Эльза Вернер - Фея Альп

– Ты еще помнишь ту ночь, когда я покорился твоему требованию? Я тогда твердо решил, что взберусь на Волькенштейн, и взобрался бы во что бы то ни стало, но твои умоляющие глаза, твое восклицание «Мне страшно!» сломили мое упрямство. Неужели ты действительно боялась бы за меня, если бы я не послушался?

– Эрнст, что за вопрос?

– Тогда это еще не составляло твоей обязанности: я еще не был твоим женихом. – В голосе Вальтенберга опять послышалась прежняя мучительная подозрительность. – Вероятно, ты точно так же боялась бы за Зеппа или за Гронау, если бы они отважились на такое дело. Я же говорю о том всепоглощающем страхе, который люди испытывают только за любимого человека, о страхе, который заставил бы меня, например, слепо, очертя голову броситься навстречу опасности, если бы речь шла о тебе. Впрочем, тебе, конечно, незнакомо это ощущение.

– К чему воображать разные ужасы? Ты дал мне слово, следовательно, у меня нет причин бояться, а рассуждать о разных «если»…

Оглушительный грохот прервал речь Эрны. Под горой взлетели на воздух земля и камни: громадная скала раскололась на три части и обрушилась с глухим стуком, но тотчас вслед за этим началась испуганная суета: рабочие опрометью бросились с моста к месту, где только что стоял главный инженер со своими подчиненными. Нельзя было понять, что именно случилось, видна была только густая толпа людей, из которой доносились растерянные, испуганные возгласы.

Среди этого шума раздался крик, который могут вырвать из груди только отчаяние и смертельный страх, и когда Эрнст обернулся, то увидел, что его невеста, бледная как мел, остановившимися глазами смотрит на то место, где случилось несчастье.

– Эрна! – вскрикнул он, но она не слышала и рванула лошадь. Животное, испуганное грохотом, не хотело идти, однако сильный удар хлыста принудил его к повиновению, и в следующее мгновение всадница вихрем ринулась вниз по крутому спуску, прямо к рабочим.

Толпа расступилась, когда Эрна примчалась бешеным галопом, некоторые вообразили, что лошадь понесла, бросились ее удерживать и остановили. Взгляд Эрны в смертельном страхе искал Вольфганга, и она увидела его на ногах, невредимого, в кругу рабочих. И он увидел ее, когда этот круг расступился, увидел взгляд, искавший его, услышал глубокий вздох, вырвавшийся из груди Эрны, когда она убедилась, что он жив, и его черты осветились лучом безграничного счастья. Смертельная опасность вырвала у нее тайну: она любила его.

– Страх был напрасен. Господин Эльмгорст не ранен, – сказал Вальтенберг, последовавший за невестой и остановившийся в нескольких шагах от толпы.

Его голос звучал странно, как незнакомый, в лице не было ни кровинки, а темные глаза, следившие за обоими, горели недобрым огнем.

Эрна вздрогнула, а Вольфганг быстро обернулся: ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что отныне у него есть смертельный враг, что следовало овладеть собой перед столькими свидетелями.

– Дело могло кончиться очень плохо, – сказал он с напускным спокойствием. – Сначала взрыв никак не удавался, а потом произошел слишком рано – раньше, чем мы успели отойти в безопасное место. К счастью, в последнюю минуту всем удалось отскочить в сторону, но все-таки двое ранены, хотя, кажется, легко. Остальные каким-то чудом избежали опасности.

– Но вы сами ранены! – воскликнул один из инженеров, указывая на окровавленный лоб Эльмгорста. Вольфганг вынул из кармана платок и прижал его к ране, которую заметил только теперь.

– Это пустяки, о которых и говорить не стоит. Должно быть, меня задело осколком. Позаботьтесь о раненых, им надо сейчас же сделать перевязку. Мне очень жаль, – обратился он к Эрне, – что происшествие так напугало вас.

– По крайней мере, мою лошадь, – ответила девушка, к которой быстро вернулось присутствие духа. – Она понесла, и я не могла сдержать ее.

Объяснение было совершенно правдоподобно, и окружающие поверили ему, оно вполне разъясняло стремительное появление молодой девушки, ее очевидный страх и волнение. Только двое не были обмануты: Вольфганг, которому эти минуты страха дали уверенность в любви Эрны, и Вальтенберг, стоящий на прежнем месте и не сводивший с них глаз. Его голос звучал горькой насмешкой, когда он заметил:

– Значит, могло бы случиться еще второе несчастье. Ты уже успокоилась, Эрна?

– Да, – сказала она беззвучно.

– Так продолжим путь. До свиданья, господин Эльмгорст! – Вольфганг поклонился холодно и сдержанно. Он в точности понял, что значило это «до свиданья!», но спокойно повернулся к раненым, которым в самом деле не грозила опасность. Его собственная рана тоже была пустячной: пролетевший мимо осколок камня только задел лоб. Все происшествие кончилось удивительно счастливо.

Но так только казалось: тот, кто увидел бы лицо Вальтенберга, был бы другого мнения. Он ехал подле невесты молча, ни разу не взглянув на нее. Минуты шли, прошло четверть часа, наконец Эрна не выдержала.

– Эрнст! – тихо позвала она.

– Что прикажешь?

– Пожалуйста, повернем домой, погода портится, а мы можем теперь вернуться по шоссе.

– Как тебе угодно.

Они повернули лошадей и поехали назад по другой дороге. Опять наступило молчание. Эрна знала, что выдала себя, но ей легче было бы выдержать самый необузданный взрыв ревности со стороны жениха, чем это угрюмое, грозное молчание. Правда, она боялась не за себя, но тем более важно было объясниться с ним по приезде домой. Однако Эрнст предупредил ее намерение: у крыльца виллы он помог ей сойти с лошади, а сам сейчас же вскочил назад в седло.

– Ты уезжаешь? – спросила Эрна, оторопев.

– Да.

– Останься, Эрнст! Я хотела просить тебя…

– Прощай! – коротко и резко перебил он ее и поднял лошадь с места в галоп, оставив Эрну одну в неописуемом страхе, от которого сжималось ее сердце: ведь она не знала, что он хочет сделать.

Добравшись до леса, Эрнст натянул поводья и медленно поехал между темными соснами. Он не хотел объяснений, все и так было ясно. Но среди бури, поднявшейся в его душе, вдруг, как молния, вспыхнуло жгучее чувство удовлетворения: тень, так долго терзавшая его, воплотилась, и теперь он мог вызвать ее на бой и уничтожить!

Наступил вечер. Эльмгорст уже с полчаса сидел в своем кабинете с доктором Рейнсфельдом; судя по их лицам, предмет разговора был серьезным, особенно сильно был взволнован Бенно.

– Так вот каково положение дел! – закончил он. – Гронау пришел ко мне тотчас после разговора с Нордгеймом, и как ни старался я убедить упрямца отказаться от его намерения, он остался при своем. Я доказывал, что это будет стоить ему места у Вальтенберга, который не потерпит такого выступления против своей невесты, что у него нет в руках прямых улик, что Нордгейм не остановится ни перед чем, чтобы выставить его лжецом и клеветником, – все напрасно. В ответ он в самых горьких выражениях стал упрекать меня в трусости и равнодушии к памяти отца. Бог свидетель, этот упрек несправедлив, но я не могу выступить с обвинением.

Вольфганг слушал молча, только на губах его играла презрительная улыбка. Давно пора было ему освободиться от союза с Нордгеймом, он ни минуты не сомневался, что Гронау говорил правду.

– Благодарю тебя за откровенность, Бенно! – сказал он. – Было бы вполне простительно с твоей стороны не думать обо мне и действовать, руководствуясь лишь своими сыновними чувствами. Я очень ценю это.

Бенно опустил глаза: он сознавал, что не заслужил благодарности, он не хотел возбуждать дела вовсе не ради друга.

– Ты понимаешь, что сам я не могу и шага сделать в этом деле, – тихо ответил он, – я хочу поручить его тебе. Ты поговоришь со своим тестем…

– Нет, – хладнокровно перебил его Вольфганг. – Ведь ты говоришь, что Гронау объявил ему открытую войну, значит, он предупрежден. Кроме того, наши отношения совершенно изменились: мы расстались навсегда.

Доктор подскочил в безграничном изумлении:

– Расстались? А твоя помолвка с Алисой?

– Расторгнута. Избавь меня от подробного объяснения причин. Нордгейм и мне показал себя с той же стороны, с какой ты его теперь знаешь. Он поставил мне условия, совершенно неприемлемые для человека, у которого есть понятие о чести, и потому я разошелся с ним.

Рейнсфельд не понимал, как мог Вольфганг, возлагавший все свои надежды на этот союз, так спокойно говорить о крушении планов.

– И Алиса свободна? – с усилием выговорил он наконец.

– Да. Но что с тобой? Ты сам не свой!

Бенно порывисто вскочил.

– Вольф, ты никогда не любил свою невесту, я знаю. Иначе ты не мог бы так спокойно и холодно говорить о том, что расстаешься с нею. Я думаю, ты не чувствуешь, что теряешь: ты ведь никогда и не знал, что за сокровище в твоих руках.

Эти слова дышали таким страстным упреком, что выдали истину. Эльмгорст остолбенел, устремив на доктора удивленный, недоверчивый взгляд.

– Что это значит, Бенно? Неужели ты… ты любишь Алису?

Доктор поднял на товарища свои честные голубые глаза:

– Тебе не в чем упрекать меня: я не сказал твоей невесте ни одного слова, которого не мог бы повторить при тебе, а когда понял, что не в состоянии побороть свою любовь, решил уехать. Неужели ты думаешь, я принял бы место в Нейенфельде, подозревая, что предложение исходит от Нордгейма, если бы у меня был другой выход? Но мне не из чего было выбирать, если я не хотел оставаться в Оберштейне.

Как ни странно, признание Бенно задело Эльмгорста за живое, и в его голосе слышалась горечь, когда он ответил:

– Теперь я больше не стою у тебя на дороге, и если ты надеешься, что на твою любовь ответят взаимностью…

– Ничего не произойдет, – перебил его Рейнсфельд. – Ты знаешь, что разлучает нас с Алисой навсегда.

– При твоем характере – пожалуй. Другой, напротив, воспользовался бы этим, чтобы вырвать у Нордгейма согласие, которого по доброй воле он, разумеется, никогда не даст. Насколько я тебя знаю, ты так не сделаешь.