Она прибегла к защите его превосходительства и стала трогательно жаловаться ему, что папа непременно хочет увезти ее домой, а ей так хочется остаться. Старик тотчас взял сторону прелестного ребенка и, когда появился барон, сердито восклицая: «Валли, экипаж ждет!» — обратился к нему с дружеской речью:

— Пусть ждет, любезнейший советник! Молодость имеет свои права, и я обещал баронессе заступиться за нее. Вы останетесь, не правда ли?

Эрнстгаузен был вне себя от ярости, но вежливым поклоном выразил согласие. В награду шеф завел с ним милостивый разговор и отпустил его не раньше чем через четверть часа. Зато теперь барон решил уже не соблюдать никаких церемоний: он ринулся в самый центр вражеского лагеря, где его дочь с самым веселым видом занимала место между Вальтенбергом и Герсдорфом. Адвокат учтиво встал ему навстречу и произнес:

— Господин советник, завтра или послезавтра я буду иметь честь быть у вас. Смею просить вас назначить мне час.

— Весьма сожалею, но неотложные дела…

— Именно о неотложном деле я и должен говорить с вами, — перебил его Герсдорф. — Оно касается железнодорожного общества, юрисконсультом которого я состою, и его превосходительство господин министр направил меня к вам на квартиру, поскольку у меня есть к вам еще и частное дело.

Барон не мог сомневаться относительно того, что это за частное дело, но так как поневоле должен был принять Герсдорфа в качестве юриста, то холодно произнес:

— Послезавтра, в пять пополудни, я к вашим услугам.

— Я буду пунктуален, — заверил его адвокат, прощаясь с Валли поклоном.

Последняя нашла, наконец, нужным покориться родительской власти и дать себя увезти, но на лестнице объявила с величайшей энергией:

— Папа, послезавтра я не позволю себя запереть: я должна присутствовать, когда он будет просить моей руки.

— Послезавтра ты будешь уже в деревне, — отчеканил Эрнстгаузен. — Ты отправишься с первым же поездом. Для верности я сам отвезу тебя на вокзал, а на станции тебя встретит дедушка, у которого ты пока и останешься.

Личико Валли, полное ужаса, выглянуло из-под белого капора, но затем она приняла в высшей степени воинственный вид.

— Этому не бывать, папа! Я не останусь у дедушки, я убегу, пешком вернусь в город!

— Посмотрим, как ты это сделаешь! Полагаю, ты знаешь старика и его принципы. Не забывай, после его смерти ты будешь блестящей партией.

— Ах, как мне хотелось бы, чтобы дедушка отправился в Монако и проиграл там все свои деньги! — гневно воскликнула Вали. — Или чтобы он усыновил какого-нибудь сироту и завещал ему свое состояние!

— Бога ради, дитя, что за ужасы тебе приходят в голову! — испуганно воскликнул Эрнстгаузен, но дочь продолжала, вне себя от возмущения:

— Тогда уж я не была бы «партией» и могла бы выйти за Альберта! Я каждый день буду молить Бога, чтобы дедушка выкинул бы какую-нибудь глупость, несмотря на свои семьдесят лет!

Навepxy парадные залы начинали пустеть и затихать; гости разъезжались, и, наконец, Нордгейм, проводив последних, остался в большом приемном зале один с Вольфгангом.

— Вальтенберг приглашает нас приехать осмотреть коллекцию редкостей, собранных им во время путешествий, — сказал он. — Едва ли у меня найдется на это время, но ты…

— А у меня еще меньше, — перебил его Эльмгорст. — Все три дня, которыми я могу еще располагать, уже заняты.

— Я знаю, и все-таки ты должен сопровождать Алису: она и Эрна обещали приехать, и я не желаю, чтобы приглашение было отклонено.

Вольфганг быстро спросил:

— Кто и что такое этот Вальтенберг? Ты относишься к нему как-то особенно предупредительно, а между тем он в первый раз сегодня в твоем доме. Ты знал его раньше?

— Да, его отец принимал участие в некоторых из моих предприятий.

Это был серьезный, осторожный делец и мог бы заработать миллионы, если бы прожил подольше. К сожалению, сын не унаследовал его практических наклонностей, он предпочитает разъезжать по свету и проводить время среди дикарей. Положим, его состояние позволяет ему предаваться подобной экстравагантной жизни, а теперь оно еще почти удвоилось, потому что несколько месяцев назад умерла его тетка и завещала все ему. Он для того только и вернулся, чтобы привести в порядок дела, и уже говорил об отъезде. Чудак!

Тон, которым Нордгейм говорил об этом человеке, показывал, что он не чувствует лично к нему ни малейшей симпатии, а между тем он только что отличал его среди всех гостей. Эльмгорст, видимо, был одного с ним мнения, потому что тотчас подхватил:

— Я нахожу его невыносимым! Он разглагольствовал за столом о своих путешествиях так, точно читал о них доклад. Только и слышалось, что «голубые бездны океана», «величественные пальмы» да «мечтательный цветок лотоса». Это было нестерпимо! Впрочем, фрейлейн фон Тургау, кажется, совсем увлеклась. Признаться откровенно, я нахожу, что поэтический восточный разговор носил слишком интимный характер для первого дня знакомства.

В этом замечании инженера слышалось с трудом сдерживаемое раздражение. Нордгейм, однако, не заметил этого и спокойно ответил:

— В данном случае я ничего не имею против короткости, даже напротив.

— То есть у тебя определенные намерения относительно их двоих?

— Да, — ответил Нордгейм. — Эрне девятнадцать лет, пора серьезно подумать о ее замужестве, и я как родственник и опекун, обязан возможно лучше ее обеспечить. За ней ухаживают, но с серьезными намерениями к ней никто не подойдет: она не партия.

— Она не партия, — машинально повторил Вольфганг, и его взгляд устремился в соседнюю комнату, где были дамы.

Алиса сидела на диване, а Эрна стояла рядом, и дверь образовывала как бы раму для стройной фигуры в белом.

— Я не могу винить за это мужчин, — продолжал Нордгейм. — Все наследство Эрны состоит из нескольких тысяч марок, полученных за Волькенштейнергоф, и хотя, само собой разумеется, я дам приданое своей племяннице, но это все равно, что ничего, для человека, привыкшего много требовать от жизни. Вальтенбергу нет надобности думать о деньгах — он сам богат, он из хорошего дома, словом, блестящая партия. Как только он вернулся, у меня сейчас же возникла эта мысль, и я думаю, дело сладится.

Он говорил таким деловым тоном, как будто речь шла о новой спекуляции. В сущности «обеспечение» племянницы было для него только сделкой, точно так же, как помолвка его собственной дочери: в первом случае девушки шла в обмен на состояние, а во втором — на ум и талант; и Нордгейм мог, не стесняясь, говорить об этом с будущим зятем, который смотрел на дело с той же точки зрения и действовал на основании тех же принципов. Однако в настоящую минуту лицо Эльмгорста было необычно бледно и его глаза с каким-то непонятным выражением не отрывались от ярко освещенной картины в раме открытой двери.

— И ты думаешь, что фрейлейн фон Тургау согласится? — спросил он, наконец, медленно, не сводя с нее взгляда.

— Не будет же она так глупа, чтобы оттолкнуть свое счастье! Правда эта девушка — такая же фантазерка и упрямица, как ее отец, и в некоторых пунктах с ней не справишься; но на сей раз, я думаю, мы будем одного мнения: Вальтенберг с его эксцентричными наклонностями как раз во вкусе Эрны. Мне кажется, она была бы в состоянии разделить с ним его сумасбродную кочевую жизнь, если он не решится отказаться от нее.

— Почему же нет! — жестко проговорил Вольфганг. — Ведь жизнь в чужих странах, без дела и забот, так бесконечно поэтична и интересна! Обязанностей никаких, любуйся и мечтай под пальмами, и так всю жизнь, ничего не делая и наслаждаясь! Я нахожу жалким человека, который не умеет сделать ничего большего из своего существования. Я не мог бы так жить!

— Ты положительно горячишься! — сказал Нордгейм, удивленный его запальчивостью. — Ты забыл, что Вальтенберг родился богатым и с самого начала уже стоял на высоте. Такие люди редко годятся для серьезной деятельности.

Он повернулся к вошедшему лакею, чтобы отдать какие-то распоряжения. Вольфганг, мрачный, неподвижный, продолжал стоять, не отрывая глаз от белой фигуры, от этого «существа, как бы сотканного из воздуха и снега горных вершин со сказочными цветами их вод на белокурых локонах». Едва слышно, но с выражением глубокой горечи он прошептал:

— Да, он богат и к тому имеет право быть счастливым!


7

Дом Вальтенберга располагался довольно далеко от центра города. Эта большая красивая вилла, стоящая среди сада, была выстроена отцом теперешнего владельца. Со времени его смерти она пустовала, потому что сын постоянно путешествовал; он поручил присмотр за виллой управляющему, который в числе других обязанностей, должен был также распаковывать посылки, приходящие время от времени из дальних стран, и расставлять присылаемые предметы. Наконец, по прошествии десяти лет, запертые ставни и двери опять отворились, и комнаты ожили.

Большая средняя комната с балконом сохраняла обстановку, заведенную при жизни старика. Здесь все было солидно и комфортабельно, как в старинных мещанских домах. Впрочем, люди, находившиеся в комнате в настоящее время, составляли весьма резкий контраст с ее обстановкой: негр с курчавыми волосами и стройный мальчик-малаец, оба в фантастических и живописных одеяниях хлопотали вокруг стола, расставляя на нем цветы и десерт, в то время как третий давал им нужные указания. Это был пожилой человек, высокий, костлявый, но, видимо, обладавший большой физической силой. В его коротко остриженных волосах уже пробивалась седина, морщинистое, обожженное солнцем лицо мало отличалось цветом от коричневой физиономии малайца, а на этом темном лице блестела пара чисто германских голубых глаз, и с губ срывались грубые, неподдельно немецкие звуки.

— Цветы на середину! — командовал он. — Стол должен иметь поэтический вид, сказал хозяин, значит, извольте постараться, чтобы это была сама поэзия. Саид, дурень, ну можно ли ставить две вазы с фруктами рядом, точно двух гренадеров! Ставь по концам стола! А ты куда лезешь с бокалами, Джальма? Вино должно быть на боковом столе, понял?