Благодаря ли этим умоляющим о помощи взглядам или же по-детски чистосердечному выражению его голубых глаз, только Алиса вдруг выпрямилась и сказала ласково и ободряюще:

— Едва ли возможно при первом же визите составить правильное представление о моем состоянии, но вы можете быть уверены, что я вполне доверяю другу моего жениха.

Она протянула Рейнсфельду руку, и тот нерешительно взял ее. Узенькая беленькая рука лежала на его ладони, нежная и легкая, как лепесток цветка; он смотрел на нее так робко и благоговейно, точно малейшее прикосновение могло причинить ей вред, и вдруг горячо заговорил:

— Благодарю вас, о, благодарю вас!

У баронессы сделалось такое лицо, точно она сомневалась в состоянии умственных способностей этого доктора, который споткнулся при входе в комнату, еле мог выговорить несколько слов в разговоре, а теперь вдруг ни с того ни с сего рассыпался в благодарностях. И этого человека Эльмгорст звал другом, и Алиса как будто была совершенно согласна с ним! Старуха с негодованием покачала головой и заметила холодно, укоризненно:

— Обычно ты очень сдержанна в выражении своего доверия, милая Алиса.

— Тем более радует меня то, что на этот раз она делает исключение, — довольно энергично вмешался Вольфганг. — Ты не пожалеешь об этом, Алиса. Ручаюсь тебе, что Бенно по своим познаниям и опытности с полным правом может быть поставлен рядом со многими из своих знаменитых коллег. Я постоянно воюю с ним из-за того, что он не хочет избрать себе другое поле деятельности. Сколько лет уже он жертвует собой здешней практике, когда же представляется возможность получить место получше, не берет его. Например, в прошлом году он упустил очень выгодное предложение: из-за нескольких больных крестьянских ребятишек, которых он тогда лечил, не отправил вовремя прошения, а потом уже было поздно.

— Ах, вот почему, — сказала Алиса вполголоса, и взгляд ее опять остановился на молодом докторе, сидевшем с таким убитым видом, точно его уличили в тяжком преступлении.

— Значит, вы имеете практику также и среди горных жителей? — спросила баронесса. — Неужели вы ездите по этим разбросанным на далекое расстояние усадьбам?

— Нет, я хожу пешком, — простодушно объяснил Рейнсфельд. — В последние годы мне пришлось купить себе маленькую горную лошадку, чтобы ездить в более отдаленные места, обычно же я хожу пешком.

Дама кашлянула и бросила многозначительный взгляд на Эльмгорста, вздумавшего поручить лечение своей невесты какому-то мужицкому доктору; теперь последний уже окончательно упал в ее глазах. Вольфганг понял ее взгляд и сказал, улыбаясь иронически:

— Да, он ходит пешком, а вернувшись домой в бурю и в метель, садится за работу и пишет научное сочинение, которое когда-нибудь еще прославит его. Но этого никто не должен знать, я и сам открыл это случайно.

— Вольф, прошу тебя! — запротестовал Бенно с таким безграничным смятением, что Эльмгорст счел необходимым освободить его от тягостного положения и, сказав, что друг должен идти к больному, дал ему, таким образом, предлог проститься.

Новая трудная задача для бедного доктора! Он справился с ней, как, это он и сам не мог бы сказать; он знал только, что нежная беленькая рука опять была протянута ему, а большие карие глаза смотрели на него почти с состраданием. Потом Эльмгорст подхватил его под руку, счастливо пробуксировал между цветами и статуэтками, и дверь между ними и царством эльфов закрылась. Только в передней к Рейнсфельду вернулось сознание, и он, робко подняв глаза, спросил:

— Вольф… кажется, очень плохо получилось?

— Из рук вон! — сказал Эльмгорст с досадой.

— Я же предупреждал тебя!.. У меня нет никаких манер! — сокрушенно проговорил Бенно.

— Но ведь тебе уже тридцать лет, ты — врач и умеешь держать себя с пациентами очень энергично, сегодня же ты стоял, точно школьник, не выучивший урока!

Эльмгорст принялся отчитывать товарища, а тот покорно сносил его брань; только когда ему стали самым настойчивым образом внушать, чтобы на следующий раз он держал себя разумнее и отбросил смешную застенчивость, он не то испуганно, не то обрадованно спросил:

— Так я могу еще раз прийти?

— Право, не знаю, Бенно, что мне и думать о тебе! Ведь я просил тебя лечить мою невесту, и, разумеется, это дело решенное.

— Но старая дама отнеслась ко мне очень немилостиво, я видел это, — возразил Бенно убитым голосом. — Я боюсь, что фрейлейн Нордгейм тоже думает…

Он замялся и потупился.

— Я не имею обыкновения спрашивать у баронессы Ласберг позволения, когда предпринимаю что-нибудь, касающееся моей невесты, — очень решительно заявил Вольфганг. — Я с самого начала обеспечил себе влияние на Алису. Я так хочу — значит, она будет лечиться у тебя.

Бенно как-то особенно поглядел на него и сказал вполголоса:

— Собственно говоря, Вольф, ты не заслуживаешь своего счастья.

— Почему? Уж не потому ли, что я с самого начала беру в руки руль? Ты не понимаешь этого, Бенно. Тот, кто, как я, вступает без гроша за душой в семью, подобную нордгеймовской, должен или командовать, или играть самую приниженную роль. Я предпочитаю командовать.

— Ты — чудовище, если можешь говорить о том, чтобы командовать таким нежным существом! — гневно воскликнул Бенно.

— Ну, речь идет, разумеется, не об Алисе, у нее в высшей степени кроткий характер, и она привыкла подчиняться чужой воле; я забочусь только о том, чтобы эта воля была исключительно моей. Нечего смотреть на меня так сердито! Я не буду тиранить жену. Я знаю, что ее нужно очень щадить и беречь, то и другое она всегда найдет у меня.

— Да, потому что она принесет тебе миллионы, — с горечью пробормотал Бенно, собираясь уйти, но Эльмгорст удержал его.

— Каково же твое мнение насчет Алисы?

— В настоящую минуту я еще не могу сказать ничего определенного. По-видимому, у нее серьезное расстройство нервной системы, но мне нужно некоторое время для наблюдения.

— Наблюдай, сколько угодно. Так до свиданья!

— Прощай! — коротко сказал Бенно.

Вольфганг вернулся к невесте, а доктор вышел из виллы, крупным шагом пошел вниз с горы и, лишь пройдя довольно значительное расстояние, остановился и оглянулся. Там находилось царство эльфов, и, конечно, там теперь смеялись и шутили над забавным, неуклюжим малым, который каждым своим движением, каждым словом показывал, что ему не место в салоне. Взор Бенно невольно обратился на перчатки, которые всего час назад казались ему верхом изящества, и вдруг, охваченный внезапной яростью, он сорвал с рук ни в чем не повинные желтые «чудовища» и швырнул их в сосновую чащу. Он почувствовал желание отправить туда же и шляпу, но вовремя сообразил, что не может же он таким образом расстаться со всей своей одеждой.

— Ты тут не виновата, старушка! — грустно проговорил он, глядя на свой почтенный головной убор. — У меня нет манер, в этом мое несчастье… Будет ли она тоже смеяться?

Кто подразумевался под словом «она» — осталось нерешенным, но Рейнсфельд чувствовал себя в эту минуту несчастнейшим человеком во всех окрестных горах. Сознание, что у него нет манер, угнетало его, пригибало к земле.


10

Иванов день, день древних народных легенд, которому предшествует таинственная ночь, когда погребенные в земле клады выходят на поверхность и манят к себе, когда пробуждаются дремлющие волшебные чары и весь мир горных сказок и духов оживает и проявляет невидимую, но могучую деятельность… Народ не забыл древнего праздника в честь летнего поворота солнца, и сага по-прежнему окутывает своей дымкой этот священный день, когда солнце достигает высшей точки, земля блистает в расцвете красоты и вся природа живет полной жизнью.

В окрестностях Волькенштейна это был один из самых больших праздников в году. Население уединенной, мало кому известной альпийской долины держалось своих нравов и обычаев и не менее крепко — своих суеверий. Здесь еще неограниченно царила фея Альп, для большинства она еще собственной персоной восседала на троне на окутанной облаками вершине Волькенштейна, и костры, всюду загоравшиеся накануне Иванова дня, имели таинственную связь с этой внушавшей страх повелительницей гор. В памяти народа не сохранилось ни древнеязыческое значение Ивановых огней, ни христианская легенда о них, но в своем суеверии они связывали огонь непосредственно со своими все еще живыми для них горными сагами.

Ясный, теплый июньский день догорал. Солнце уже зашло, только на самых высоких вершинах еще лежал легкий красноватый отблеск, все другие были окутаны прозрачным голубым туманом, а в долинах уже ложились ночные тени.

Высоко над лесом, окружавшим подножие Волькенштейна, расстилался обширный зеленый луг с маленькой пастушьей хижиной. Обычно здесь было пусто и безлюдно, туристы редко взбирались сюда, так как Волькенштейн считался неприступным, но сегодня здесь царило необыкновенное оживление. На лугу был сложен большой костер; исполинские поленья, сухие ветки, вырванные из земли корни — все было навалено в кучу. Иванов костер на Волькенштейне всегда бывал очень мощным и далеко бросал свой свет: ведь он горел перед древним сказочным троном гор, у ног самой феи Альп.

Вокруг костра собрались горцы, большей частью пастухи и дровосеки, а между ними девушки с соседних горных пастбищ, все рослый, загорелый народ, живущий тут на высоте и в бурю, и в солнечный зной и только осенью спускающийся в долину. Здесь царило простое, грубоватое веселье, хохот и радостные возгласы не умолкали. Эти люди, в однообразной жизни которых развлечения были редкостью, сделали из старинного народного обычая веселый праздник.

Сегодня, однако, они были не только в своей компании: на лугу присутствовала небольшая группа зрителей, расположившихся в стороне, на зеленом пригорке. Горцы не привыкли к этому и при других обстоятельствах были бы даже недовольны, ибо в такой праздник считали себя неограниченными господами на своей земле; но девушка, сидевшая на мшистом камне, не была чужой для них, так же как и большая, похожая на льва, собака, лежавшая у ее ног. И та, и другая долго жили среди них в старом Волькенштейнергофе. Правда, резвая, веселая девочка превратилась в барышню и жила теперь в роскошной вилле, казавшейся простым поселянам волшебным замком; но все-таки она пришла к ним наверх, как прежде, и болтала с ними на их диалекте, и никому не приходило в голову смотреть на нее, как на чужую.