— Эльмгорста дрогнули бесконечно горькой усмешкой при этом заверении.

— Это последнее, о чем я думал! Мы действительно не понимаем друг друга: ты боишься только огласки, а я — обмана. Одним словом, я не хочу учавствовать в шулерской игре, а если откажу в своей подписи, то она станет невозможной.

Нордгейм подошел к нему вплотную. Теперь и он был взволнован, и звук его голоса выдавал крайнее раздражение.

— Ты весьма сильно выражаешься! Уж не воображаешь ли ты, что можешь диктовать мне условия? Берегись, Вольфганг, ты еще не мой зять! Я в последнюю минуту могу разорвать намеченный брачный союз, и, полагаю, ты достаточно хорошо умеешь считать, чтобы сообразить, что потеряешь вместе с рукой моей дочери,

— То есть ты ставишь условием…

— Да, твою подпись! Или подпись, или разрыв.

Вольфганг мрачно опустил глаза. Да, конечно, он достаточно хорошо умел считать и прекрасно знал, что вместе с невестой теряет миллионы и блестящую будущность, для которых он пожертвовал всем, и за которые заплатил своим счастьем. Теперь настал момент, когда он должен был заплатить и еще кое-чем. И вдруг он вспомнил тот час на Волькенштейне, лунную летнюю ночь, когда этот момент был ему предсказан: «Теперь вы заплатили ценой свободы, а когда-нибудь заплатите и ценой чести».

Нордгейм понял его молчание по-своему. Он положил руку на плечо молодого человека и сказал, значительно смягчив тон:

— Будь благоразумен, Вольфганг! Мы оба много потеряем от разрыва, и мне он менее всего желателен, но я могу и должен требовать от своего зятя, чтобы он шел со мной рука об руку и смотрел на мои интересы, как на свои собственные. Ты подпишешь оценку, а я беру на себя всю ответственность, потом мы оба забудем об этом и поделимся прибылью; ты станешь богатым, независимым человеком.

— Ценой чести! — вскрикнул Вольфганг с негодованием. — Нет, клянусь Богом, до этого не дойдет. Правда, я давно должен был знать, куда ведут твои принципы, твоя деловая практика, потому что ты не скрывал их от меня с тех пор, как Алиса стала моей невестой. Я же не хотел ничего замечать и понимать, я был настолько глуп и недальновиден, что воображал, будто все-таки смогу идти своей дорогой и действовать самостоятельно. Теперь я вижу, что на этой наклонной плоскости удержаться невозможно, что тот, кто вступил в союз с тобой, не может сохранить незапятнанной свою честь. Я честолюбив и не скрываю этого. Да, я из расчета решился на наш союз, так же, как ты согласился на него из расчета; я принес этому союзу больше жертв, чем позволяла мне моя совесть, но до обмана все-таки не унижусь. Если ты требуешь, чтобы я стал мошенником ради твоего богатства, если будущность, о которой я мечтал, может быть достигнута только такой ценой, то мне ее не надо — я не хочу ее!

Выпрямившись, со сверкающими глазами, он бросил этот отказ в лицо Нордгейму. Было что-то мощное, захватывающее в бурном порыве человека, который, наконец, отбрасывает от себя все мелочные, корыстные расчеты, так долго державшие его в своей власти; лучшая сторона натуры Эльмгорста взяла верх и победила искушение, еще раз вставшее перед ним. Он знал, что предложенная «операция» и ему принесет миллион, и тогда он, уже не зависимый от милостей тестя, станет свободным, ничем не связанным, золото даст ему власть и возможность осуществить все свои мечты. Он колебался лишь мгновение, но оттолкнул искушение и спас свою честь.

Нордгейм стоял перед ним с мрачным лицом. Он понял, что ошибся, рассчитывая найти в этом смелом, честолюбивом человеке покорное орудие для исполнения своих планов и столь же бессовестную натуру, какая была у него самого. Но окончательный разрыв был ему нежелателен: он терял от него больше, чем Вольфганг. Прежде всего, терял прибыль, которую мог доставить ему только Вольфганг своей подписью, кроме того, он понимал, что нельзя отпускать врагом человека, который так глубоко заглянул в его планы. Это было невозможно, разрыва следовало избежать, по крайней мере, на первое время, пока не минует опасность.

— Не будем окончательно решать дело сегодня же, — медленно сказал он, — чересчур важно, а мы оба не в таком настроении, чтобы рассуждать спокойно. Через неделю я приеду на виллу, до тех пор можешь подумать, теперь же я не принимаю твоего слишком поспешного решения.

— В таком случае тебе придется принять его через неделю, — объявил Вольфганг. — Мой ответ и тогда будет тот же. Оцени дорогу сообразно с ее действительной стоимостью, с самой высокой ее стоимостью, и я не откажусь утвердить оценку, но этих счетов я не подпишу. Это — мое последнее слово… Прощай!

— Но ведь не уедешь же ты сию минуту? — спросил Нордгейм, неприятно пораженный.

— Уеду. Курьерский поезд отходит через два часа; дело, которое привело меня сюда, кончено, а мое присутствие на линии безусловно необходимо.

Эльмгорст поклонился: уже не фамильярное родственное прощание будущего зятя, а холодный, официальный поклон последовал от совершенно чужого человека, и Нордгейм почувствовал это.

В огромной передней Эльмгорст нашел двух лакеев: не дожидаясь приказания хозяина, они уже приготовили для приезжего комнату и теперь осведомлялись, не прикажет ли он еще чего-нибудь. Он отпустил их движением руки.

— Благодарю, я сейчас уезжаю, комната мне не нужна.

У лакеев от удивления вытянулись физиономии: налетел и улетел точно буря! Тем не менее, они отвесили почтительный поклон и спросили, когда инженеру угодно будет ехать на вокзал, чтобы знать, когда запрягать лошадей.

— Я пойду пешком, — спокойно ответил Вольфганг и вышел из дома, в котором шесть месяцев считался будущим хозяином и который покидал теперь навсегда.

Был холодный и сырой октябрьский вечер; в воздухе стоял густой туман, и резкий ветер напоминал о наступлении поздней осени. Эльмгорст плотнее запахнул пальто и пошел быстрым шагом.

Все было кончено! Он знал это наверное и видел насквозь намерения Нордгейма, желавшего избежать нежелательного разрыва только из страха мести со стороны Эльмгорста, который мог выдать его, если бы захотел. Презрительная улыбка искривила губы Вольфганга. Напрасный страх, он не способен на такую низость. Его мысли перенеслись к невесте, на которой они так редко останавливались. Алиса, конечно, не будет огорчена расторжением помолвки; она приняла его предложение, беспрекословно повинуясь воле отца, и так же безучастно покорится приказу отца, когда тот разорвет только что заключенный союз. Ведь о любви у них и речи никогда не было, они одинаково мало теряли, расставаясь друг с другом.

Вольфганг глубоко вздохнул. Он опять был свободен, опять получил право выбора. Он мог идти по одинокому, гордому пути, опираясь лишь на свою силу и на собственное мужество, но знал, что голос, который заставил его опомниться от опьянения честолюбием и эгоизмом, уже не звучит для него, прекрасное, гордое лицо не улыбнется ему; приз получил другой, и что бы он ни завоевал, чего бы ни достиг в будущем, счастье он упустил, утратил навсегда.


17

В этом году осень в самом деле была похожа на позднее лето, дни стояли ясные, солнечные и теплые, горы выступали во всей своей чистой, прозрачной красоте, какой они отличаются только в это время года.

Обитатели виллы Нордгейма остались в горах до октября, хотя сначала предполагали провести здесь только два летних месяца. Это было сделано, прежде всего, ради здоровья Алисы, но также и по желанию Эрны, которой хотелось как можно дольше оставаться в своих любимых горах. С тех пор как она стала невестой Вальтенберга и делала блестящую партию, ее положение в доме изменилось: баронесса Ласберг уже не позволяла себе командовать ею, а Нордгейм любезно предупреждал каждое желание племянницы. И Вальтенберг, не любивший городской жизни с ее церемониями и стеснением, был очень доволен отсрочкой переезда. Только баронесса вздыхала, страдая от «ссылки», и утешалась лишь перспективой блестящего зимнего сезона. В этом году, когда Эрна тоже стала невестой, а Эльмгорст переселялся на зиму в столицу, поскольку деятельность его, как главного инженера, приходила к концу, можно было с полной уверенностью предвидеть целый ряд празднеств в честь обеих невест.

Молодые девушки сидели на веранде, и веселый голос, доносившийся оттуда, принадлежал Алисе Нордгейм; в ней не оставалось и следа прежней апатии. Перемена граничила с чудом: исчезли болезненная бледность, вялость движений, безучастный взгляд, щеки приобрели румянец, глаза — жизнь. Было ли это следствием действия горного воздуха или лечения молодого врача, только девушка расцвела, как нежный цветок, который долго хирел и томился в мрачной тени и вдруг, перенесенный на яркое, теплое солнышко, распустился, неожиданно роскошный и душистый.

— Странно, что твоего жениха до сих пор нет, — сказала Алиса. — Он всегда приезжает в это время.

— Эрнст пишет, что приедет сегодня несколько позднее, так как привезет из Гейльборна какой-то сюрприз, — ответила Эрна, рисуя что-то карандашом.

— Удивительно, как часто он тебе пишет, хотя вы видитесь каждый день, — заметила Алиса, не привыкшая к такому вниманию со стороны своего жениха. — И при этом положительно засыпает тебя цветами, только, мне кажется, ты ему не особенно благодарна.

— Пожалуй, Эрнст сам виноват, — спокойно отозвалась Эрна, — он чересчур балует меня.

— Да, я тоже нахожу, что в его обожании есть что-то преувеличенное. Мне его любовь представляется чем-то вроде огня, которого надо остерегаться, потому что он больше жжет, чем греет. Он не похож на других, к нему нельзя прикладывать обычную мерку, и я никогда этого и не делала. Поверь мне, Алиса, можно многое перенести, даже все, когда тебя любят так сильно, так горячо.

Эрна опустила руку с карандашом и устремила мечтательный взор вдаль. Странно прозвучало слово «перенести», и его не смягчала улыбка; вообще в лице молодой невесты реже выступало выражение серьезности и холодности, однако в ее глазах было что-то, чего нельзя было ни назвать, ни описать, но ни в коем случае не говорило о счастье.