— Кругом еще горят костры, — сказал Вальтенберг, указывая на другие вершины. — Волькенштейнцы зажгли свой раньше других. Ее величество фея Альп пользуется преимуществом и, кажется, собирается сбросить свою вуаль в честь Ивановой ночи.

Он был прав. Гора Волькенштейн весь вечер была скрыта от глаз, только теперь массы облаков, окутывавших ее главу, начали расходиться.

— Меня удивляет, что господина Гронау с Зеппом еще нет, — заметила Эрна. — Они должны были прийти раньше нас: их дорога короче.

— Может быть, их задержала нечистая сила! — со смехом сказал Бенно. — Ведь Иванова ночь уже наступила, все горные духи вырвались на волю. Держу пари, что они связались с каким-нибудь духом или впопыхах выкапывают один из кладов, которые в эту ночь все выходят на поверхность. А вот и они!

В самом деле, на другом конце луга показался Зепп, но он был один, и поспешность, с которой он приближался, не предвещала ничего хорошего.

— Что такое? — спросил Вальтенберг, идя ему навстречу. — Надеюсь, ничего не случилось? Где Гронау?

Зепп махнул в сторону Ястребиной скалы.

— Там наверху! С нами случилась беда: господин поскользнулся и…

— Неужели сломал ногу?

— Нет, дело очевидно не так плохо, потому что мы с ним все-таки спустились до надежного места, но дальше он не в состоянии идти. Он лежит там, в лесу и не может двинуть ногой; я хотел попросить господина доктора взглянуть на него.

— Понятно, надо взглянуть! — воскликнул Рейнсфельд, готовый тотчас идти. — Где вы его оставили? Далеко отсюда?

— Нет, с четверть часа ходьбы.

— Я пойду с вами, — торопливо сказал Вальтенберг. — Я должен посмотреть, что с Гронау. Пожалуйста, фрейлейн, останьтесь здесь. Вы слышали, это недалеко, и мы сейчас же вернемся.

— Не лучше ли будет пойти всем вместе? — спросил Эльмгорст. — Может быть, понадобится и моя помощь?

— Ну, вывихнутая или в худшем случае сломанная нога еще не представляет смертельной опасности, — сказал Бенно. — Для помощи хватит и нас троих, если бы даже пришлось нести Гронау, а фрейлейн фон Тургау нельзя оставить одну.

— Конечно, нет, надо, чтобы, по крайней мере, господин Эльмгорст остался с нею, — решил Эрнст. — Мы вернемся как можно скорее, будьте уверены!

Такое распоряжение было совершенно естественно: как ни бесстрашна молодая девушка, ее нельзя оставить одну ночью, и Вольфгангу, как человеку, близкому теперь ее семье, следовало взять на себя роль охранителя. Но они оба, казалось, были недовольны: Эрна тоже стала возражать и высказалась за то, чтобы идти всем вместе. Однако Вальтенберг и слышать не хотел об этом; он поспешил с доктором и Зеппом через лужайку, и все трое исчезли в лесу на противоположной стороне.

Оставшимся пришлось примириться с перспективой ожидания. Они обменялись несколькими словами по поводу случившегося несчастья и возможных его последствий, потом наступило продолжительное молчание.

На горы спустилась ночь, таинственная, безмолвная, но не темная, полная луна обливала все своим мечтательным сиянием; огни костров на горах вокруг тускло блестели в ночи и были похожи на крупные светлые звезды, упавшие с неба и продолжавшие светиться на вершинах. Днем с этого луга открывался широкий вид вдаль, а теперь нежная дымка окутывала весь горный мир, и сквозь нее лишь кое-где еще выступали очертания гор. Резкие контуры их вершин расплывались, густые массы лесов рисовались голубоватыми тенями; глубоко внизу, там, где зияло Волькенштейнское ущелье, царил мрак, но мост был освещен луной. Он перекидывался с одного края на другой узкой блестящей дорожкой, и зоркий глаз мог различить его даже с такой высоты.

Только Волькенштейн выделялся отчетливо на ясном ночном небе. Леса у его подножия, зубцы и расщелины скал, исполинские трещины в отвесной стене — все было залито белым светом. Вокруг самой вершины еще клубились легкие облака, но они как будто медленно таяли в лунном свете, иногда сквозь них искрились обледенелые зубцы вершины и снова тонули в воздушной дымке тумана.

Эрна села на сосновый пень на опушке леса и отдалась очарованию этой картины. Вольфганг нарушил молчание.

— Едва ли господину Вальтенбергу удалось бы взобраться на Волькенштейн, — сказал он. — Я думаю, не было надобности и отговаривать его так серьезно: дойдя до подошвы главной вершины, он во всяком случае повернул бы назад.

— Вы слышали, о чем мы говорили? — спросила молодая девушка, не сводя взора с вершины.

— Да, я стоял недалеко.

— Значит, вы слышали также, что он под конец отказался от попытки?

— По вашей просьбе.

— Да, я просила, меня пугает всякое бесцельное удальство.

— Всякое? Мне кажется, господин Вальтенберг придал вашим словам другое значение. Может быть, он имел на это право?

Эрна обернулась и смерила его холодным взглядом.

— Господин Эльмгорст, я вижу, вы уже причисляете себя к членам нашей семьи, но все-таки не признаю за вами права задавать мне такие вопросы.

— Извините, если я показался вам бестактным, но намеки моего тестя позволили мне думать, что это — уже не тайна.

— Дядя говорил с вами об этом? Теперь, перед отъездом?

— Да, но он говорил и раньше, еще три месяца тому назад, когда я был в городе.

Густая краска залила лицо молодой девушки. Так, значит, ее дядя говорил будущему зятю, как он думает пристроить племянницу, уже тогда, еще до ее личного знакомства с Вальтенбергом! Вся гордость Эрны возмутилась, и она с нескрываемым раздражением возразила:

— Я знаю, что дядя всегда и во всем имеет в виду расчет, почему бы ему не рассчитывать и подыскивая мне партию? Но в данном случае, я полагаю, последнее слово останется за мной. Кажется, и он, и вы забыли это!

— Я? — вскрикнул Вольфганг. — Неужели вы думаете, что я принимал участие в его плане?

Эрна бросила на него странный взгляд, значение которого он не мог себе объяснить, и в голосе ее слышалось что-то вроде легкой насмешки, когда она ответила:

— Нет, в нем вы не принимали участия, я знаю!

— И вы были бы решительно несправедливы ко мне, если бы так подумали. Я вообще не чувствую симпатии к господину Вальтенбергу и убежден, что при всех своих подкупающих качествах он не в состоянии сделать кого-либо счастливым.

— Это — ваше личное мнение, — холодно сказала Эрна. — Женщина в таких случаях спрашивает об одном: любят ли ее без всяких расчетов и соображений.

— Неужели одно это имеет решающее значение? Я думаю, она должна задать и второй вопрос: любит ли она сама?

Вопрос прозвучал медленно, почти нерешительно, и глаза Эльмгорста с напряженным ожиданием не отрывались от лица Эрны. Но ответа не послевало. Взгляд девушки был устремлен в туманную даль. Огни на горах гасли один за другим, только один, самый большой, высоко наверху, еще пылал крупной звездой. Вокруг Волькенштейна все еще клубилась белая дымка, и лунный свет создавал из нее фантастические образы. Вдруг из туманной, движущейся массы медленно начала выплывать сверкающая вершина, недосягаемый трон феи Альп в вечном одеянии изо льда и снега.

Вольфганг оставил свое место и подошел к молодой девушке, продолжая вполголоса:

— Я знаю, что не имею права задавать такой вопрос, но вы сами должны были задать его себе, и ответ…

Его остановило глухое, сердитое ворчанье: Грейф не забыл своей старой антипатии к инженеру, он не выносил его близости к своей хозяйке и протиснулся между ними, как бы защищая ее. Эрна положила руку на голову собаки, чтобы успокоить ее, и та сейчас же замолчала. Вдруг молодая девушка без всякого перехода спросила:

— Почему вы ненавидите Вальтенберга?

— Я? — Эльмгорст, видимо, растерялся от встречного вопроса, которого совершенно не ожидал.

— Да. Или вы станете отпираться?

— Нет, — сказал Вольфганг упрямо и решительно. — Признаюсь, я ненавижу его.

— Но у вас должна быть для этого причина.

— У меня и есть причина, но вы позволите мне последовать вашему примеру и отказаться от ответа.

— Так я отвечу за вас: потому что вы видите в Эрнсте Вальтенберге моего будущего мужа.

Эльмгорст вздрогнул и посмотрел на нее растерянно, с испугом.

— Вы… знаете это?

— Неужели вы думаете, что женщина может не почувствовать, когда ее любят и стараются, во что бы то ни стало скрыть это от нее? — с горечью спросила Эрна.

Наступило долгое, тяжелое молчание; наконец Вольфганг глухо проговорил:

— Да, Эрна, я любил вас… любил не один год.

— А выбрали Алису!

Эти слова выражали суровое осуждение; Эльмгорст промолчал и опустил гордую голову.

— Потому что она богата, потому что с ее рукой связаны деньги, а у меня их нет. Но Алиса не будет несчастна, она не знает и не требует счастья в высшем смысле этого слова, зато я была бы безгранично несчастна с человеком, которого должна была бы презирать.

— Эрна! — воскликнул инженер с угрозой.

— Что? — резко спросила она.

Напоминание подействовало; Эльмгорст принудил себя к самообладанию и спокойнее произнес:

— Фрейлейн фон Тургау, вы считаете, что со дня смерти вашего отца обязаны ненавидеть меня, и заставляете меня с лихвой искупать мою мнимую вину. Ну, хорошо, я готов сносить вашу ненависть, если это необходимо, но презрения вашего я не снесу. Я не стану больше терпеть это холодное презрение, которое постоянно вижу в ваших глазах, вы умеете разить взглядом, но, прошу вас, не доводите меня до крайности.

Видимо, этот холодный, расчетливый человек, обладавший таким железным самообладанием, в самом деле, был доведен до крайности. Он дрожал от лихорадочного волнения, роковое слово поразило его, как страшный удар.

— Уж не хотите ли вы заставить меня уважать вас? — спросила Эрна.

— Да, беру небо в свидетели, я заставлю вас! — воскликнул Эльмгорст. — Заставил же я признать мои права на уважение того надменного эгоиста, который презирает деньги только потому, что у него их сколько угодно, и который выдает за идеализм свое мечтательное, праздное наслаждение жизнью. Вы видели, как он замолчал, когда я сослался на свой труд. Конечно, он не знает, что значит быть бедным, что значит смотреть в лицо безжалостной суровой действительности. Я же досыта насладился этим в своей полной лишений молодости, мне жизнь отказала во всякой поэзии, во всяких идеалах. Я чувствовал в себе силы создать что-нибудь великое в своей области, а должен был отдавать их будничной работе; я должен был сгибаться перед людьми, в духовном отношении стоящими неизмеримо ниже меня, должен был просить там, где теперь приказываю.