До сих пор Вольфганг сохранял самообладание, но при этом пустяке, при немом вопросе животного, не выдержал. Он закрыл глаза руками, и жгучие слезы, первые со времен его детства, заструились по его щекам.

Вдруг он услышал свое имя, произнесенное тихим голосом, которого он никогда еще не слышал, но который в то же время был ему так знаком:

— Вольфганг!

Он обернулся, быстрым движением стирая со щек изменнические следы слез. С усилием овладев собой, он пошел навстречу девушке в темном дождевом плаще, с черным кружевным платком на белокурых волосах, которая остановилась в нескольких шагах от него, как будто не смея подойти ближе.

— Вы здесь, Эрна? — торопливо спросил он. — После такой ужасной ночи?

— Да, ночь была ужасной! — сказала она с тяжелым вздохом. — Вы получили известие о смерти дяди?

— Два часа тому назад. Я не имел больше права находиться у его смертного ложа, и мое присутствие было бы, пожалуй, неприятно ему, поэтому я оставался вдали. Как переносит горе Алиса?

— Сейчас она безутешна, но с нею доктор Рейнсфельд.

— В таком случае она справится. Они любят друг друга, а когда рядом любимый человек, поддерживающий и утешающий, можно перенести все, даже самое тяжелое в жизни.

В словах Эльмгорста слышалась глубокая печаль. Эрна не ответила, но медленно подошла ближе и остановилась возле него. Лицо его, однако, еще сильнее омрачилось.

— Я знаю, зачем вы пришли: вы хотите сказать мне слово утешения, участия? Зачем? Проклятие, которое произнес ваш отец, умирая, сделало свое: старое родовое гнездо Тургау отмщено, и, мне кажется, барон был бы доволен, если бы видел эту страшную ночь.

— Неужели вы, в самом деле, приписываете такую силу словам, вырвавшимся под влиянием отчаяния и предчувствия близкой смерти? — с упреком спросила Эрна. — С каких пор вы стали суеверны?

— С тех пор как моя вера в собственные силы погребена там, — указал Вольфганг на ущелье. — Оставьте меня, Эрна! Зачем мне участие, поданное в виде милостыни? Вы должны были тайком прокрасться сюда, и, может быть, ваш жених еще заставит вас поплатиться за это. Я не нуждаюсь в сострадании даже от вас.

Эльмгорст отвернулся с раздражением удрученного несчастьем человека и поднял взор на Волькенштейн, вершина которого просвечивала сквозь облака. Одна она как будто собиралась сбросить с себя сегодня покровы, тогда как все остальные горы тонули в тумане.

— Я пришла не тайком и не подаю вам милостыни, — проговорила Эрна. — Эрнст знает, что я пошла к вам, и дал мне к вам поручение.

— Эрнст Вальтенберг — мне?

— Вам, Вольфганг! Он велел сказать, что освобождает вас от данного слова и берет назад свой вызов.

Эльмгорст мрачно сдвинул брови, и на его губах появилось почти презрительное выражение.

— И он сказал об этом вам? Весьма деликатно с его стороны! У мужчин принято считать такие вещи тайной. Я принял его условия, но этот акт великодушия не могу принять — теперь менее чем когда-либо!

— А между тем вы первый дали ему пример великодушия. Он знает, чья рука отвела гибель, которая ему грозила, и я тоже знаю.

— Я не дам погибнуть никому, даже врагу, если в моей власти спасти его, — холодно возразил Вольфганг. — В такие минуты в нас говорит только инстинкт человечности, а не рассудок, и я решительно отвергаю всякую благодарность. Скажите это господину Вальтенбергу, уж если он выбрал вас посредницей.

— Неужели вы, в самом деле, так сурово отвергаете мое посредничество?

Голос Эрны звучал мягко, сдержанно, а синие глаза со странным блеском обратились на молодого человека; он не мог долее скрывать с трудом сдерживаемую муку.

— Зачем вы мучаете меня этим взглядом, этим тоном? — воскликнул он с прорвавшейся страстью. — Вы принадлежите другому…

— Которого вы не знаете, как и я не знала! Теперь я могу измерить всю величину жертвы, принесенной им мне, потому что знаю, как безгранично он любил меня, и с этой любовью в сердце он, тем не менее, вернул мне свободу, и простился со мной навсегда.

Вольфганг вздрогнул при этом неожиданном известии. Среди ночи отчаяния и безнадежности сверкнул ослепительный луч, суливший ему новый день и жизнь.

— Ты свободна, Эрна? — вскрикнул он. — И… ты пришла?..

— К тебе! — докончила она. — Тебе тяжело нести одному твое несчастье, я требую своей доли.

Эрна говорила просто и искренне, точно это разумелось само собой, но лицо Эльмгорста потемнело, участие Эрны в такую минуту было тяжким унижением для его гордости.

— Нет, нет, не теперь! — пробормотал он, делая попытку отказаться. — Дай мне вернуть себе мужество, опять подняться, теперь я не могу принять твою жертву… Она пригибает меня к земле.

— Вольф! — Это ласкательное имя его детства, которое Эльмгорст до сих пор слышал только от Бенно, прозвучало с удивительным обаянием в устах девушки. — Вольф! Именно теперь я и необходима тебе! Тебе нужна любовь, которая ободрила бы, поддержала тебя. Не слушай фальшивого самолюбия! Когда-то ты спрашивал меня, осталась ли бы я с тобой на одиноком, трудном пути, который ведет наверх, теперь я пришла, чтобы ответить тебе. Ты не пойдешь один, я хочу быть с тобой в труде и борьбе, в нужде и опасности. Если ты не доверяешь больше собственным силам и не веришь в свое будущее, то я непоколебимо верю в них, в моего Вольфганга!

Эрна смотрела на Эльмгорста снизу вверх с лучезарной улыбкой. Его сопротивление растаяло, порывистым движением прижал он любимую к своей груди…

Над Волькенштейном все еще волновалась туманная завеса, но вершина обрисовывалась сквозь нее все яснее и отчетливее. Сегодня она появлялась не в мечтательном сиянии луны, не в воздушной таинственной красоте Ивановой ночи, обледенелая, белая, прозрачная, стояла она под хмурым небом дождливого дня, среди волн тумана и туч, а у подножия горы расстилалась картина причиненного ею разрушения.

Вольфганг выпустил Эрну из объятий и выпрямился. Исчезли горечь и отчаяние, счастье, которое он считал навсегда утраченным, вернулось к нему, а с ним возвратилась и прежняя бодрость, прежняя неукротимая энергия.

— Ты права, моя Эрна! — воскликнул он с увлечением. — Прочь малодушие! Я еще поборюсь со злой силой, укрепившейся там, наверху, и если она разрушила мой мост, то я опять выстрою его!


25

Вилла Нордгейма затихла и опустела. Тело усопшего перевезли для похорон в столицу, его сопровождали дочь и племянница; прислуга последовала за ними через несколько дней, и теперь дом стоял, точно вымерший.

Эльмгорст тоже находился в столице для переговоров с обществом, которое отчасти было собственником дороги, и для устройства дел покойного Нордгейма. Он взял на себя эту трудную обязанность под давлением обстоятельств и до сих пор действовал на правах будущего мужа наследницы, потому что никому еще не было известно о расторжении помолвки, все должны были узнать о ней только по окончании траура, когда Алиса перестанет нуждаться в представителе. Им не хотелось в настоящую минуту давать пищу сплетням, кроме того, после катастрофы, унесшей вместе с жизнью Нордгейма и его богатство, необходима была твердая рука, чтобы спасти хоть что-нибудь.

Эрнст Вальтенберг все еще жил в Гейльборне. С того дня, как он расстался с невестой, он не был больше в окрестностях Волькенштейна, но что-то удерживало его поблизости от этих мест. В горах окончательно наступила осень, суровая, напоминающая уже зиму, и большой курорт совсем опустел; только Вальтенберг с секретарем и двумя темнокожими слугами продолжал оставаться здесь и не выказывал намерения уехать.

В гостиной большой, хорошо обставленной квартиры, которую занимал Вальтенберг, с печальным видом ходил из угла в угол Гронау; время от времени он бросал озабоченный взгляд на плотно затворенную дверь кабинета.

— Если бы только знать, что выйдет из всей этой истории! — бурчал он. — Изо дня в день он запирается, и уже целую неделю не выходил на воздух, а раньше жить не мог без того, чтобы не провести нескольких часов в день в седле. С доктором к нему и не суйся! Если бы еще можно было достать Рейнсфельда! Но тот со своей несносной добросовестностью, конечно, уже сидит в Нейенфельде, хотя сделал бы гораздо умнее, если бы оставался с невестой. Он, видите ли, принял место, и, когда наступил срок, ничто уже не могло удержать его. Будем надеяться, что он постарается поскорей отыскать себе преемника, потому что столько-то, конечно, осталось от нордгеймовских миллионов, чтобы он мог прекратить свою врачебную практику… Ну, наконец-то ты, Саид! Что скажешь?

— Господин велел передать, чтобы вы кушали одни, мастер Хрон, — доложил Саид, вышедший из комнаты Вальтенберга. — У него нет аппетита.

— Опять нет! — проворчал Гронау. — И сна у него тоже нет. Я так и знал! Он не в силах выбросить из головы эту историю.

— Господин вовсе не в дурном настроении духа, — возразил негр. — Мы уронили сегодня утром большую вазу, стоившую много денег, а он только посмотрел и пожал плечами.

— Как бы я хотел, чтобы он взял палку да хорошенько вздул вас обоих! — от души заявил Гронау.

— О, о! — запротестовал Саид с оскорбленной миной, но Гронау продолжал, не обращая на него внимания:

— Вам бы это не повредило, а для него моцион был бы очень полезен. Но, мне кажется, теперь можно все разбить вдребезги у него на глазах, он и пальцем не пошевельнет. Это невозможно терпеть долее, я попробую поговорить с ним.

Он решительно двинулся к кабинету, но в эту минуту дверь отворилась, и Вальтенберг сам вышел в гостиную.

— Вы еще здесь, Гронау? — спросил он, слегка сдвигая брови. — Ведь я велел передать, что прошу вас обедать без меня.

— У меня, так же как у вас, нет аппетита, — спокойно возразил Гронау.

— Так вели убирать со стола, Саид! Ступай!