– Нет, – сказал Рейнсфельд так твердо и выразительно, что Алиса с удивлением взглянула на него, но затем грустно улыбнулась.

– Значит, мы с вами – мечтатели и глупцы, которых не признают умные люди.

– И слава богу, что мы таковы! – воскликнул Бенно. – Не позволяйте отнимать у вас единственное, что может дать счастье в жизни, ради чего вообще стоит жить. Вольф всегда пророчил мне, что с моими убеждениями я останусь жалким, никому не нужным простофилей. Пусть так! Я все-таки счастливее, чем он со всем его самомнением, со всеми его успехами. Ведь они не радуют его, он всюду видит только трезвую действительность, без вдохновения, без проблеска идеала. Моя жизнь была сурова: я остался сиротой после смерти отца и матери и студентом часто не знал, что буду есть завтра, да и до сих пор имею только необходимое, но все-таки не поменяюсь со своим товарищем, несмотря на всю его блестящую будущность.

В пылу увлечения Рейнсфельд не чувствовал, каким тяжелым обвинением против Вольфганга были его слова, этого не замечала и Алиса: блестящими глазами смотрела она на доктора, обычно тихого и скромного, а теперь прямо-таки пылавшего воодушевлением. Робкий и замкнутый, он отбросил сдержанность теперь, когда границы были уничтожены, и страстно продолжал:

– Когда мы с ним подведем со временем итоги своей жизни, счастье окажется, пожалуй, на моей стороне. Тогда, может быть, Вольфганг будет готов отдать все свои гордые завоевания за один глоток из источника, который для меня неистощим. Мы, бедные, презираемые, осмеиваемые идеалисты, – единственные счастливые люди на свете, потому что умеем любить всем сердцем, вдохновляться великим и добрым, надеяться и верить, несмотря на горький опыт. И если у нас даже все рушится в жизни, нам все-таки остается то, что возносит нас на такую высоту, куда другие не в силах следовать за нами; им недостает крыльев, а эти крылья имеют большую ценность, чем вся пресловутая житейская мудрость.

Алиса молча слушала эту страстную речь. Ничего подобного она не слыхивала в доме отца и тем не менее понимала ее инстинктом молодого горячего сердца, жаждущего любви и счастья. Она не подозревала, что человек, так вдохновенно отстаивающий идеализм и веру в людей, хранил в душе печальную мысль, способную лишить доверия к чести и верности друзей, и что эта мысль относилась к ее собственному отцу.

– Вы правы! – воскликнула она, протягивая Рейнсфельду обе руки, точно благодаря его. – Это высшее, единственное счастье в жизни, и мы не позволим отнять его у нас!

– Единственное? – повторил Бенно, причем, почти не сознавая, что делает, схватил ее руки и крепко сжал их. – Нет, вы узнаете и другое счастье. У Вольфганга благородная, богато одаренная натура: научитесь только понимать друг друга, и он сделает вас счастливой, или он недостоин обладать вами… Я, – тут голос изменил ему и дрогнул от сдерживаемой боли, – я буду часто получать от него вести о вашей семейной жизни: мы ведь будем переписываться, и, может быть, вы позволите мне иногда посылать поклон и вам.

Алиса не отвечала, ее глаза наполнились жгучими слезами, она была не в состоянии скрыть свое первое в жизни глубокое горе и при последних словах громко зарыдала.

Бенно смотрел на нее со смешанным чувством невыразимого счастья и другой, быть может, забыл бы все при этом красноречивом зрелище и заключил бы любимую девушку в объятия, но для него Алиса была только невестой его друга, к которой он ни за что на свете не обратился бы со словами любви. Он медленно отошел на несколько шагов и едва слышно сказал:

– Хорошо, что я уезжаю в Нейенфельд. Я давно знал, что это необходимо.

Они не подозревали, что их подслушивают. В ту минуту, когда доктор схватил руки молодой девушки, ветки кустарника у подножия скалы раздвинулись, из-за них выглянула Валли, собиравшаяся в шутку напугать подругу. Ее лукавое личико приняло выражение сильнейшего изумления, когда она увидела Алису в обществе Бенно, да еще в такой многозначительной позе. Она решила во что бы то ни стало узнать, что будет дальше, а потому застыла на своем посту и слушала весь последующий разговор. В это время раздались шаги Эрны и Вальтенберга, только теперь спускавшихся по тропинке со скалы.

К счастью, хрупкая девушка обладала достаточным присутствием духа, кроме того, она не забыла, что, будучи невестой, использовала Алису как ангела-хранителя и потому считала себя обязанной в свою очередь разыграть ту же роль для своей приятельницы. Она бесшумно нырнула обратно в кусты и потом громко и весело крикнула спускавшимся, что сильно опередила их. Ее крик оказал должный эффект: когда минуты через три они вышли на лужайку, молодые люди уже вполне овладели собой, Алиса сидела на прежнем месте, а Рейнсфельд стоял подле, серьезный и безмолвный. Валли, разумеется, удивилась, встретив здесь своего кузена Бенно, и тотчас завладела его вниманием. Он должен был исповедаться ей, как только они останутся одни, это она твердо решила, а затем то же должна была сделать и Алиса. Маленькое общество двинулось в обратный путь. Бенно приходилось заниматься исключительно своей молодой родственницей, осыпавшей его расспросами, но его глаза все время следили за нежной фигуркой Алисы, молча шедшей рядом с Эрной. Он уже не первый день знал, что эта девушка – самое дорогое для него существо во всем свете…

Глава 18

Нордгейм прибыл в назначенное время. До открытия железной дороги приходилось ездить через Гейльборн, и он захватил с собой оттуда Герсдорфа, собиравшегося ехать за женой на виллу. В тот день Эльмгорст «случайно» отправился на один из самых дальних участков дороги и не мог встретить будущего тестя. Нордгейм понял, что это значит, и отказался от надежды на уступку со стороны Вольфганга, но, во всяком случае, последнее объяснение между ними было неизбежно.

Валли сейчас же после обеда потащила мужа в парк при вилле, чтобы там отвести душу, но стала делать такие таинственные намеки, что Герсдорф не на шутку встревожился.

– Однако, дитя мое, скажи наконец, что именно случилось! – стал он просить. – Я не заметил ничего особенного, когда приехал. Что ты хочешь мне сообщить?

– Тайну, Альберт, страшную, ужасную тайну, которую ты должен хранить в самой глубине души. Здесь происходят самые невероятные вещи, здесь и в Оберштейне.

– В Оберштейне? Уж не замешан ли здесь Бенно?

– Да! Бенно любит Алису Нордгейм! – трагическим тоном проговорила Валли.

Герсдорф покачал головой и сказал возмутительно равнодушно:

– Бедняга! Хорошо, что он уезжает в Нейенфельд. Будем надеяться, что там он скоро выкинет из головы эту блажь.

– Ты называешь любовь блажью? – с негодованием воскликнула Валли. – И думаешь так, походя, можно выкинуть ее из головы? Ты, конечно, сумел бы сделать это, если бы я не стала твоей женой, потому что ты – бессердечное чудовище!

– Но отличный муж! – с философским спокойствием прибавил Герсдорф. – Впрочем, у нас дело обстояло несколько иначе: я знал, что, несмотря на кое-какие препятствия, ты можешь быть моей, и, кроме того, был уверен в твоей взаимности.

– И Бенно уверен: Алиса тоже любит его, – объявила Валли и с удовольствием увидела, что к этой второй новости ее муж отнесся гораздо серьезнее, чем к первой. Он слушал задумчиво и молча ее повествование об их встрече в лесу, о том, как она подслушивала, стоя в кустах, и как энергично старалась «пролить свет на это дело». – Час спустя я осталась с Бенно с глазу на глаз, – продолжала она. – Сначала он не хотел исповедоваться, но желала бы я видеть человека, который сумел бы скрыть от меня что-нибудь, если я напала на след! Под конец я прямо так ему и бухнула: «Вы влюблены, Бенно, по уши влюблены!» Тогда он перестал отпираться и ответил с глубоким вздохом: «Да, и безнадежно!» Он был в полном отчаянии, но я вдохнула мужество в его душу и объявила, что возьмусь за дело и приведу его к счастливому концу.

– Чем, конечно, премного утешила его.

– Нет, напротив, он и слышать ничего не хотел. Этот Бенно – до отвращения совестливый человек! Алиса, видишь ли, невеста его друга, и он не смеет и думать о ней, не хочет никогда больше видеться с нею, и если удастся, то завтра же уедет в Нейенфельд. И так далее, все в том же экзальтированном духе. Он даже запретил мне говорить с Алисой, но я, разумеется, сейчас же отправилась к ней и тоже заставила ее признаться. Одним словом, они любят друг друга безгранично, невыразимо, им ничего больше не остается, как обвенчаться.

– Неужели? – сказал Герсдорф, несколько ошеломленный таким заключением. – Ты, кажется, забываешь, что Алиса – невеста Эльмгорста.

– Алиса никогда не любила этого Эльмгорста, – решительно заявила Валли. – Она сказала «да» потому, что так хотел ее отец, и потому, что в то время у нее не хватило энергии сказать «нет», а Эльмгорст просто желал сделать выгодную партию.

– И именно поэтому он не захочет упускать ее из рук.

– Да ведь я сказала тебе, что сама намерена взять дело в свои руки! Я поговорю с Эльмгорстом, обращусь к его благородству, докажу ему, что он должен отстраниться, если не хочет сделать несчастными двух человек. Он будет тронут, умилится, соединит любящие сердца и…

– И разыграет настоящую сцену из романа, – кончил Альберт. – Нет, он так не сделает. Ты плохо знаешь Эльмгорста, если ждешь от него такой чувствительности. Он меньше чем кто-нибудь способен отказаться от союза, который гарантирует ему со временем обладание миллионами, и если при этом ему придется обойтись без любви своей жены, он сумеет утешиться. А как ты думаешь, что скажет Нордгейм об этой романтической истории?

– Он? – проговорила Валли нерешительно, так как, собираясь играть роль благословляющего ангела-хранителя, трогательно соединяющего руки любящей пары, и не вспомнила о том, что у Алисы есть еще и отец, которому принадлежит в данном случае решающее слово.

– Да. Нордгейм, который сам устроил эту помолвку, и едва ли согласится расторгнуть ее и отдать руку дочери молодому деревенскому врачу, тем более что последний, при всех своих прекрасных качествах и знаниях, не в состоянии положить на весы что-либо реальное. Нет, Валли, дело совершенно безнадежно, и Бенно прав, отказываясь от него. Допустим, Алиса действительно любит его, но ведь она дала слово, дала добровольно, и ни жених, ни отец не позволят ей взять его назад. Тут ничего не поделаешь, они оба должны покориться.