– Какое тело? – не понял князь.

– А шут их разберет, схватил тело мужчины, может, мертвеца, и, как заяц, бросился в кусты. Подстрелили его, но не я. Стрелял француз в черном, такая фурия, я вам скажу, по своим стрелял. Я пальнул во француза – не попал, а он со шпагой на меня кинулся и ранил в плечо. А может быть, кто-нибудь и раньше подранил – не упомню. – И Игнаций предъявил рану в мягкой части предплечья.

Потом француз погнался за мной. Я рухнул в овраг, схоронился, а как выбираться стал, в капкан и угодил. Боль, ваше сиятельство, адовая! А из оврага начал вылезать, эта бестия-француз мимо меня за деревьями проскакал. Кажись, я тут впал в бессознательность, потому что, когда к дому пополз, солнце высоко в небе стояло. А больше я ничего не знаю, в чем и клянусь святыми угодниками и защитницей Девой Марией. Пошлите меня на конюшню и велите всыпать плетей за то, что не уберег молодого барина.

– Уж это непременно, – пообещал князь. – Но еще я тебе вот что скажу. Если об этих событиях узнает хоть одна живая душа, то я не только исполосую тебе спину и задницу, но велю вырвать язык. Ты меня знаешь. Забудь об этом навсегда.

Ксаверий был уверен, что гайдук выполнил приказание князя – все забыл! Но по округе поползли слухи. Кто знает, откуда они берутся? Народ видит и слышит гораздо больше, чем ему по чину положено, а потом пошла гулять сплетня. Утверждали, например, что черный француз к пропаже золота отношения не имеет, потому что если человек украл, то он бежит с места преступления, а не возвращается назад, чтобы оплакать соотечественников. Одно непонятно: что ж их оплакивать-то, если сам же по кустам палил в своих из пистолета?

Долго еще разговаривали родители, иногда переходя на шепот, и Ксаверий совсем извелся, стараясь не пропустить какой-нибудь важной новости или не менее интересной подробности прошлогодних событий. Княгиня плакала теперь уже непритворно, тень убитого Онуфрия неслышно ступала по половицам замка, ах, увы нам, грехи наши тяжкие. Что винить старшего сына, когда сам прожил жизнь нечестивым растратчиком…

Под утро, уже солнце поднялось над дальним холмом, Лизонька опять пробудилась. Лаяли собаки, галки вторили им истерическим гомоном, мужчины во дворе вопили трубно. Вот что поняла Лизонька из диалога по-польски, который был куда цветистее, чем мы его излагаем:

– Тащить, что ли?

– Туда не велено.

– А куда велено?

– А велено в подвал.

– Дак там же воды по колено.

– Дак в средний, против конюшни.

– А ключи?

– Дак у Игнация ключи.

– Дак неси. Да бегом, дьявол тебя возьми, задрог я ждать-то! Разговор этот тем более выглядел странным, потому что обычно слуги в этот час берегли сон хозяев и разговаривали чуть-ли не шепотом, а здесь вдруг начали изъясняться яростно и звонко, как на пожаре.

Но их яростные крики не испугали Лизу. Пусть себе дерут глотки. Главное, сейчас солнце светит, а потому уползли в свои норы ночные страхи, совы обернулись галками, и ничто больше не тревожит ее совесть. Днем она твердо знает, что стыдиться ей нечего, потому что она – кроткая и любви своей верна, а Павла – старая безобразница, и не стоит принимать ее в расчет.

Она повернулась на левый бок и спокойно заснула, не почувствовав, не поняв, не увидев, что прямо под ее окнами стоит простая крестьянская телега, на которой лежит опутанный по рукам и ногам веревкой, с кляпом во рту и синяком под глазом князь Козловский, которого доставили в замок по распоряжению старого князя.

8

– Здравствуйте, вам привет от старых знакомых! Вы ведь целый год ждали! Эдак торчали в дождь и снег перед костелом, высматривали, когда же это я появлюсь! Трусы, олухи, ублюдки, паскуднейшие из всех паскудных! – Такими речами развлекал себя князь Матвей, лежа на соломе (опять на соломе!) в подвале (черт подери!) замка Гондлевских.

Матвей хорохорился, но на самом деле его теперь сильно хлопнуло. Еще в бироновской темнице разудалость его припогасла, а в польском подвале он и вовсе пал духом. И не потому, что боялся, – что они ему могут сделать, бестолковое мужичье вместе с их бестолковым хозяином? Его пугали эти две следующие друг за другом темницы, пугали, как некое предостережение, как обещание неведомых сил, мол, если и дальше будешь так безрассудно жить, то попадешь из огня да в полымя. Мудрец Ларошфуко сказал: «Судьба исправляет такие наши недостатки, которые разум исправить не в силах». А другой мудрец сказал: «От судьбы не уйдешь». Имени второго мудреца Матвей не знал, похоже, это просто пословица. А ведь судьба – не просто участь, доля, рок, как там еще, но это и суд, Божье судилище и расправа.

Нет, так не пойдет. Потому что это мерзость, подлость, гнусность, свинство и паскудство, так с ним поступать. А рожу-то как, черти, разукрасили, вся в кровищи. До затылка не дотронешься.

Он еще полежал на соломе, поразмышлял. В бироновском подвале хоть по глотку света дневного давали – сочился под потолком малый ручеек. В этоом узилище темнота была полной.

– Нет, господа, не надейтесь! Вам меня не сокрушить. Выпутаюсь! – подбадривал себя Матвей, но как-то неубедительно.

Хотелось бы знать, на свободе ли Родька. Если Люберова не схватили, то уж он найдет способ вызволить друга из этой мрачной дыры. Но если он сидит здесь же, через стену, тогда хана. В Польше война. Они могут проторчать как пленники до второго пришествия. Можно сдохнуть в этом подвале? Да за милую душу!

Но человеку не дано приоткрыть завесу будущего, не дано предугадать, что ждет его завтра. Мойры – три дочери ночи – ткут его судьбу. Они сидят в белых одеждах на стульях с высокими спинками, на головах венки, в руках веретена. Неустанная их работа сопровождается пением: Клото поет о настоящем, Лахезис – о прошедшем, Антропос – о будущем.

Как все красиво, поэтично и неправдоподобно. А может, мы сами потеряли правильное видение мира? Цивилизация, твердой поступью поспешая вперед, столько же приобрела в понимании мира, сколько потеряла. И греческие мойры, и римские парки потерялись где-то обочь сверкающей дороги. Но им, мудрейшим, до этого и дела нет, знай себе прядут на веретене необходимости. Прекрасная Клото уловила узелок на невидимой пряже. Вроде бы не должен он здесь находиться, и богиня чуткими пальцами принялась распутывать нить судьбы князя Козловского. Ему еще рано думать о смерти.

Посыльным судьбы в нашем случае предстал не Родион Люберов, который, ожидая друга и кляня его за непредсказуемость, торчал в «Белом вепре» или метался по округе, опять же в поисках Матвея. Помощником прекрасной Клото оказался юный панич Ксаверий.

Однако соскользнем с высокопарного тона. Ксаверий видел, как русского офицера запихивали в подвал замка. Он знал также, что батюшка утром навестил своего пленника. О чем они беседовали – неизвестно, только князь за обедом был раздражен до крайности и, не стесняясь присутствия молоденькой русской и ее расплывшейся компаньонки, стал поносить Россию на чем свет стоит. «Аспиды кровососные» – хороша фраза? Княгиня не знала, куда деть глаза, тетка Агата притворилась глухой, а прекрасная Лиза просто обмерла от страха.

– Позвольте вас спросить, ваше сиятельство, чем же так страшно прогневало вас мое отечество?

Ах, лучше бы она не спрашивала этого, Ксаверий помертвел, ожидая худшего, но отец, словно оборотень, превратился в светски любезного человека.

– Я, мадемуазель, говорил аллегорически. Сия риторическая фигура посвящена всему роду людскому, который есть не что иное, как носитель и потатчик пороков. Император Калигула говаривал, что жалеет, что все человечество не имеет одной головы, чтоб отрубить ее разом.

– Что уж он так лют?

– Он тоже говорил аллегорически, – вмешался Ксаверий, а княгиня поспешила перевести разговор на более спокойные темы.

После обеда молодежь отправилась на свою обычную прогулку: вначале шли вокруг дома, полюбовались вырезанными на фасаде фигурами, затем по лестнице спустились в парк. Тропинки были не подметены, Лизонька поддавала опавшие листья носком туфельки, с каждым ударом туфелька поднималась все выше. Павла недовольно закашляла: не пристало так легкомысленно вести себя деве! Ксаверий тоже шуршал листьями, вторил веселому смеху девушки и все не решался приступить к главному, все прикидывал, а не будет ли это предательством по отношению к собственной семье? Все-таки Лизонька – иностранка, да еще русская, стоит ли ее так близко подпускать к тайнам дома Гондлевских?

Дело в том, что Ксаверий решил сообщить Лизе о русском офицере в подвале. Вызвано это было отнюдь не излишней болтливостью. Он не принадлежал к той породе людей, которые физически не в состоянии хранить тайны: они их распирают, дышать свободно не дают. И уж никак не желание помочь несчастному привело Ксаверия к такому решению. После подслушанного в библиотеке разговора княжич решил, что во имя своей любви должен действовать немедленно и рассчитывать только на свои силы. «Ad cogitantum et agendum homo natus est»[30] – учат древние. Мать, при видимой мягкости, была необычайно тверда в решениях, которые касались славы дома Гондлевских. У Ксаверия не было сомнения, что она в конце концов уговорит отца, поэтому единственным способом избавиться от постылой свадьбы было, как ни грубо это звучит, выкурить Лизоньку Сурмилову из замка, и чем скорее, тем лучше.

Пока он не знал, для чего ему нужен сидящий в подвале офицер, но чувствовал, что может такое-этакое в помощь ему образоваться. Девица, к которой он недавно испытывал явную симпатию, теперь была для него «anguis in hebra» – змея в траве, как говорили латиняне, то есть смертельной опасностью. Но даже в мыслях ему было неприятно называть Лизоньку змеей. Она добра, на этом Ксаверий и строил свой план. Конечно, Лизонька постарается облегчить судьбу соотечественника. В тридцати верстах или около того стоит русская армия, она захочет с ней связаться. Там дело закрутится, и, смотришь, Лизонька в сопровождении отряда драгун отбудет на родину.