, хотя я еще почти ничего не понимала.

Мы не стали задерживаться в Марселе надолго и уже на следующее утро, переночевав в гостинице, отправились в замок Сент-Элуа.

На дорогу ушло десять дней, ибо ехали мы медленно, да еще и мадам де л'Атур – так звали старую маркизу – постоянно страдала от мигреней. Пейзажи, проплывавшие за окном кареты, преимущественно были равнинными, изредка попадались горы, а затем появились темные влажные леса и болота, сланцевые горы и солончаки, грустные пруды и гречишные поля, и, когда мы проезжали последний лес, который старая дама называла Содрейским, в воздухе явно запахло морской свежестью.

Но море здесь было не такое, как в Тоскане, – яркое и ослепительное; напротив, печальное, окутанное туманами и тучами, овеваемое холодными сырыми ветрами, оно поневоле вызывало тоску и грусть.

О замке Сент-Элуа, куда мы прибыли в конце августа, следует сказать несколько слов. Он располагался к востоку от небольшого местечка Конкарно и в двух лье от моря. Построенный – как мне сказал принц – более шести веков назад и многократно переделанный, он был невелик по размерам и совершенно терялся в пространстве огромного парка с прудами и пещерами в английском стиле. Над морем зелени возвышались две старинные башни. Стены Сент-Элуа, возведенные из темного красноватого камня, были сплошь увиты зеленым плющом вперемежку с диким виноградом; крыша из светло-коричневой черепицы в ясный жаркий день так блестела на солнце, что казалась сделанной из золота. В парке имитировалась дикая природа: запутанные тропинки, заросли кустов и деревьев, укромные лужайки.

На первом этаже огромный средневековый зал был переделан под гостиную: каменные стены, на которых раньше развешивалось оружие рыцарей, были скрыты за деревянной обшивкой и мягкими обюссоновскими коврами; канделябры заменены светильниками с приятным светом; пол устлан пахучим сосновым паркетом. Здесь было царство рококо – плоскость стены как бы исчезала, скрытая декоративными панно и зеркалами, отражающимися друг в друге; и панно, и зеркала заключены в асимметричные обрамления, состоящие из прерывистых завитков, нигде нет ни одной прямой линии – сплошной хоровод виньеток. Хрупкие столики и пуфы стояли на тонких, загнутых книзу ножках, как балерины на пуантах. Огромные золотые зеркала поддерживались позолоченными богинями; на больших каминных часах, облокотясь, лежали два золотых амура с луком и стрелами. Гобелены отражали истории из жизни Пирама и Тисбы – розовые, серебряные и золотистые нитки сливались в узоры. Всюду здесь преобладали светлые краски: розовый круглый письменный столик, светлая бронза часов, бледно-лавандовые тяжелые портьеры, хрустальная люстра с розовыми ароматическими свечами… Словом, это был кусочек Парижа, перенесенный в Бретань.

На второй этаж вела крутая изогнутая лестница, устланная красным ковром; на стенах висели портреты предков – суровых бородатых рыцарей из прошлых веков, слащавых прелатов в роскошных мантиях, дворян в огромных гофрированных воротниках на манер Екатерины Медичи, людей эпохи Луи XIII с их изящными бородками и едва заметными усиками, и, наконец, аристократов более близкого времени Регентства в крупных завитках париков и пене кружев… Были здесь и женщины, а среди них – моя родная бабушка, сероглазая Даниэль де ла Бом Ле Блан, умершая еще в 1750 году. Был запечатлен здесь и ее муж, старый принц Жоффруа де Тальмон – красивый холеный старик в безупречном парике. Этот человек умер за четыре года до моего приезда.

Парк, превышавший во много раз размеры замка, уже полыхал осенним золотом. Загорелись багрянцем листья бересклета, украшенного изящными сережками, свешивающимися на ниточках; чернели в желтых листьях ягоды крушины, медленно расставались с летними нарядами густые заросли можжевельника, бузины и шиповника. Сквозь подрумяненную листву неожиданно выглядывали белые статуи античных богинь.

Во дворе был разбит огромный цветник, где нежно благоухали оранжевые бархотцы, белые петунии, розовые циннии, колокольчики, лиловые флоксы и золотые хризантемы. Опаленный осенью виноград пламенел на белом камне стены, которой были обнесены и парк, и замок. Самого замка из-за нее было почти не видно, возвышались только две оставшиеся башни – северная и восточная, с узкими окошками-бойницами. Чуть дальше за холмом находился Пэмпонский лес, изрезанный оврагами и руслами ручьев – тот самый лес, который вскоре надолго станет убежищем роялистских мятежников.

И на много десятков лье вокруг простирались темные, сырые, бескрайние леса, сланцевые горы и солончаки, ибо край, где находился замок Сент-Элуа, назывался Бретанью, а Бретань – край лесов, влаги и болот.

Все бретонские леса были полны мрака, а значит, и тайн; о них рассказывали сказки и легенды, их земля была изрыта гротами, пещерками и норами, сделанными руками мятежных крестьян; в их глуши жили сказочные существа, как добрые, так и злые, – гномы, тролли, эльфы, а великий Бросельяндский лес был полностью населен феями.

Крупнейшие дворяне Бретани – Роганы, Блуа, Фонтенэ, Говэны – оспаривали мифическое право именоваться Хозяевами Семи Лесов. Моему отцу принадлежал Пренсейский лес, имевший восемь лье в окружности, часть Гарнашского леса и весь Гравельский – его он выиграл в карре-брелан, и поэтому тоже не прочь прибавить к своим титулам еще и титул принца Бретонского.

Меня поселили в комнате на втором этаже, затянутой мягкими розовыми шпалерами, с плиссированными занавесками на окнах, множеством свечей в фарфоровых подсвечниках и блестящим, пахнущим сосновой хвоей паркетом.

Когда я впервые выглянула в окно этой очаровательной комнатки, то увидела простирающийся парк, возвышающуюся белую стену ограды и совсем близко – темный огромный лес. Это был Бросельянд.

Я вздрогнула. Чем-то жутким, зловещим повеяло от этой массы деревьев… Сердце у меня сжалось от предчувствия недоброго, я свернулась калачиком на постели под стеганым одеялом и уснула, терзаясь тем же тревожным чувством. После этого выглядывать в окно я старалась как можно реже.

Гувернантка усиленно учила меня французскому, и я уже через несколько недель все понимала, а спустя два месяца могла изъясняться. Занимались мы четыре часа в день: я училась читать, писать, заучивала наизусть молитвы и слушала рассказы синьорины Стефании о деяниях Карла Великого.