Это все было в руках Божьих.

И вот забрезжила заря долгожданного дня. Эдуард подкрепился завтраком, щеки его раскраснелись от кубка вина, тело налилось силой. Я отошла подальше, пока слуги облачали и готовили короля к празднеству и предстоящему испытанию. Поверх согревающей шерстяной рубашки, отороченной мехом, на высохшее тело надели великолепные парадные одежды, которые придавали Эдуарду подобие величия. Я отступила в сторонку, когда он гордо вскинул голову и медленным шагом, тяжело опираясь на плечо одного из своих рыцарей, прошествовал в залу, дабы занять место за обширным круглым столом.

О чем он думал в ту минуту? Ответ на этот вопрос я знала: вспоминал самую первую церемонию, состоявшуюся более тридцати лет назад, когда сам он был в расцвете молодости и сил, когда на торжество съехался цвет европейского рыцарства, когда рядом с ним была Филиппа, председательствовавшая на всех последующих празднествах[100]. В этом году особых празднеств, на которых кто-то председательствует, не будет — Эдуарду хватает сил не больше чем на один час. Ну хоть у Джоанны не будет оснований добиваться этой чести для себя. И меня — блудницу, любовницу — не допустят на праздник для посвященных. В торжественном рыцарском ритуале участие королевской фаворитки не предусматривалось, и Эдуард не мог здесь ничего для меня придумать, в отличие от того дня, когда я была Повелительницей Солнца. Я только могла вообразить себе всю церемонию…

Мое внимание привлекла приближающаяся процессия молодых людей в алых одеждах, и я смотрела не отрываясь на одно-единственное лицо среди них.

Меня не смогут не допустить на церемонию! Я не буду отсутствовать на этом славнейшем событии, которое увенчает труды моей жизни. Я тихонько проскользнула в дверь и отошла влево, в тень большого расшитого занавеса, ниспадающего складками. Я просто постою здесь. Посмотрю молча.

Двенадцать юношей, новое поколение властителей Англии, и в жилах почти каждого течет королевская кровь. Я всех их знала в лицо. Два внука Эдуарда первыми преклонили колено и ощутили прикосновение меча к одному плечу, затем к другому: худенький светловолосый Ричард Бордоский, наследник трона; Генри Болингброк, сын Джона Гонта. Вслед за ними — Томас Вудсток. Потом другие юноши: Оксфорд и Солсбери, Стаффорд и Моубрей, Бомонт и Перси. Отпрыски самых знатных фамилий Англии получали от Эдуарда посвящение в рыцарское звание. Я не зря опасалась: его рука так ослабела, что большой церемониальный меч дрожал в ней, однако воля короля, как всегда, поддерживала его силы. Я знала, что он выдержит все до конца, пусть и потребуется глоток-другой вина, чтобы подкрепить его.

Каждый преклонял колено, принимал честь носить звание рыцаря, поднимался на ноги и отступал назад. Но я выискивала среди них только одно лицо — то самое, при виде которого мое сердце начинало гулко стучать. Вот он и появился.

Джон. Наш сын. Мой сын!

Побледневший от волнения Джон опустился на одно колено, и волосы его засияли в потоках света, льющегося в высокие окна. В свои тринадцать лет он был еще неуклюжим подростком, но к сегодняшней церемонии его хорошо подготовили. Я затаила дыхание; Эдуард в последний раз поднял тяжелый меч; наш сын вскинул голову, принимая посвящение в рыцари. Меня переполняло чувство гордости. Место, которое я занимала в жизни Эдуарда, подвергаясь за это насмешкам и оскорблениям, было торжественно признано на глазах у всех. Я выскользнула из залы. Все, что мне нужно, я уже увидела. Мой сын стал рыцарем ордена Подвязки, и я задыхалась от переполнявших меня чувств.

— Отвези меня в замок Шин, — велел Эдуард, когда юноши, прошедшие торжественную церемонию, стали оживленно беседовать друг с другом, то и дело разражаясь веселым смехом. — Я умру там.

Я испугалась, что может так и случиться.

— А в чем дело? — спросила я, когда мы тронулись в путь, и на лицо Эдуарда легли горестные тени.

Он лишь покачал головой вместо ответа.

— Я ведь не отстану, пока не скажете!

— Есть у меня на сердце одна печаль…

— Ну, это дело поправимое.

— Нет, этого не поправишь. Я позволил государственным соображениям перевесить понятия дружбы. То было горькое заблуждение, простить которое, мне думается, невозможно.

Он закрыл глаза и не сказал больше ничего, а я, как ни ломала голову, все не могла догадаться, что так тревожит его душу. И как же я смогу помочь, коль не могу понять, в чем дело?

И только ночью мне пришла в голову здравая мысль. Я поняла, что нужно делать — и быстро, не теряя времени.


Эдуард лежал в постели, грудь его едва вздымалась, лицо совсем побледнело, а кожа почти просвечивала, будто жемчужина, какие находят на устричных отмелях Темзы. Время от времени через полуоткрытые губы вырывалось дыхание, и по одному этому можно было догадаться, что жизнь еще теплится в нем. Час его пробил: долгая героическая жизнь, принесшая Англии столько славы, подходила к своему концу.

У смертного одра в последний раз мне пришлось находиться, когда умирала Филиппа. Я чуть усмехнулась, подумав о той поразительной лжи, на которую ее толкнуло сострадание. Улыбка тут же погасла: кто мог тогда предвидеть последствия? Кто мог подумать, что Эдуард со смертью горячо любимой жены вступит на путь, неотвратимо ведущий его к упадку? За последние восемь лет ему всякий день остро не хватало ее. Я для него стояла на втором месте, так было всегда. Я знала это и давно смирилась. Сегодня Эдуард сложит с плеч своих тяжкое бремя.

А я — свое.

В изножье кровати стоял на коленях духовник Эдуарда, бросая на меня свирепые взгляды. Отец Годфри де Мордон, человек исключительно начитанный, блестящий оратор, сторонник жесткой морали, с малопривлекательным лицом, напоминавшим морду хорька. Я не любила его так же сильно, как и он меня, но молиться ему не мешала. Просто сидела и смотрела, как жизнь неумолимо покидает Эдуарда, пока в мои думы не вторгся голос священника.

— Его величеству нужно исповедаться.

— Потом.

Он немного помолчал.

— Будет лучше, если вы отсюда уйдете.

Я пропустила мимо ушей намеренную непочтительность обращения.

— Я все же останусь.

— Вам нет здесь места, когда король исповедуется в грехах своих. — Мрачный тон священника яснее слов говорил о том, что меня он считает самым тяжким из этих грехов.

Я поразмыслила над этим, пока священник крестился и тянул очередную «Аве»[101]. Отец Годфри почитал Филиппу святой, меня же — худшей из дочерей Евы. Я смиренно сложила руки на коленях. Что сказал бы этот поп, если бы я ему поведала, что кое в чем совершенно не повинна. Откуда ему было знать, кто именно сделал так, чтобы король Англии взял себе в любовницы девушку без роду и племени, лишенную как красоты, так и благородного воспитания?

Эдуард вздохнул, рука его судорожно сжала край одеяла. Ладно, то все дела далекого прошлого. Этот поп не пожелает выслушивать мои оправдания. Мы пришли к концу долгого и трудного пути. В душе мне очень хотелось помолиться о том, чтобы Эдуард удержал связывающую нас нить, но делать этого я не стала: он сам хотел уйти. Он достаточно терпел свою слабость и провалы в памяти, унизительные для королевского достоинства. Поэтому я теперь молилась лишь о том, чтобы смерть наступила быстро и безболезненно, чтобы он мирно уснул вечным сном.

А когда все будет кончено, что тогда?

Ну что же — придет конец и моей службе при дворе. Королевской фавориткой мне оставалось быть уже не годы, а часы и минуты. Когда ушла из жизни Филиппа, я перестала быть фрейлиной, но тогда меня выручил Эдуард. Теперь спасать меня некому.

И как же мне быть?

Я, понятно, вернусь к Вильяму де Виндзору, но со смертью короля по моим следам вновь могут кинуться злобные волки, и кто знает, сумеет ли Джон Гонт отогнать их? Мысли о Виндзоре меня успокоили. Он придаст мне сил, крепко обнимет, развеет кошмары своими сильными руками и жаром прижимающегося ко мне тела.

По ту сторону ложа Джон Беверли все прибрал, привел в порядок, сделал все для того, чтобы королю было как можно удобнее.

— Ступайте, — тихонько проговорила я. — Больше вы ничего не в силах для него сделать.

Мы со священником остались наедине с Эдуардом, погрузившимся в предсмертное забытье. Я вдруг почувствовала себя страшно уставшей и закрыла глаза.

— Мистрис Перрерс! — царапнул меня по нервам голос священника, поднявшегося с колен. — Его величество должен исповедаться перед Богом…

— Разумеется. — Да, это необходимо, но у меня мелькнула одна мысль. Очень хотелось немного уязвить слишком самодовольного служителя церкви, который презирал меня до глубины души. — Раз вы поднялись на ноги, возьмите на себя труд зажечь побольше свечей. Слишком уж здесь темно.

Эдуард должен умереть при свете, в сиянии власти, а не в темной комнате, лишенный всех атрибутов своего сана и должного почтения. Он не холоп какой-нибудь.

— Так не положено…

— Зажигайте! Почему он не может умереть при свете, как жил всю жизнь?

С величайшей неохотой отец Годфри подчинился, и вся комната ярко осветилась, будто перед началом королевского пира. Я тронула Эдуарда за руку, уже без уверенности в том, что он проснется. Однако веки его слабо дрогнули. Он повернул ко мне голову.

— Пить.

Говорил он тихо, с трудом, дышал тяжело. Я налила в кубок вина, поднесла к его губам, потом взбила повыше подушки, чтобы ему было удобнее смотреть на нас. Его взгляд упал на корону, которую я приказала принести сюда и положить на ложе рядом с ним.

— Это ты распорядилась? — спросил он, едва шевельнув губами, — все, что осталось от его некогда неотразимой улыбки. — Спасибо. — Протянул руку и коснулся усыпанного драгоценными камнями золота. — Надеюсь, я поддерживал веру всеми силами, какие Господь мне даровал… — Сердце мое переполнилось восхищением перед ним и болью от неизбежной скорой потери. Эдуард снова тяжело вздохнул. — Она уже больше не принадлежит мне. Ее станет носить мальчик, да поможет ему Бог и да укрепит его. Разве может десятилетний ребенок?..