– Эльмгорст, Рейнсфельд – ваш товарищ? – спросил Тургау, и видно было, что инженер сразу возвысился в его глазах.

– Друг детства: мы подружились еще в школе, потом учились в одном городе, хотя и выбрали разные специальности. Приехав сюда, я тотчас разыскал Бенно, и, надеюсь, мы и теперь будем друзьями.

– Мы жили здесь так мирно, пока оставались между своими, – горько произнес Тургау, – а как явились вы со своей проклятой дорогой, начались раздоры. Когда же здесь станут раздаваться свистки да грохот поездов – прощайте, покой и мир!

– Папа, ты нарушаешь условие, которое сам же поставил, и говоришь о дороге! – со смехом воскликнула Эрна. – Пойдемте, доктор, я хочу показать вам, что мне прислала кузина Алиса из Гейльборна. Это такая прелесть!

Она потащила доктора в соседнюю комнату, давая тем самым инженеру новый повод возмутиться ее невоспитанностью. Он был совершенно согласен с баронессой Ласберг – что за манера обращаться с молодым человеком, хотя бы он десять раз был врачом и другом дома!

Бенно бросил беспокойный взгляд на мужчин: он знал, о чем теперь пойдет речь, но полагался на дипломатический талант друга.

– От этой истории никуда не уйдешь, – проворчал Тургау, и Эльмгорст тотчас ухватился за его слова.

– Вы совершенно правы, барон, к ней постоянно приходится возвращаться, и, даже рискуя тем, что вы исполните свою угрозу и в самом деле вышвырнете меня за дверь, я должен представиться как уполномоченный железнодорожного общества, пришедший к вам по делу. Измерения и предварительные работы в Волькенштейнергофе нельзя откладывать долее.

– Как бы не так! – гневно крикнул Тургау. – Сколько же раз мне повторять, что я не потерплю рабочих на своей земле?

– На вашей земле? Но она уже не ваша. Общество несколько месяцев назад приобрело ее, и вы можете когда угодно получить деньги. Все давно кончено.

– Ничего не кончено! – крикнул барон, еще больше раздражаясь. – Вы воображаете, что я стану обращать внимание на этот вердикт, который представляет собой насмешку над справедливостью и которого ваше общество добилось неправедными путями? Вы думаете, я уйду из своего дома, чтобы дать место локомотивам? Ни шага не сделаю!

– Пожалуйста, не волнуйтесь! – перебил его Вольфганг. – Пока нет и речи о том, чтобы выгонять вас из дома: сейчас должны начаться только предварительные работы, сам же дом останется в вашем распоряжении до следующей весны.

– Весьма милостиво! – горько засмеялся Тургау. – Итак, до следующей весны? А весной?

– Его снесут.

Барон собирался опять вспылить, но в хладнокровии Эльмгорста было что-то такое, что против воли принудило его сдержаться. По крайней мере, он сделал попытку овладеть собой, однако его лицо еще больше потемнело, и он заговорил резким тоном:

– Вы находите, что это само собой разумеется? Да что вы знаете о том, как можно любить свой родной угол? Вы тоже принадлежите веку пара, как и мой шурин. Он выстроил себе три-четыре дворца, но ни в одном из них не проведет и года: сегодня он в них живет, завтра продаст, а Волькенштейнергоф уже два столетия принадлежит Тургау и должен оставаться фамильным поместьем, пока последний Тургау не закроет глаза. Все остальное мы потеряли: мы не умели копить и скаредничать, и все состояние мало-помалу было спущено. Но старое гнездо, колыбель нашего рода, мы удержали, несмотря ни на какую крайность, ни на какие несчастья. Мы предпочли бы терпеть нищету и голодать, чем расстаться с ним. И вдруг является ваша железная дорога и хочет сровнять с землей мой дом, уничтожить вековые права и отнять у меня то, что принадлежит мне по божеским и человеческим законам! Пусть попробует! Я говорю «нет и нет»! Это – мое последнее слово!

Тургау, в самом деле, имел такой вид, точно собирался отстаивать свои права до последней капли крови, и всякий другой собеседник, наверное, замолчал бы, чтобы не раздражать этого страстного человека, или отложил бы разговор, но Вольфганг и не подумал остановиться, решив довести дело до конца.

– Вон те горы еще древнее Волькенштейнергофа, – серьезно сказал он, – те леса еще глубже вашего пустили корни в родную почву, и все-таки они вынуждены уступить. Мне кажется, вы не имеете ни малейшего представления о том, каким грандиозным делом является наше предприятие, какими огромными капиталами оно ворочает и какие препятствия преодолевает. Мы прокладываем путь сквозь горы, изменяем течение рек, перекидываем мосты через пропасти, и все, что стоит у нас на дороге, должно пасть. Мы вступаем в борьбу со стихиями и остаемся победителями, спросите же сами себя, может ли остановить это движение воля одного человека.

Тургау не отвечал. Казалось, гнев его разбился о непоколебимое спокойствие противника, который стоял перед ним в самой почтительной позе, но ясный голос которого звучал жестко и неумолимо, а взгляд, твердо и холодно устремленный на Тургау, приводил того в оцепенение. До сих пор барон не хотел слушать никаких аргументов, упорно цепляясь за свои права, которые были в его глазах так же неколебимы, как сами горы; теперь к нему в душу в первый раз закралось подозрение, что его упорство все-таки будет сломлено, что он окажется побежденным в борьбе с этой силой, покоряющей даже горы. Он тяжело оперся на стол и с трудом перевел дух.

– Вы увидите, что мы действуем со всей возможной деликатностью, – снова заговорил Эльмгорст. – Работы, которые начнутся в ближайшее время, едва ли будут беспокоить вас, а зимой прекратятся совершенно; только весной, когда начнется собственно постройка…

– Я должен буду уйти, хотите вы сказать? – хриплым голосом договорил Тургay.

– Да, должны, – холодно ответил Эльмгорст.

Роковое слово, истину которого он вдруг почувствовал, лишило Тургау последних остатков самообладания. Он возмутился против него с горячностью, заставившей сомневаться в его вменяемости.

– Но я не хочу! Не хочу, говорю я вам! – выкрикнул он, не владея собой. – И хотя даже скалы и леса уступают вам, я не сойду с вашей дороги! Но берегитесь наших гор! Как бы они не обрушились на все ваши постройки и не разнесли их в щепки! Хотел бы я присутствовать при том, как ваше проклятое дело разлетится вдребезги! Хотел бы я…

Барон не договорил и судорожно схватился руками за грудь, последнее слово замерло в глухом стоне, и его могучее тело грохнулось на пол, будто пораженное молнией.

– Боже мой! – воскликнул, подбегая, доктор Рейнсфельд, появившийся в дверях во время последних слов бурной сцены. Но Эрна опередила его, она подбежала к отцу первая и с криком опустилась подле него.

– Не пугайтесь! – сказал ей доктор, мягко отстраняя ее, и с помощью Эльмгорста поднимая бесчувственного барона, чтобы перенести на диван. – Это обморок, припадок головокружения, который уже был у барона несколько недель назад. Он и теперь поправится.

Девушка перешла вслед за ними к дивану и стояла с судорожно сжатыми руками, не сводя взора с лица говорящего. Должно быть, она прочла на нем вовсе не то, о чем говорили его утешительные слова.

– Нет, нет! – воскликнула она в ужасе. – Вы обманываете меня! Это другое! Он умирает, я вижу! Папа, папа, это я, твоя Эрна! Ты не узнаешь меня?

Бенно не ответил и стал поспешно снимать с больного сюртук; Эльмгорст хотел помочь ему, но Эрна оттолкнула его руку.

– Не прикасайтесь к нему! – крикнула она, задыхаясь. – Вы убили его, вы принесли несчастье в наш дом! Прочь от него! Я не потерплю, чтобы вы дотронулись до него… Уйдите!..

Вольфганг невольно отступил и, ошеломленный, испуганный, смотрел на Эрну. В эту минуту перед ним был далеко не ребенок, она стояла, широко разведя руки, как бы защищая отца, и глаза ее сверкали такой дикой, безграничной ненавистью, словно она готова была тут же задушить врага.

– Уйди, Вольфганг, – тихо сказал Рейнсфельд. – Бедная девочка совсем потеряла голову. Тебе не следует оставаться: очень может быть, что барон еще раз придет в себя, тогда именно тебя он не должен видеть.

– Еще раз? – повторил Эльмгорст. – Так ты боишься?..

– Самого худшего. Уходи и пришли мне на помощь старую Рони; ты найдешь ее где-нибудь в доме. Подожди во дворе, я выйду к тебе, когда будет можно.

И он почти насильно вывел его. Вольфганг молча повиновался. Он послал в комнату служанку, которую встретил в прихожей, и вышел на свежий воздух. Тяжело ему было: кто мог предвидеть такой конец!

Прошло около четверти часа. Бенно Рейнсфельд явился наконец, он был очень бледен.

– Ну? – поспешно спросил Вольфганг.

– Все кончено! – вполголоса ответил доктор. – Удар, я с первой минуты увидел, что смерть неизбежна.

Вольфганг не ожидал такого, это было ужасно, слишком внезапно, чтобы так сразу прийти в себя.

– Мне страшно тяжело, Бенно, – заговорил он все-таки, – но я ведь не виноват. Надо дать знать Нордгейму.

– Непременно. Насколько я знаю, он единственный близкий родственник. Я должен остаться с бедной девушкой, она не в себе от отчаяния. Отправь кого-нибудь в Гейльборн…

– Я поеду сам. Прощай!

– Прощай! – коротко ответил Бенно, возвращаясь в дом. Вольфганг повернул к воротам, но вдруг остановился и медленно подошел к открытому окну.

Там, в комнате, стояла на коленях Эрна, обеими руками обхватив тело отца. Человек, еще четверть часа назад полный жизненных сил и упорно боровшийся с неумолимой судьбой, теперь лежал тихо и неподвижно; он не слышал отчаянного плача своего осиротевшего дитяти. Судьба обратила его слова в предсказание: Волькенштейнергоф оставался во владении старинного рода, колыбелью которого он был, пока последний Тургау не закрыл глаза навеки.

Глава 4

Прошло три года. Председатель Нордгейм переехал в столицу, где его дом вполне соответствовал богатству владельца. Это большое здание, скорее дворец, было выстроено знаменитым архитектором в самой аристократической части города. Внутренние помещения, убранные с расточительной роскошью, отвечали всем требованиям светской жизни, прислуги содержался целый штат.