— Молчите! Это продолжается уже пятнадцать месяцев. Пятнадцать месяцев вы делаете меня несчастной…

— Ах!

— Да, несчастной!.. Объявляю вам, если вы не перестанете меня мучить, если вы не прекратите ваших посещений… В Италии есть законы, я обращусь к ним, чтобы освободиться от вас.

Гваданьи побледнел. Ему угрожали полицией, как вору. Его гордость, гордость артиста, возмутилась.

— Вы не будете иметь нужды в сбирах, чтобы избавиться от меня, — сказал он. — Прощайте! Даю вам слово, что сегодня в последний раз я переступил порог вашего дома.

— Тем лучше. Прощайте!..

Гваданьи удалился. И хоть он страдал, но свято сохранил свое обещание: он не возвращался к Габриэли.

А опечалил ли ее этот разрыв?

Нет. Она развеселилась.

Но ее младшая сестра Анита горько плакала. О чем плакала она? Кто это знает!

Вторым любовником Габриэли был Метастазий, создатель современного итальянского романса. Сын простого солдата, этот поэт, истинное имя которого было Трапасси, начал еще ребенком, вскормленным чтением Тассо, сочинять стихи и импровизировать. Знаменитый юрисконсульт Гравита, услыхав о нем, занялся его образованием и по смерти отказал ему все свое состояние.

Богатство и талант!.. Метастазий мог совершенно расправить свои крылья!.. И эти крылья перенесли его в 1729 году ко двору Карла VI, императора австрийского, который сделал его придворным поэтом с жалованьем в четыре тысячи флоринов.

С этого времени Метастазий только изредка покидал Вену, чтобы подышать родным воздухом. В одно из редких посещений отечества в 1750 году Метастазий познакомился с Габриэли в Неаполе, где она пела в опере, для которой он написал слова. Метастазий был немолод, ему было пятьдесят два года, но у него были такие великолепные манеры, он обладал истинным изяществом.

К тому же у поэтов вообще особенная манера любить, существенно отличная от любви простых смертных. Это понятно: когда витают в облаках, можно ли опуститься до грубых желаний нашей несчастной земли? Поэты любят прежде всего головой, с этой методой они живут до ста лет.

И Габриэли охотно согласилась с этой методой.

Метастазий предложил ей поехать с ним в Вену, где он гарантировал великолепный ангажемент в придворном театре. Она согласилась. В 1751 году она переехала с Анитой в столицу Австрии и через несколько недель, по обещанию поэта, дебютировала и была приглашена в императорский театр, где ее успех равнялся успехам в Риме, Лукке и Неаполе, и она двенадцать лет оставалась примадонной в Вене.

Вполне понятно, что в этот долгий промежуток времени целая толпа конкурентов поочередно оспаривала у нее роль Метастазия. Ибо, как ни был любезен поэт, она оставила его. Она покинула его как любовника, но сохранила как друга. И Метастазий не очень страдал от новой роли.

Не станем перечислять здесь всех обожателей, которых Габриэли отметила во время своего пребывания в Вене. Этому надо было бы посвятить несколько страниц. Достаточно сказать, что за двенадцать лет она разорила двадцать знатных вельмож, без различия лет и национальностей.

Никого нет опаснее женщин, для которых не существует любви. У этих женщин любовь становится профессией, в которой они упражняются с тем большей легкостью, что ни на минуту не забываются…

Габриэли мало заботилась о том, что внушала нежные желания. Самый страстный говор сердца был для нее пустой тарабарщиной, но она любила роскошь, и тот, кто был богат и великодушен, имел право на ее благосклонность. И часто она не дожидалась, пока один истратит для нее все состояние — единственное доказательство страсти, к которому она была чувствительна, чтобы опустошить кассу другого.

Это часто ставило ее в неприятное положение.

Так, в 1760 году, когда за ней ухаживали одновременно поверенный при французском посольстве в Вене, граф Мондрагонэ, и маркиз д’Алмейда, португальский дипломатический агент, певица… нет, куртизанка нашла остроумным, — вероятно, из боязни подвергнуть слишком долгому испытанию терпение одного за счет благосклонности к другому, — сделать их обоих счастливыми…

Но граф Мондрагонэ, заплативший за преимущество стать любовником Габриэли, по крайней мере, получил фору в несколько месяцев, пока у него не стали оспаривать это преимущество. Одно словечко, сказанное в его присутствии кем-то из друзей, заронило подозрение в верности Катарины, и, чтобы все выяснить, он применил средство, старое как мир, но всегда имеющее успех.

Однажды вечером, на Пратере, увидев шатающегося около коляски Габриэли человека, на которого ему указали как на соперника, Мондрагонэ почувствовал внезапную мигрень и просил позволения удалиться. Позволение это немедленно было дано ему. Но вместо того чтобы возвратиться в свой отель, граф отправился к Габриэли, где, благодаря своему знанию местности, он прошел никем не замеченный до самой спальни своей любовницы.

Едва он спрятался в шкаф с платьем, как вошла Габриэли в сопровождении маркиза д’Алмейды.

Что видел и слышал бедный влюбленный из своего тайника? Ничего для себя приятного, конечно. Но он был дворянин и француз… две причины, чтобы не показаться смешным… А что могло быть смешнее, чем он в подобных обстоятельствах? Граф мужественно ожидал, пока португалец кончит свой разговор с итальянкой и уйдет, чтобы появиться самому на сцене.

Первой реакцией Габриэли на появление графа был ужас.

Он был бледнее смерти.

Но внезапно страх певицы перешел в веселость.

Спеша выйти из шкафа после ухода соперника, граф не заметил, что вытащил за собой на пуговице женскую юбку, под которой он скрывался не один час.

Вид этой-то юбки, составлявшей самую смешную принадлежность молодого синьора, и заставил смеяться Габриэли, смеяться до слез! Она опрокинулась от смеха на диван.

Граф оторвал юбку вместе с пуговицей и, послушный только гневу, раздраженный изменой и этим хохотом, воскликнул:

— А! Вы насмехаетесь надо мной?!

И со шпагой в руке он бросился на изменницу.

Счастье для нее, что в этот вечер на ней было надето платье с высоким лифом из плотной материи! Иначе она была бы убита.

Удар, нанесенный ей графом, пробил корсаж и счастливо прошел под мышкой.

Габриэли перестала смеяться.

— На помощь! Спасите! — закричала она срывающимся голосом.

Но граф уже был на коленях перед своей любовницей и с глазами, полными слез, умолял ее простить его. Конечно, и она сама заслуживала каких-то упреков, поэтому Габриэли простила графа, но с условием, чтобы на память об этой драматической сцене он отдал ей свою шпагу.

И она сохранила ее, приказав сделать на клинке следующую надпись:

«Шпага графа де Мондрагонэ, осмелившегося ударить ею Габриэли, 18 сентября 1760 года».

Из Вены, которую она оставила около конца 1762 года, но не потому, что она имела меньший успех как актриса, а, быть может, потому, что у нее стало меньше поклонников, Габриэли отправилась в Палермо, столицу обеих Сицилии, где с первого же раза стала любовницей вице-короля. У нее был свой отель на улице Кассаро, прекраснейшей из улиц города, шесть карет, двадцать лакеев, две тысячи унций золота (около 25 000 франков) в месяц и за все это платил вице-король, герцог Аркоский.

Но его светлость ошибался, думая иметь ее за свои экю.

Однажды, когда он давал большой обед, на который пригласил свою любовницу, она не явилась; вице-король послал своего первого камердинера потребовать объяснения этого отсутствия.

Габриэли читала лежа.

— Вы скажете нашему господину, — ответила она лакею, — что я не иду к нему сегодня обедать по двум причинам: во-первых, я не голодна, потому что поздно завтракала, во-вторых, как бы ни был остроумен его разговор и разговор его друзей, он не может сравниться с той книгой, которую я читаю сию минуту.

Эта книга была «Хромой бес», переведенная на итальянский язык.

Его светлость, уязвленный ответом Габриэли, снова послал лакея со следующим письмом: «Так как вам не угодно, то мы обойдемся и без вашего общества, но мы рассчитываем, что вам будет угодно побеспокоиться сегодня вечером как певице».

Это послание, возможно, заставило Габриэли поморщиться: что верно, то верно, она должна была вечером петь в придворном театре. Отказаться было нельзя.

И она повиновалась. Но с особенностями. Ей приказывали превзойти самое себя. Она же пела небрежно, слабо, невыразительно, бесстрастно, одним словом, хуже обыкновенного.

Все больше и больше раздражаясь, герцог в один из антрактов вошел в ложу певицы.

— Вы, кажется, смеетесь надо мной! — сказал он.

Она отвечала улыбкой, которая говорила: «Вам только кажется? Но, мой милый, ведь ясно, что я над вами издеваюсь!»

— Берегитесь! — воскликнул герцог. — Я господин в Палермо. Я заставлю вас хорошо петь, хотите вы или нет!

На этот раз Габриэли разразилась искренним смехом.

— А, вот как? — отвечала она. — Видите ли, просто мне нравилось петь дурно, а теперь мне угодно не петь вовсе!

Вице-король вспыхнул от гнева.

— Вы отказываетесь петь?

— Да.

— Я вас отправлю в тюрьму.

— Отправляйте! Быть может, там мне будет веселее, чем с вами!..

Отступать было некуда. Вице-король, хотя и влюбленный, не может позволить, чтобы его так безнаказанно презирали. Герцог отдал приказание. Через час Габриэли находилась в государственной тюрьме.

С ней там обращались, однако, со всем уважением, которого достойна любовница, всеми любимая, хотя и делающая все, чтобы ее не любили. Вместо холодной и мрачной каморки ей дали целое отделение начальника тюрьмы. Аните дозволено было видеться с ней. Наконец, ее друзьям и подругам позволили делать такие долгие и частые визиты, как они того пожелают. Это была уже не тюрьма, а увеселительный дом.