– Только я думаю, что все это глупость и мальчишество, – закончил Матвей свой рассказ. – Нет никаких разумных указаний, что Родион правильно угадал наказ отца – это раз, клады только дураки ищут – это два, а подыгрываю я ему только по дружбе – это три. Вот.

– Есть и четыре! – воскликнула Клеопатра. – Четвертое, ты – глупец бесчувственный. Кладоискателей всяк может ругать, но ты-то на это прав не имеешь. Клад ведь для нас ищут!

– Да как же его не ругать, если он зарок дал! – Матвей тоже начал злиться. – Этот умник дал зарок, что, пока Плутарха не отыщет и тайны не откроет, в наш дом не придет. А мне его подвиги не нужны. Я человек трезвых взглядов.

Красивая шаль уже лежала забытой на спинке скамьи, а раскрасневшаяся Клеопатра стояла перед братом и размахивала сжатым кулачком.

– Чтобы иметь трезвые взгляды, надо иметь трезвую голову! А ты, Матвей, пьешь много и безобразничаешь! Потому и сердце у тебя озлобилось. Может, не пристало сестре брату такое говорить, да больше некому.

Матвей вскинулся было, чтоб оборвать Клеопатру, а потом решил – лучше промолчать. Она редко приходила в неистовство, но уж если это состояние ею овладевало, спорить с ней было не только бесполезно, но и опасно.

– Родион Люберов для нас с тобой старается, – продолжала она. – И даже если он замыслил звезду с неба достать, твоя задача не критику наводить, а прикинуть, какой длины лестницу к этой звезде строить. И говорить об этой звезде мы можем только уважительно! Если хочешь знать, каждый в своей жизни клад ищет, только называется это по-разному.

– Ладно, усмирись. Клад надо искать там, где он есть. А Родион из-за своей дури все проморгает. Ему, вишь, надо перед тобой в лавровом венке предстать. Победителем… А для такого украшения головы еще лавров не вырастили.

Клеопатра перевела дух, села на лавку, обтерла вспотевшее лицо углом шали.

– Ты прости меня, что я про тебя эдак зло говорила. Тетенька страсть не любит, когда ты пьяный домой являешься. Она для нас благодетельница, и нам пристало желания ее блюсти.

– Так все пьют!

– Все – нам не указ. Иные пьют, а головы не теряют, а ты становишься как бы вовсе без мозгов.

И опять Матвею нечего было возразить. Если бы он в ту роковую ночь не свалился «как бы вовсе без мозгов», то не было бы вечно гнетущей опасности под именем Шамбер. Про Родиона больше не было сказано ни слова. Клеопатра сознательно не возвращалась к этой теме – она знала, что ей нужно делать.

На дне привезенного из деревни сундука, под простенькими платьями, бельем, шалями, вышивками, нитками, дневником, в котором Клеопатра старательно записывала погоду и нехитрые приметы быта: когда за утренний чай сели и когда спать легли – словом, под всем ее скромным скарбом хранилась туго свернутая бумага. Перебирая вещи и натыкаясь вдруг на свиток, она старалась не касаться его рукой, а просто набрасывала на него вещи, хороня на самое дно. Страшная была бумага, что и говорить.

Это были записанные со слов старой няньки безотказные, крайние – если совсем невмоготу – любовные заклинания. Когда она их записывала, просто так, из интереса, и то страшилась, а произносить вслух, соотнеся с реальным человеком, считала безусловным грехом. Но жизнь на беду подвела ее к пределу возможного, того, что терпеть не в силах.

Она так рассуждала: судьба наградила Родиона тайной, и эта тайна его околдовала, он в плену. А вытащить его из плена, снять заклятие можно, только прибегнув к страшным нянькиным заклинаниям. Клеопатра не считала эти потусторонние силы (тьфу-тьфу, вслух опасно произнести, сатанинскими, в противном случае она не прибегала бы к ним, даже если бы любимому угрожала опасность. Все во власти Божьей, а нам пристало принимать жизнь со смирением. Со слов няньки она поняла, что колдовские силы, к которым она замыслила обратиться, находятся на грани добра и зла.

В заклятиях надо обращаться к белому Латырь-камню, на котором сидит царица Ирода-царя, Соломия, и у той Соломии страшные помощницы: Огнея, Гнетея, Гнобея, Ломея, Трясуха, Дрожуха… Соломия – воплощение зла, она голову Иоанна Крестителя потребовала за свои пляски, но Соломия и воплощение страсти, а значит, силы. Заклинание призывало Соломию в помощницы, чтоб разбить Латырь-камень и этим снять заклятие с Родиона. Чтоб понял он, что клад его – не деньги, а она, Клеопатра Козловская, что сидит и ждет его с утра до вечера.

Произносить заклинание следовало в полночь и при этом колоть острым ножом кислое яблоко в самую сердцевину. Полночи Клеопатра не боялась. Она пойдет в баньку, распустит волосы – без распущенных волос заклятия не произносятся, здесь все понятно. Яблоко в саду она сорвала для верности мелкое, пока Яблочный Спас не наступил, они все незрелые, но мелкое кислее. Яблоко она спрятала за пазуху, и весь день оно жгло, как схороненный у сердца уголек.

Еле дождалась ночи, в баню побежала босиком; хоть и не говорилось ничего о том в бумаге, но ей казалось – так надежнее, надо совсем опроститься, так будешь ближе к колдовским силам.

Чистые доски баньки исходили дневным теплом. В аккуратно прорубленное оконце совсем по-домашнему, по-деревенски светил месяц. Клеопатра расстелила на лавке бумагу, придавив концы ее камнями, бумага все норовила свернуться, как пружина, словно не желала никому открывать своей тайны. Дальше пошло еще хуже: свеча падала, огниво не желало выбивать искру. Наконец вспыхнул крохотный огонек. Медлить более было нельзя. Уж не пропустила ли она заветный миг? Когда уходила из гостиной, часы показывали без семи минут полночь. Кто теперь сочтет потраченные на зажигание свечи минуты? Клеопатра глубоко вздохнула, словно собиралась нырнуть, быстро перекрестилась: «Господи, благослови!», схватила яблоко и вонзила в него нож.

«На море на окияне, на острове Буяне стоит бел Латырь-камень…» Как часто, призывая в помощь темные силы и совершая явно недозволенное, мы ждем благословения свыше. Так и Клеопатра, святая простота, тоже не подумала об этом кощунственном противоречии в знобкую полночь. Она спасала любовь. Какой был способ под рукой, таким и спасала.

Имя «Соломии» произнеслось легко, Клеопатра и не ожидала, что оно само, скользкой рыбиной, выскочит наружу, и все ее помощницы посыпались, как горох из дырявого мешка. А потом стало страшно. Мерзкая баба Дрожуха овладела ею полностью. Слова заклятия завораживали. Они заполняли баньку, как дым, какие-то мерзкие тени, словно крысы, шныряли по углам, «…распили сей Латырь-камень и вынь из него огнь палящий и гудящий, и зажги смолевые пучки, и прикажи идти со всеми огнями, со всеми пучками к рабу в ясны очи, в черны брови, в буйную голову, в белое тело, в ретивое сердце, в черную печень, и во все семьдесят жил, и во все семьдесят суставов, в ручное, в головное, в становое и подколенное…»

Буквы плясали перед глазами, отдельные фразы надо было повторять по три раза. Клеопатра не понимала некоторых слов, но чувствовала всей душой их темное напряжение. Ей думалось – важна страстность, а потому и ножом надо колоть со всей яростью. Трудно одновременно читать и колоть, махонькое яблоко давно раскрошилось. Нож вонзался уже не в яблоко, а в ладонь Клеопатры, и она, не чувствуя боли, опять и опять резала свои окровавленные пальцы.

«…И чтоб тело болело и тлело… и чтоб болело и тлело». В углу за лавкой среди кадок и корыт притаилась злобная Ломея, пальцы у нее суставчатые, как у скелета, и она ими щелкает препротивно, а та карлица с бородавкой – не иначе как Гнобея… «И чтоб плакал раб и рыдал он, и охал бы, и стенал, и печалился обо мне, рабе, во всякий час, во всякую минуту, на нове и молодое месяце, век по веку…»

Пламя свечи заколебалось, тень от фигуры Клеопатры поползла вбок, и ей показалось, что это не тень, а сама Соломия-тать, прекрасная колдунья с распущенными волосами, с занесенным в руке ножом рвет на части живую человеческую плоть. С тени ножа на стене она перевела взгляд на свои руки и вскрикнула брезгливо. Дальше у нее была одна забота: не одуреть от страха и не грохнуться в обморок в этом заколдованном, черном месте. С криком бросила она нож и, вздев вверх окровавленные руки, бросилась в сад. Ноги понесли ее не к дому, а в конюшню, где стояли бочки с дождевой водой, – омыть пальцы, омыть лицо, смыть с тела липкую кровь, слизь и прочую гадость.

В горенку свою она явилась под утро, но спать не могла – молилась. В этот же день к вечеру в дом на Васильевском явился с визитом Родион Люберов.

2

Когда лакей объявил о приходе Люберова, семья садилась ужинать. Вроде бы не вовремя, визиты в соответствии с новой модой полагалось делать днем, но Варвара Петровна с легкостью пренебрегла условностями.

– Проси, прямо к столу проси.

Клеопатра переменилась в лице, так и обмерла, но никто этого не заметил, все взгляды были обращены на дверь. Матвей не выдержал, сорвался с места и, приговаривая: «Сподобился друг Родион, выкинул дурь из головы…», пошел встречать гостя и вскоре ввел его в столовую. Увидя накрытый стол, Родион смутился, попятился к двери, но Матвей цепко держал его за плечо. Все улыбались, хозяйка громко выражала свою радость, обе приживалки квохтали что-то ей в тон. Клеопатра робко кивнула, не поднимая глаз.

– Присаживайтесь, Родион Андреевич. Правильно ли я назвала вас? А мы вас давно ждем. Я и Матвея спрашивала, что не ведешь приятеля в дом? Позабавил бы нас разговором. Вы ведь, говорят, в высоких сферах вращаетесь?

«Врагу не пожелаю такой высоты», – подумал Родион, но произнес нужные слова, расшаркался и сел за стол напротив Клеопатры.

Видно было, что гость не склонен вести светский разговор, более того, не в силах. Варвара Петровна приписала это смущению и не закрывала рта во время всей трапезы.

– Кушанья у нас скромные, гостей не ждали, но свинина свежайшая, вчера из деревни прислали. Вот утя жареная и пирог с телом живой рыбы. Елисейка, дай барину утицу. Вы какой кусочек больше любите – ножку или грудинку?