— Никогда не поверю, что Куташев мог вас шантажировать, — гневно отозвался Ефимовский, перебив её.　

— Воля ваша, но именно так всё и было. Nicolas ухаживал за мной какое-то время, и я довольно благосклонно принимала от него знаки внимания, но когда он сделал мне предложение, я отказала ему, — Марья умолкла и перевела дух, собираясь мыслями для продолжения исповеди.　

— Как это случилось? Почему, чёрт возьми, ему вообще пришла в голову мысль волочиться за вами?! — Вспылил Андрей. — О чём вы умалчиваете, Мари?

— Мне нечего от вас скрывать, — Марья широко распахнула глаза. — Мы встретились случайно в Летнем Саду, гуляли, беседовали, князь Куташев пригласил меня в театр, и я ответила согласием. Спустя какое-то время Nicolas стал наносить мне визиты, объявил моему брату о серьёзности своих намерений. Возможно, своим отказом я оскорбила его, и потому Nicolas пригрозил, что поведает в свете о том, что я… — Марья запнулась, не решаясь продолжить фразу.　

— Так какую вашу страшную тайну собирался открыть князь Куташев? — Нарочито равнодушным тоном осведомился Андрей.　

— Nicolas собирался сказать, что я отдалась ему, — выдохнула девушка, отвернувшись к занавешенному окну.　

— А вы, конечно, не были близки с ним?　

— Andre, безусловно, у вас есть все основания мне не верить, тем более, учитывая все обстоятельства моего пребывания в Веденском. Но я готова чем угодно поклясться, что до моего замужества ни один мужчина, кроме вас, меня не касался, — ощущая, как пылают щёки и уши, выдавила Марья.　

— Я польщён, сударыня, — усмехнулся Ефимовский.　

Марья потянулась к шляпке, лежащей на сидении, вспылив:　

— Велите вознице остановиться. Я не намерена и далее выслушивать оскорбления от вас! Андрей, как зачарованный, уставился в полыхающие праведным гневом серо-голубые глаза.　

— Я не желал вас обидеть, Мари. Простите, — он мягко улыбнулся. — Вы не представляете, каким ударом для меня стала весть о вашем замужестве.　

— Что же нам делать теперь, Andre? — Нервно перебирая в руках перчатки, вздохнула Марья.　

— Ничего, Mon coeur. Мы более ничего не можем сделать. Какие бы обстоятельства не предшествовали вашему браку с князем Куташевым, вы замужем, а, стало быть, навсегда потеряны для меня.　

Марья упрямо покачала головой. Невыносимо было даже думать о том, что всё может окончиться вот так. Что их пути разойдутся навсегда, и всё, что ей останется　

— воспоминания и… Мишель. Живое напоминание о том, о ком так болит сердце при каждом вдохе.　

— Вы так легко отказываетесь от меня, Andre? — Произнесла она дрожащими губами, стараясь удержать подступившие слёзы.　

— Ради вашего же блага, Мари. Я не вправе более вмешиваться в вашу жизнь. Я не желаю быть причиной ваших страданий, — Андрей взял её сплетённые пальцы в свои ладони.　

— Откуда вам знать, что мне во благо будет? — Глаза княгини сверкнули в полутьме экипажа.　

Быстрым гибким движением она вкинула руки ему на шею и приникла губами к его.

Ефимовский ответил на её поцелуй, обняв тонкий стан, усадил к себе на колени. Дыхание их смешалось. Марья запрокинула голову, подставляя его губам шею, щёки, полуприкрытые веки. Какое то время в полутьме экипажа слышалось только тяжёлое дыхание мужчины, едва слышные стоны, что не могла сдержать Марья, выгибаясь под настойчивыми ласками сильных рук. Запустив пальцы в шелковистые кудри на его затылке, она заставила его поднять голову, сама нашла губами его губы, приникая к ним, будто умирающий от жажды к прохладному источнику в знойный день.　

— Это сущие безумие, Мари, — хрипло прошептал он, прижавшись лбом к её груди.　

О том, что экипаж остановился, возвестил негромкий стук в оконце.　

— Приехали, барин, — пробасил возница.　

Андрей тихо чертыхнулся, выпуская из объятий княгиню Куташеву. Марья пересела на противоположное сидение и торопливо надела шляпку. Ефимовский приоткрыл дверцу и оглянулся на свою спутницу. Андрей видел по её лихорадочно- блестевшим глазам, что предложи он ей сейчас руку, и она пойдёт за ним. Но что станется с ней, когда ему придёт время возвращаться в Тифлис?　

— Поезжай на Фонтанку, к Ракитиным, — бросил он вознице и вернулся на своё место.

— Нам с вами более не стоит видеться Мари, — он отвёл глаза, заметив, как после его слов по пылающей румянцем щеке скользнула слеза.　

— Вы более не любите меня, Andre? — Тихо спросила она, вынимая из ридикюля носовой платок.　

— Как бы больно мне сейчас ни было говорить вам о том, но вы должны понять, что не всегда человек волен в своём выборе, есть обстоятельства, люди, обязательства, над которыми мы не властны, — завладев её рукой, Андрей целовал каждый пальчик.　

— Какие обстоятельства, Andre?　

— Я не имею более даже права говорить вам о своей любви, — Ефимовский вздохнул.　

— У вас есть муж и ребёнок, а я хочу, дабы вы были счастливы, Мари. Время лечит любые сердечные раны, вскорости я уеду, и вы забудете обо мне.　

— Нет-нет, не говорите так, — Марья покачала головой, — я никогда не забуду вас. Только ради вас я дышу, только ради вас сердце бьётся, — прошептала она и, устыдившись собственной горячности, отвернулась, опустила на лицо вуаль.　

Андрей промолчал в ответ на её признание, слишком велик оказался соблазн забыть о благих намерениях и поддаться, ответить, с головой окунуться в омут сладострастия, невзирая на последствия, которые, несомненно, будут у этой связи. Марья смотрела на него выжидающе, но не дождалась ответа. Карета остановилась. Ефимовский вышел из экипажа и подал ей руку. Оглядевшись, княгиня Куташева узнала дом брата.　

— Прощайте, Марья Филипповна, — Андрей склонился над её рукой. — Я всё же надеюсь, что вопреки вашим заверениям, вы найдёте иной смысл в вашей жизни, — с этими словами он поднялся на подножку экипажа.　

Марья проводила взглядом удаляющийся экипаж и с горестным вздохом взошла на крыльцо. Тяжесть в груди, резь в глазах от непролитых слёз — вовсе не такой исход свидания с Андреем она предвидела. Он не просто отказался от неё, он лишил её всяческой надежды что-либо переменить в будущем. Серж оказался прав, Ефимовскому собственное спокойствие оказалось дороже. Марья пыталась найти повод, дабы разозлиться на него, обвинить в своей несчастной доле, но какие бы доводы она не приводила сама себе, разумом всё же понимала, что Андрей отступился только ради неё самой.　

Наталья Сергеевна, созерцавшая из окна своих покоев всю недолгую сцену прощания Ефимовского и Куташевой, отпрянула вглубь комнаты, как только заметила, что Марья подняла голову, осматривая фасад дома. Недобрая усмешка скривила полные губы madame Ракитиной.　

Марья Филипповна не стала на сей раз задерживаться в доме на Фонтанке. Как Серж не настаивал на том, чтобы она осталась к обеду, женщина попросила предоставить в её распоряжение экипаж, забрала горничную и отправилась домой. Слишком безрадостным выдалось нынешнее утро, потому и не было желания вести досужие разговоры. Даже с братом ей не хотелось делиться собственными переживаниями, причинявшими невыносимую душевную боль.　

По возвращению она уединилась в своих покоях, отказалась спуститься к обеду, сославшись на усталость, и остаток дня провела на кушетке за рукоделием, сделав едва ли больше десятка стежков. Вспыхнувшая было в ней искра надежды угасла, подёрнулась пеплом и остыла. Уныние и хандра навалились невыносимой тяжестью, опустились руки, и, казалось, что даже все желания и устремления, что прежде волновали её, ныне стали совершенно пустыми и никчёмными.　

На другой день поутру Марью разбудил дробный стук дождевых капель по подоконнику. Накинув на плечи шаль, она отодвинула портьеру и замерла у окна. Довольно сильные порывы ветра вздыбили поверхность обыкновенно спокойной Мойки, мелкий, но частый дождь сыпался с потемневших небес, мутной пеленою застилая обзор, вода стекала по стеклу тонкими ручейками.　

Разгулявшаяся непогода вынудила остаться дома всех домочадцев: Софья не пошла на ежедневную прогулку с Анной Кирилловной, да и Марья передумала ехать к Анненковым, только представив себе, что тридцать вёрст придётся проехать по сырой раскисшей дороге.　

После полудня вернулся со службы Куташев. Николай вымок до нитки, добираясь вместе со своим эскадроном из летнего лагеря до зимних квартир. Выходя из детской, Марья остановилась в коридоре у открытой двери в апартаменты супруга. Камердинер помог князю снять колет, под ним оказалась только тонкая рубаха, сквозь мокрое полотно которой отчётливо проступили рельефные мускулы тренированного тела. До сего дня Марье никогда не доводилось видеть супруга в столь неподобающем виде при дневном свете. Словно ощутив на себе её взгляд, Куташев обернулся, сверкнув белозубой улыбкой, и шагнул к двери:　

— Вы что-то хотели, Мари?　

Марья поспешно отступила вглубь коридора и отрицательно покачала головой.　

— Вы вымокли, Nicolas, — пробормотала она, чтобы хоть что-то сказать в ответ на пристальный вопрошающий взгляд.　

— Да, разверзлись все хляби небесные, — усмехнулся Куташев и, вдруг, нахмурился:　

— Мне сказали, вам вечор нездоровилось? Может быть, пригласить Хоффмана?　

— Не стоит беспокоить Генриха Карловича по таким пустякам, всего лишь мигрень, — отмахнулась княгиня.　

— Вам уже лучше? — Осведомился Николай, разглядывая застывшее лицо супруги.　

— Да-да, всё хорошо, — Марья словно очнулась от морока и поспешно отвела глаза от его лица, от мокрой пряди волос, упавшей ему на лоб.　

— Стало быть, не откажетесь нынче составить нам компанию за обедом?　

— Всенепременно, — согласилась она.　

Вернувшись к себе, она забралась с ногами на кушетку, подпёрла кулачком подбородок и уставилась на дождевые капли, медленно ползущие по стеклу. Что ждало её впереди? Только пустота. Пустота в жизни и в душе, и надобно найти что- то, дабы заполнить эту пустоту, а иначе жить просто невыносимо. Какими станут её дни, зависит только от неё. Княгиня тяжело вздохнула, глянув на заброшенное рукоделие: "Как забыть? Как заставить себя не думать о нём? Как найти смысл в повседневной рутине, что подобно болоту затягивает в пучину хандры и скуки?" Ежели разобраться, то брак с Куташевым не такое уж наказание, как это виделось ей сначала. Nicolas умеет быть добрым и щедрым, коли захочет, а вот захочет ли, так то зависит только от неё самой. Но в том то и дело, что она не хотела ничего менять. Куда проще было затаиться подобно раненому зверю в норе и зализывать свои раны, чем пытаться выстроить что-то новое на обломках рассыпавшейся в прах мечты.