Вместо ответа Эрна взяла Алису за руку и притянула ее на диван рядом с собой.

— Ты права, Алиса, тебе надо отдохнуть, и более крепкому человеку было бы нелегко служить центром такого праздника.

— Мне хотелось уйти лишь на несколько минут, — сказала Алиса, — но, боюсь, мы действительно помешали: наш приход заставил господина Вальтенберга прервать, наверное, очень интересный рассказ.

— Я рассказывал о своем последнем путешествии в Индию, — вступил в разговор Вальтенберг, — причем воспользовался случаем, чтобы высказать баронессе Тургау просьбу, с которой мне хотелось бы обратиться и к вам. За десять лет, проведенных мною вдали от Европы, я собрал довольно много чужеземных редкостей; я отсылал их домой, и теперь из них образовался настоящий музей, который я поручил привести в порядок сведущему человеку. Могу ли я надеяться на ваше посещение? Само собой разумеется, и на ваше также, господин Эльмгорст! Я могу показать немало интересного.

— Боюсь, что время не позволит мне воспользоваться вашим любезным приглашением, — ответил Эльмгорст вежливым тоном, от которого веяло ледяным холодом. — В моем распоряжении всего несколько дней до отъезда.

— Вы уезжаете? Так скоро после помолвки?

— Я должен ехать, потому что при теперешнем положении работ не могу взять отпуск на более продолжительное время.

— И вы согласны на это? — обратился Вальтенберг к Алисе. — Полагаю, что в таких случаях право решать принадлежит невесте.

— Право решать принадлежит долгу, по крайней мере, в моих глазах, — возразил Вольфганг.

— Вы так серьезно относитесь к нему даже и теперь?

Глаза Вольфганга блеснули: он понял «даже и теперь», а также взгляд, который встретился с его взглядом. Несколько часов назад он видел тот же взгляд на другом лице. Гордый человек стиснул зубы: второй раз напоминали ему сегодня, что в глазах общества он — только «будущий супруг Алисы Нордгейм, который может откупиться деньгами своей невесты от взятых на себя обязательств.

— Для меня всякий долг — дело чести, — холодно возразил он.

— Да, мы, немцы, фанатики долга, — небрежно сказал Вальтенберг. — Я до известной степени эмансипировался на чужбине от этой национальной особенности. О фрейлейн, опять этот укоризненный взгляд! Своей откровенностью я, пожалуй, окончательно уроню себя в ваших глазах. Но вспомните, что я явился из совершенно иного мира и буквально одичал по европейским понятиям.

— Что касается ваших воззрений, вы, кажется, действительно одичали, — ответила Эрна шутя, но довольно резким тоном.

— Что ж, меня надо опять превратить в человека, — засмеялся Вальтенберг. — Может быть, найдется милосердный самаритянин, который возьмется за мое воспитание? Как вы думаете, стоит браться или нет?

— Алиса, неужели ты в состоянии выносить эту удушливую атмосферу? — спросил Эльмгорст с едва скрываемым нетерпением. — Я боюсь, что она для тебя вреднее, чем жара в залах.

— Но там так шумно, — возразила Алиса. — Пожалуйста, Вольфганг,

посидим еще.

Жених сжал губы, но ему оставалось только покориться так ясно выраженному желанию невесты.

— Здесь тропическая температура, — сказал Вальтенберг, пожимая плечами.

— Да, угнетающая и расстраивающая нервы всякому, кто привык дышать полной грудью.

Реплика прозвучала почти грубо, но тот, к кому она относилась, как будто не заметил этого; его глаза по-прежнему были устремлены на Эрну, когда он ответил:

— Пальмам и орхидеям она необходима. Взгляните, они восхищают взор даже здесь, в неволе, а в могучем тропическом мире, где они растут на свободе, это — захватывающее зрелище.

— Тропический мир должен быть прекрасен, — тихо проговорила Эрна, Мечтательно скользя взглядом по роскошным чужеземным цветам.

— Вы долго были на Востоке, господин Вальтенберг? — спросила Алиса своим вялым, безучастным голосом.

— Несколько лет. Я дома почти во всех частях света и могу похвастать, что проникал даже в самую глубь центральной Африки.

— Как член научной экспедиции? — спросил Эльмгорст.

— Нет, это никогда меня не привлекало. Я ненавижу всякое стеснение, а, участвуя в экспедиции, невозможно сохранить личную свободу. Тут ты связан и в выборе цели путешествия, и своими спутниками, и многим другим; я же привык сообразовываться лишь с собственной волей.

— Вот как! — На губах Вольфганга появилась почти презрительная улыбка. — Прошу извинить, я думал, что вы ездили в Африку как пионер науки.

— Боже мой, как серьезно вы все это принимаете, господин Эльмгорст! — насмешливо воскликнул Вальтенберг. — Неужели каждый должен непременно работать? Я никогда не гнался за славой исследователя, а просто впитывал в себя красоту необъятного, вольного мира и черпал силы и молодость из этого волшебного источника; если бы я должен был извлекать из него пользу, он утратил бы для меня всякую поэзию.

Эльмгорст пожал плечами и ответил деланно равнодушным тоном, в котором звучало что-то оскорбительное:

— Ну что ж, весьма удобный способ устраивать свою жизнь, но мне он был бы не по вкусу, и вообще доступен лишь весьма немногим: для этого необходимо обладать достаточными средствами.

— Не так уж безусловно необходимо, — возразил Вальтенберг таким же тоном, — можно иной раз разбогатеть и благодаря какому-нибудь счастливому случаю.

Эльмгорст поднял голову с таким рассерженным выражением, что, несомненно — с его язька готов был сорваться резкий ответ, однако Эрна предупредила его, быстро дав разговору другой оборот.

— Право, я боюсь, что дяде придется отказаться от надежды примирить вас с Европой, — сказала она Вальтенбергу. — Вы так увлечены своим волшебным тропическим миром, что все на родине кажется вам маленьким и жалким. Я думаю, даже к нашим горам вы останетесь равнодушны, но здесь вы найдете во мне решительную противницу.

Вальтенберг обернулся к ней; вероятно, он сам почувствовал, что зашел слишком далеко.

— Вы несправедливы ко мне! — возразил он. — Я не забыл родных Альп с их стремящимися к небу вершинами и темно-голубыми озерами и милые образы, которыми населили их саги, эти существа, точно сотканные из воздуха и снега родных вершин, с белыми сказочными цветами их вод на белокурых локонах.

Комплимент был смел, а глаза говорящего, устремленные на воздушную, словно окутанную снежной дымкой фигуру красивой девушки, сияли страстным восхищением.

— Алиса, ты отдохнула? — громко спросил Вольфганг. — Мы не должны сегодня так надолго покидать общество. Пойдем, пора вернуться в зал.

Алиса послушно встала, взяла его под руку, и они ушли из зимнего сада.

— Кажется, господин Эльмгорст привык повелевать, — саркастически заметил Вальтенберг, глядя им вслед. — Его тон уже напоминает будущего супруга и повелителя, и это в день обручения! Я нахожу, что фрейлейн Нордгейм сделала более чем удивительный выбор.

— У Алисы очень кроткий, покорный характер.

— Тем хуже! Ее жених, видимо, не сознает, что единственно этот союз возвышает его до положения, на которое он лично не может иметь никаких притязаний.

Девушка встала, подошла к группе растений, сплошь усыпанных темно-пурпурными цветами, и ответила после небольшой паузы:

— Мне кажется, Вольфганг Эльмгорст — не такой человек, чтобы позволить себя «возвышать».

— Вы думаете, что при заключении этого союза он имел какие-нибудь идеальные побудительные причины?

— Нет.

Короткое слово странно жестко сорвалось с губ девушки, и она ниже склонилась над пурпурными цветами.

— И я так думаю, отсюда и мое суждение о господине Эльмгорсте… Прошу вас, не вдыхайте так усердно аромат этих цветов: они мне знакомы, я знаю, что их коварный аромат опьяняет, он причинит вам головную боль. Будьте осторожны!

Эрна выпрямилась и провела рукой по лбу.

— Вы правы, — сказала она с глубоким вздохом. — Да и вообще пора вернуться к обществу. Пойдемте!

Казалось, Вальтенберг был иного мнения, но галантно предложил ей руку и повел в залы.

В одном из углов, преисполненный родительского гнева, сидел барон Эрнстгаузен с баронессой Ласберг, еще подливавшей масла в огонь. Допрос прислуги убедил ее, что карточки на столе действительно были подменены, и она дала полную волю своему негодованию. Она говорила весьма внушительно, наставляя несчастного отца такой дочери, и закончила речь следующим заявлением:

— Одним словом, я позволяю себе находить поведение господина Герсдорфа возмутительным!

— Да, возмутительно! И, кроме того, я уже целых полчаса ищу Валли, чтобы ехать домой, но никак не могу поймать ее. Ужасный ребенок!

— Я бы ни за что не позволила ей приехать, — усердствовала почтенная дама. — Я сейчас же, еще тогда, когда она открыла мне свое сердце, сказала баронессе, что тут необходимы энергичные меры. По-моему, самое лучшее — послать Валли в деревню к дедушке, там у нее не будет возможности видеться с Герсдорфом, и, насколько я знаю старого барона, он сумеет помешать и переписке.

Эрнстгаузен ухватился за совет с настоящим воодушевлением.

— Это идея! — воскликнул он. — Вы правы, баронесса, совершенно правы! Валли отправится к дедушке в ближайшие дни, даже послезавтра! Он был так возмущен этой историей, что, конечно, будет самым лучшим сторожем. Завтра же утром напишу ему!

Он тотчас простился и предпринял новую попытку поймать дочь, что представляло довольно трудную задачу. Валли проявила невероятный талант исчезать в ту же минуту, как только отцу удавалось увидеть ее. Вальтенберга, принадлежавшего к числу посвященных, два раза выставляли как громоотвод против приближающейся грозы, и он должен был задерживать барона разговорами, а тем временем маленькая баронесса ныряла в какую-нибудь из групп гостей и снова выплывала на поверхность совсем в другом месте. Казалось, она на все общество смотрела как на собрание ангелов-хранителей и пользовалась им, смотря по надобности; даже министру, шефу ее отца, также присутствовавшему на празднестве, суждено было послужить ей в этом качестве.