– Что вы надумали, Родион Андреевич? Пока не расскажете, мы вас не отпустим, – пристала с ножом к горлу Варвара Петровна.

И Родион рассказал, что, по его мнению, виновником ареста является француз Шамбер. Он пытается уже какой день встретиться с этим Шамбером, чтоб поговорить начистоту, но все безуспешно. Француз попросту не является в дом, где квартирует. Хозяин дома вообще говорит, что тот уехал, но этого не может быть.

– Как же француз мог нашего Матвея арестовать? Чай, в России живем, – не поняла Варвара Петровна.

– Именно об этом я и думаю. Шамбер арестовал Матвея не сам, а сделал это чужими руками. Сейчас надо только не ошибиться в определении – чьи это руки.

«Чьи это руки, – мысленно повторила Клеопатра и осторожно пошевелила пальцами забинтованной левой руки, – вот этими руками все и сотворилось!» Она уже не понимала, что говорил дальше Родион, потеряла нить рассказа, зачарованная звуками его голоса. Удивительный тембр голоса был у этого человека! Словно баюкает, ободряет. А может быть, она все придумала про злые козни мерзавки Соломии? Может, все это козни француза Шамбера? Впрочем, все одно…

Клеопатра подняла на Родиона глаза и не увидела лица его из-за слез, которые наконец полились ручьем, как давеча молитва Пресвятой Богородице.

– Ну вот, – с удовлетворением заметила Варвара Петровна, – сейчас от тебя со слезами черная желчь и выльется, а дальше будем жить с терпением и старанием. Родион Андреевич, сядь с ней рядом. Утешь девицу.

5

Драгуны, как только завернули за угол, сразу остановились, а штатский в алом камзоле подошел сзади и сказал: «Позвольте…» и тут же, не дожидаясь ответа, завязал Матвею глаза. Однако тот успел увидеть карету, неказистую на вид, но с гербом. Кому принадлежал герб, Матвей не рассмотрел, подвешенный к карете фонарь чуть теплился. Как-то бестолково все было обстряпано, непрофессионально! Если они задумали глаза ему завязать, то вообще надо фонарь притушить, он бы и внимания на карету, а тем более на герб, не обратил. Мало им завязанных глаз, так и руки за спиной стянули веревкой.

– Зачем, господа? Право слово, я не убегу, – пробовал увещевать их Матвей, но его уже подтолкнули в спину, подхватили под мышки и повлекли к карете. Он с трудом нащупал подножку, ему услужливо помогли опуститься на жесткое, без подушек сиденье.

Смешно все это – и показная любезность, и завязанные глаза. А может быть, это и не арест вовсе, а проделки обожаемого Шамбера? Может, стоило сцепиться с капитаном и алым камзолом, в драке, заблажить, крикнуть на всю улицу: уби-и-вают! Но трезвая эта мысль пришла к Матвею, когда карета уже громыхала по мостовой.

Глупо… В самом деле свинство. Он даже не спросил у этих господ казенной бумаги. А виной тому бестолковый разговор с Родионом. «Ты должен уехать!» Фраза эта до сих пор звучит в ушах. Он поверил Родиону и потому, увидев двух незнакомцев, сразу подумал: не успел. И еще подумал, в Тайной канцелярии разумные люди тоже есть, он им все расскажет, а они уж пусть землю роют. Зачем им человека в тюрьме гноить, если он ни в чем не виноват. На том дело и кончится. А здесь колымага с гербом и завязанные глаза… не по правилам!

Матвей пытался определить, куда его везут, но совершенно запутался. С Васильевского его увезли кратчайшей дорогой, около понтонного моста произошла малая задержка. Дали ли солдату обязательный гривенник за проезд или так проехали, он не понял. Спутники его сидели совершенно неподвижно и безмолвно, и только по касанию колен можно было определить, что Матвей ехал в карете не один. С моста повернули вправо, потом пошли петлять, под колесами то громыхал булыжник, то прогибались бревна, потом пошли ухабы. Наконец выехали на прямую, здесь кучер развил скорость, Матвей все руки себе оббил о жесткую спинку.

Остановились в лесу, упруго шумели верхушки сосен, и еще Матвей готов был поклясться, что где-то рядом море, воздух был как-то особенно свеж. Его опять взяли под локотки, спустили на землю и повели по тропке, затем втолкнули в помещение, не казенное, – он сразу это понял, – дух в нем был жилой. Пахло сложно – гороховой похлебкой, свежим хлебом, тмином, видно, рядом находилась людская. Говора человеческого слышно не было, но странный звук привлек внимание Матвея. Кто-то играл в отдалении, и не на простонародной балалайке. Музыка раздавалась мелодичная, итальянская, господская. Но он прошел несколько шагов, и звуки виолы смолкли совершенно, Матвей даже подумал, что все это ему почудилось, вернее, он сам себе проиграл дивные песни, не ко времени вспомнив парижскую жизнь.

Вздох отворяемой двери, в нос ударил запах плесени, далее ступени. Матвей спиной почувствовал тяжесть этого дома, стен, кровли, которые, казалось, давили ему на плечи и толкали, заставляя идти все вниз, вниз.

Все, пришли… Чья-то рука сняла повязку с глаз, вокруг была совершеннейшая темнота.

– Принесите же свет! – крикнул алый камзол с раздражением.

Тут же явился солдат, в руках у него была плошка с плавающим в ней фитильком. При слабом свете огонька Матвей увидел, что находится в квадратном подвальном помещении без окон с ворохом свежей соломы в углу. И все, больше ни стола, ни лавки, ни стула.

– Не видно ни черта! Я сказал, свечей принесите! – опять взъярился господин в алом камзоле.

Принесли шандал на две свечи, поставили рядом с плошкой на пол. Господин обошел темницу, что-то высматривая. Прошла минута, пять, Матвей все еще стоял столбом. Потом алый камзол о нем вспомнил и сказал со светской любезностью, указывая на солому:

– Можете садиться.

– А руки?

– Развяжи руки, – приказал господин солдату.

Когда Матвей с блаженством растирал занемевшие кисти, в камору, горбясь под непонятным грузом, вошел бородатый, кряжистый мужик в сермяжном, но сшитом на немецкий манер кафтане с красными лацканами и целой россыпью медных пуговиц. Выйдя на середину помещения, он грохнул груз свой на пол, и Матвей увидел, что это пудовая цепь с круглыми, маслянисто поблескивающими звеньями.

– Приступай, братец, – распорядился алый камзол и поспешно вышел вместе с солдатом.

Дальше случилось невероятное. Мужик встал на колени, ловко и почти ласково снял с Матвея сапог и приладил к босой ноге круглый железный обруч.

– Что ты делаешь?

– Чепь в три пуда… Сейчас и приклепаем. Ты, барин, не бойся. Это без мучительства, так только – для острастки.

Только тут Матвей увидел вделанное в стену чугунное кольцо.

– Да как же это можно? Я ж не крепостной, я князь.

– Все мы у Господа крепостные, – философски заметил мужик, присоединяя цепь к кольцу в стене. – А Богу оно виднее, кого миловать, кого на цепь сажать.

– Где я нахожусь? Чей это дом?

– Об этом говорить не велено.

Сколько потом Матвей ни задавал мужику вопросов, и прямых, и как бы околицей идущих к сути дела, например: «где ты служишь?» или «твоя ли это цепь иль хозяйская?», ответов он не получил. Мужик знай стучал молотком, заклепывая обруч на барской ноге. Окончив работу, он с удовольствием посмотрел на свой труд, потом, прихватив одной рукой плошку, другой шандал, направился к двери.

– Свет хоть оставь, – взмолился Матвей.

Не замедляя шага, мужик опустил плошку на пол. Дверь закрылась, лязгнул на два оборота повернутый ключ. «C’est trop fort!» – прошептал Матвей, что в вольном переводе означало: «Ну уж это ни в какие ворота!» Размышлять о том, что его ждет и как долго он просидит на цепи в этом подвале, не хотелось. Вопросы эти носили отвлеченный характер и не имели ответа.

Для начала Матвей на чистейшем французском послал всех к черту, потом помолился, затем словил последние лучики огня – горящий фитилек вот-вот сдохнет – и наконец приказал себе: спать! И, к собственному удивлению, заснул.

Утром Матвей увидел над самым потолком крохотное оконце, ладошкой можно закрыть. Через него проникал в подвал не только свет, но и воздух. Все тот же мужик принес миску с гречневой кашей, обильно политой конопляным маслом, большой ломоть хлеба и оловянную бутыль с квасом. И то ладно… Голодом его здесь морить не будут.

– А нужду где справлять?

Матвей решился, что его будут водить для этих целей во двор, но быстро одумался, пошевелив ногой в железном обруче. Мужик указал в угол, там стояла невысокая, закрытая крышкой бадья. Все удобства, стало быть, под рукой.

– Как же я туда с цепью доберусь?

– Когда приспичит, так куда хошь доскакать можно, – заметил мужик, однако придвинул бадью поближе.

Зная по чужим рассказам, что арестованные иногда месяцами ждут первого допроса, Матвей несказанно обрадовался, когда час спустя в темницу явилась уже знакомая ему пара. Капитан нес два стула, алый камзол – стол с чернильницей и бумагой, поставил стол посередине темницы и принялся кричать:

– Принесите свечей! Я же приказал, свет давать загодя! «Нервный господин, – подумал Матвей, – и больной».

В тусклом дневном свете лицо его казалось серой маской с большим, словно маскарадным, носом.

Принесли свечи. Капитан стал задавать вопросы, алый камзол – записывать. Матвею не приказали встать. Он подгреб под себя солому и откинулся удобно, словно в кресле. Вопросы задавались самые обычные, но в подвале они звучали сущей бессмыслицей. Человек на цепи сидит, а у него вежливо спрашивают, где он родился, каково его родозвание и вероисповедание. Еще поинтересовались, был ли он под розыском… недоумки! Матвей отвечал точно и кратко. Когда стали выяснять формулярный список – где служил и когда, пришлось поднапрячь мозги. Господин в алом быстро строчил пером, но, видно, не было у него сноровки в писарских делах, он ошибался, зачеркивал и время от времени говорил раздраженно: «Помедленнее, пожалуйста, я не успеваю!» Словно у Матвея только и было забот следить, чтоб этот красный клоп орфографических ошибок не наделал.

Капитана особенно интересовало время, проведенное Матвеем в Париже: с кем дружил, в каких компаниях бывал, какие поручения выполнял. Матвей назвал несколько фамилий, а потом одумался. Какого черта он будет рассказывать все этим двум фофанам? Может, они Шамберу подчиняются, а стало быть, тоже французские агенты.