Постепенно волнения охватили всю Польшу. Шляхта воспользовалась своим старым конституционным правом создавать конфедерации – вооруженные отряды для борьбы за справедливость. «Если Бог за нас, то кто против нас?» – этот лозунг был у всех на устах. Одни конфедераты выступали за Станислава, другие против. Уже в те времена подобное состояние дел называлось революцией. Все вооружены, у всех на устах справедливый лозунг, и все готовы убивать друг друга во имя высшей справедливости.

Лиза Сурмилова жила по-прежнему в гостинице на главной улице, то есть в центре всей этой кровавой неразберихи. Каждый день она твердила: завтра мы уедем, дальше здесь оставаться опасно. Но обезумевшая от страха Павла канючила свое: мы должны дождаться Карпа Ильича, он не может не приехать, я ему обещала, и мы дождемся его в Варшаве, чего бы нам это ни стоило. И Лиза уступала. В конце концов, ведь русские солдаты займут Варшаву, не турецкие и не шведские. А раз свои – то и бояться нечего.

Сурмилов все еще сидел в Париже, но для спасения дочери уже принял свои меры. Из Парижа в Россию отправился гвардейский офицер, по дороге он должен был заехать по делам в Варшаву. С этим офицером – милейшим человеком! – Карп Ильич и передал письмо дочери. В письме сообщалось, что Лизонька должна ввериться оному гвардейцу, который отвезет ее вместе с Павлой на родину и сдаст на руки престарелой тетке, уведомленной депешей о приезде племянницы.

Однако фортуна повернула дело по-своему: гвардеец, имеющий дело до Левенвольде, вздумал искать его не в цесарском посольстве, где тот укрылся, а в саксонском. Он угодил в посольство в тот самый вечер, когда его осаждала разъяренная толпа, в числе первых он бросился на защиту саксонцев и пал от удара в висок камнем, пущенным рукой какого-то бродяги.

2

21 сентября Рижский корпус русской армии вышел на берег Вислы и установил против Варшавы батарею из пяти пушек. Тут же между поляками и русскими завязалась перестрелка.

Трудно было выбрать более неудачное время для отъезда, но Лизонька считала, что она находится в крайности. Тогда никто толком не знал, займут ли русские город или так и останутся на зиму за Вислой, топором, занесенным над польской демократией. Деньги таяли с неимоверной быстротой, и даже Павла со своей феноменальной скупостью не могла остановить их исчезновения. Но потом настал момент, когда и на деньги ничего нельзя было купить. В гостинице, доселе сытой, благополучной и доброжелательной – только плати, вдруг разом поняли, что жильцы со второго этажа – русские, и сразу стена встала между хозяином и постояльцами. Мало того что отказывались кормить прилично, так еще грозились выселить. Словом, оставаться в гневливой, негодующей и стреляющей Варшаве было совсем невозможно.

Лошадей в карету достали только двух. В последний момент обнаружилось, что камердинер Климент – главный защитник и преданнейший человек – запропастился куда-то. Ждали час, потом два и наконец догадались, что ждать больше не следует. Видно, Климент предпочел республиканский способ правления и в рабскую Россию возвращаться не собирался..

Ладно, не до того теперь… Лизонька хотела ехать налегке, но Павла возопила, и весь огромный багаж был с грехом пополам приторочен к задку кареты. К слову скажем: карета разбилась, человека убило в дороге, лошадь пала, а сундуки с новомодными парижскими платьями и шляпами совсем не пострадали, только в грязи вывалялись и кованые углы их опалило взрывом.

Отъезд был организован глупейшим образом. Да и некому было организовывать-то. Само собой получилось, что всем стал распоряжаться кучер – он был старше прочих, человеком степенным, малопьющим. Он совершил главный поступок, почти подвиг – достал лошадей. Все, включая Лизоньку, подчинялись ему беспрекословно. Влезая на козлы, кучер кричал оптимистически: «Не извольте беспокоиться! Горе в лохмотьях, беда нагишом! Довезу в чистом виде!»

Но не успели они проехать по городу и версту, как выяснилось: мост через Вислу сожжен, паром изрублен из опасения, что по ним будут переправляться русские. Кучер немедленно принялся вопить, что-де он не знает, как в подобных условиях поспешать в отечество, и вообще «мы так не договаривались», и решил уже повернуть назад. Но тут уж Лизонька возвысила голос:

– Поезжай вдоль реки, пока не найдешь переправы!

Ночевали в карете. Гостиниц поблизости не было, а идти в крестьянскую хижину Павла поостереглась, а ну как обидят девицу! Наутро опять двинулись по плохой петляющей дороге вдоль реки, вверх по течению. Кучер выбрал этот путь потому лишь, что дорога в ту сторону показалась ему более неезженной. Выбор кучера сослужил нашим путешественникам плохую службу. Главные силы Ласси двинулись как раз вниз по течению Вислы, чтобы у деревни Сухотино соорудить вполне приличную переправу. Но насмешница судьба отвернулась на этот раз от Лизоньки Сурмиловой.

Продвижение было труднейшим, нигде ничего не купишь, дорога большей частью шла лесом, а вокруг бродят отряды вооруженных людей: может, борцы за свободу, а может, обычные разбойники. Все они очень заинтересованно поглядывали на карету и на лошадей, как бы примериваясь, а не завладеть ли им во имя торжества справедливости чужой собственностью? На козлы в помощь кучеру был отправлен Митька, патлатый веселый малый из деревенской дворни. Карп Ильич выбрал его для заграничного вояжа за рост и ловкость. Теперь он размахивал незаряженным пистолетом и в случае необходимости орал громко и решительно. К вечеру он совсем осип.

А тут как на грех раздалась громкая пальба, которая всех напугала. Стреляли на противоположном берегу, но кучер счел за благо убраться от выстрелов куда-нибудь подальше, поэтому на первом же развилке свернул прямиком в лес и понесся куда глаза глядят.

Путники наши не знали, что стрельба эта была ритуальной и вызвана тем, что обиженная выбором Лещинского шляхта составила конфедерацию и в урочище Горохово выбрала в польские короли Августа саксонского. В честь знатного события в церкви Бернардинов отслужили благодарственный молебен, и теперь оппозиционная часть Речи Посполитой пила и стреляла. Русские войска выразили свой восторг, устроив виват, то есть девяносто три раза выстрелили из пушки и три раза из ружей беглым огнем.

Теперь у Польши было два законно выбранных короля. Засевшим в Варшаве шляхтичам это отнюдь не понравилось. Если русские палили в воздух во славу, то защитники столицы принялись палить в знак протеста. Не удержались и соседствующие с Варшавой батареи. Под огонь одинокой, поддерживающей Станислава Лещинского пушки и угодила неизвестно куда мчавшаяся карета.

Ехали лесом, дорога выписывала кренделя, а потом выбежала на открытое место. Звезды дрожали в низком небе, шумела под ветром трава. Казалось, все ушли… И вдруг раздался грохот, над лесом завис белый кокон дыма. Лошади рванули вперед, не разбирая дороги. Кучер кинул вожжи Митьке в руки, а сам с превеликим трудом перебрался на спину взмыленной правой лошади. Митька дергал вожжами, стараясь сдержать лошадей, но это вселяло в них еще больший ужас.

На опушке опять полыхнуло пламя, вновь расцвел белый дымный цветок. Этот выстрел оказался роковым. Ядро попало в лошадь, кучера убило на месте. Оставшаяся в живых лошадь не могла сдержать напора движущейся по инерции кареты и двигалась вперед еще некоторое время, потом непроизвольно повернула. Карета выскочила на обочину, правые колеса ее зависли в воздухе, и она, словно нехотя, перевернулась.

Больше выстрелов не было, одинокая польская пушка решила, что полной мерой выразила свое негодование отщепенцам в Горохове. После ужасного грохота, казалось, стало очень тихо в природе, и ржание бившейся в постромках лошади, и жалобные вопли Павлы, и ругань побитого Митьки воспринимались так, словно у всех уши забиты ватой. Бедная карета тоже стонала, досталось ей в этом путешествии, зависшие колеса продолжали крутиться, поскрипывая, дрожала дверца под ударами мощной руки Павлы.

Митька помог дуэнье вылезти из кареты. Несчастная выглядела, как пестрая куча тряпья: рукав платья оторван, видно, за что-то зацепилась, кофта расстегнута, чепец потерян, а волосы и лицо запорошены какой-то дрянью, то ли пылью, то ли мусором, высыпавшимся из треснувшей обшивки кареты. Лизонька лежала внизу, на прижатом к земле оконце, и на призывы не отвечала. Митька полез внутрь кареты и обнаружил, что барышня без сознания.

Вначале это приписали обычному обмороку – как не испугаться в этом ужасе, но потом, когда Лизу уложили на расстеленную на земле попону и запалили фонарь, который чудом не разбился, обнаружили на затылке девушки здоровенную шишку, она слегка кровила. Вторая рана была на руке, весь рукав промок от крови, видно, поранилась оконным стеклом.

Митька выпряг лошадь, удивительно, что она не переломала себе ноги, и поскакал вперед в надежде сыскать какое-нибудь жилье.

Бедная Павла! Что жалеть Лизоньку, она без сознания, мозг ее отключен, и ей хорошо. Что жалеть кучера, который лежит, раскинув руки, все еще сжимая в одной свой кнут, он мертв, и ему если не хорошо, то хотя бы покойно. А несчастная одинокая Павла в полном сознании и потому отдает себе отчет в происходящем. Их положение ужасно, ужасно! Лизонька жива, хоть слабо, но дышит. Значит, она не умрет. А где ей жить? Где найти безопасное место, чтобы они, страдалицы и странницы, могли бы приклонить свои измученные головы? А когда приклонят, что дальше, что утром? Лизоньку ведь надо как-то лечить…

– У-у-у… – Она тихонько завыла и скоро потеряла представление о месте и времени. Ей казалось, что душа ее уже отлетела. Может, она умерла? Помнится, когда карета завалилась, она сильно зашибла бок и локоть, и ногу. Она прожила чистую жизнь, а потому смерть ее была бы легкой. Она попросту не заметила, что умерла. Вокруг небо, звезды, все сияет, и она отлично видит, какая звезда ближе, какая дальше. Иные так совсем рядом, протяни руку и хватай холодное, колючее светило. Сейчас ангелы прилетят, зашелестят крылами и унесут ее, легкую, в аквамариновую высь.