— Мари — девушка, из-за которой стрелялся Мишель? — протянул письмо обратно Ефимовскому Куташев.

— Да, — свернул письмо и убрал в карман мундира Ефимовский. — Когда я встретил её здесь в столице в первый раз, я не знал, кто она, — вздохнул Андрей. — То было невероятное чувство. Я словно ожил, я искал с ней встреч. Я полюбил. Никогда ещё я не чувствовал в себе чувства столь сильного и светлого, но потом… Теперь ты знаешь, отчего я не могу остаться здесь. Я не могу, жить как прежде, делать вид, что ничего не произошло, столичный свет слишком тесен, дабы избегать встреч, а видеться с ней я не могу. Я дважды просил её руки и дважды получил отказ. Я даже радовался тому, что ты вынудил меня сделать ей предложение, ведь по собственной воле я бы не смог. Это было бы предательством памяти Мишеля. Но видеть её мне тяжело, потому я желаю уехать, забыть.

— Но отчего Кавказ?

— Оттого, Mon cher ami, что там у меня не будет времени мечтать о том, чему быть не суждено.

— Барин, лошади готовы, — заглянул в комнату берейтор. — Ехать пора.

— Прощай, Nicholas. Коли что случится, не поминайте лихом, — хлопнул Куташева по плечу Андрей.


***

В начале февраля приехали в Полесье. К тому времени прислуга постаралась вернуть особняку его первоначальный вид, и в доме почти не осталось следов пребывания семейства Величикиных. Марья заняла свои прежние покои, а Бетси разметили в комнатах, что раньше принадлежали Елене Андреевне. Сама madame Ракитина заняла более скромные апартаменты, согласившись с тем, что отныне хозяйка в Полесье Бетси. Елена Андреевна желала вообще уехать в Ракитино, но усадебный дом в скромном имении нуждался в ремонте, потому она решила остаться с невесткой и дочерью до лета.

О том, что случилось в Петербурге предпочитали не говорить. Раз и навсегда тема эта оказалась в семье под запретом, о том не говорили, словно ничего и не было. Дабы занять себя, Марья взялась распорядиться перевезти вещи, вывезенные в Ракитино, обратно в Полесье. С утра до ночи она хлопотала вместе с прислугой, укладывая посуду, картины, ковры, ведь дом в Ракитино по весне собирались ремонтировать, а потому всё надлежало вывезти. Проезжая мимо сворота в Клементьево, Марья Филипповна несколько раз останавливала возницу, но так и не решилась посетить могилу Мишеля, опасаясь, что madame Соколинская, проживавшая нынче в усадьбе, её приезду будет не рада.

Она старалась не вспоминать о времени, проведённом в столице, и у неё почти получилось отрешиться от тягостных мыслей об Андрее, коли бы не письмо, что пришло от княжны Ирины.

Mademoiselle Гагарина писала, что сожалеет о поспешном отъезде своей подруги, ведь она так надеялась, что Мари будет на её свадьбе с Борисом. О помолвке уже объявили и венчаться собирались на Красную Горку. Прочитав первую часть письма, Марья Филипповна улыбалась, радуясь счастью Ирэн, а вот вторая часть её расстроила.

"… Mon cher amie (мой милый дружочек), не знаю, что вышло промеж тобой и Андреем, но Ефимовский подал прошение о переводе на Кавказ. Борис говорил, что его полк нынче находится на Лезгинской линии и там бываю весьма горячие столкновения с этими ужасными горцами.

Mademoiselle Урусова всем говорит, что граф Андрей сбежал от того, что ты проходу ему не давала, преследуя его на каждом шагу. Разумеется, я не верю этой чудовищной лжи. До чего неприятная и злая девица. Я как-то сказала ей о том, что её злоязычие не доведёт её до добра, но она только рассмеялась мне в ответ. О, мне было так неприятно. Надеюсь, что на будущий сезон ты вернёшься, иначе мне будет очень скучно без тебя. Я и сейчас скучаю. Может быть летом, когда мы поедем в Смоленские владения Бориса, я уговорю его заехать к вам. Надеюсь, ты будешь рада. Твоя meilleure amie (лучшая подруга) Ирэн.".

"Отчего он уехал на Кавказ? Отчего туда, где война? Туда, где любой день может стать последним?" — в который раз думала Марья, позабыв о начатой работе, что лежала у неё на коленях. Глядя в заснеженный парк, она видела не белые сугробы, укрывавшие статуи и фонтаны, не оголённые чёрные ветки деревьев, а лицо Андрея, каким оно было в тот самый миг, когда он говорил о своём брате. О сколько боли, сколько муки было в синих глазах, что она успела так сильно полюбить. И она была причиной тому. Чтобы она чувствовала, ежели бы знала, что, к примеру, Андрей оказался виноват в смерти Сержа? Верно, она бы возненавидела его всей душой. Но нынче душа её лишь мучилась и страдала от неразделённой любви. Видимо, Господь наказал её любовью к человеку, не способному ответить на её чувство.

С каждым прожитым днём настроение Бетси всё более ухудшалось. Её тягость уже становилась заметна, она несколько подурнела лицом, исчезли лёгкость и изящество. Походка её сделалась тяжёлой и неуклюжей.

Зная о том, что Настасья находится ровно в том же положении, что и её золовка, Марья только диву давалась тому, как её горничная умудряется ловко скрывать всё от посторонних глаз. Впрочем, широкий сарафан скрадывал очертания фигуры девушки, тогда, как Бетси продолжала носить приталенные платья.

После позднего ужина с четой Василевских, что заехали выразить радость по поводу возвращения Ракитиных в семейное гнездо, Марья долго лежала без сна, вспоминая, каким щенячьим влюблённым взглядом весь вечер смотрел на неё Поль. Она даже пожалела, что отказала ему, когда Василевский просил её руки. Но это было столь давно, будто в другой жизни. В той жизни, где она была юна, беспечна и каждый день просыпалась с уверенностью, что всё самое лучшее и интересное ждёт её впереди. Поль стал бы ей замечательным мужем, нежным, любящим. Что с того, что она не любила его? Разве любовь принесла ей счастье?

Ей послышался тихий стон из будуара, где обыкновенно ночевала Настасья. Прислушавшись и убедившись, что ей не показалось, Марья Филипповна села на постели. Тихий полный муки стон заставил mademoiselle Ракитину подняться с постели. Подхватив капот со спинки кровати, она поспешила выйти из спальни. Настасья скорчившись лежала на полу в луже крови, что растекалась по светлому паркету.

— Настя! — бросилась к ней Марья, присаживаясь подле неё на колени. — Да что же это, Настя?! — попыталась она поднять горничную.

— Помираю я, барышня, — прошептала Настасья и закусила до крови губу, дабы удержать крик боли.

Марья метнулась к дверям, распахнула двери в коридор и вихрем промчалась к покоям матери. Страх увиденного гнал её по коридору к покоям матери.

— Маменька! — вбежала она в спальню, оттолкнув с дороги девку Елены Андреевны. — Маменька! — заливаясь слезами, принялась она тормошить мать. — Настя умирает! — выпалила она, гладя в сонные глаза матери.

— С чего ей помирать? — поднялась Елена Андреевна. — Скорее, маменька, помочь надобно, — тянула её за собой Марья.

Madame Ракитина нащупала босой ногой комнатные туфли, ворча себе под нос, одела халат и последовала за дочерью.

— Свечи подай! — распорядилась она столпившейся в дверях прислуге, встав на пороге будуара Марьи и, загораживая ото всех то, что происходило в комнате.

Принесли свечи. Елена Андреевна склонилась над Настасьей, что уже даже не стонала, а лишь дышала тяжело и мучительно. Оглядев лужу крови, madame Ракитина велела лакею перенести девку на кушетку и замыть кровь на паркете.

— Что же ты, голубушка? — принялась отчитывать девку барыня, сурово поджав губы. — Дитя нагуляла, да скинуть надумала? Отчего не сказала? С кем не бывает? Кто отец-то? Стёпка поди? — продолжала допытываться Елена Андреевна, имея в виду лакея, что частенько крутился около хорошенькой горничной.

Между делом послали за доктором.

— Серж — отец, — дотронулась до плеча матери левой рукой Марья, правой утирая слёзы, что струились по лицу.

Елена Андреевна тяжело вздохнула, оборачиваясь к дочери:

— Ступай, Маша! Нечего тебе тут делать! — положила она руки на плечи дочери и вытолкала её из комнаты.

Марья не могла спать. Она кружила по своей спальне, прислушиваясь к тому, что происходило за стеной. Устав ходить, она опустилась на колени и принялась горячо молиться о том, чтобы Господь не забирал Настасью.

Доктор приехал лишь утром. Он ничего не смог поделать. Большая кровопотеря и большой срок тягости не оставили Настасье никаких шансов. К обеду она затихла.

"Это я виновата! Я! — корила себя Марья. — Я должна была сказать Сержу, но со своими горестями совсем позабыла о том!"

Из деревни пришли женщины и мать Настасьи, дабы забрать тело и приготовить к погребению. Тихий беспрерывный плач выматывал всю душу. Прислушиваясь, Марья и сама не могла удержать слёз и рыдала, пряча лицо в маленькой подушечке из тех, что лежали на кушетке около окна её спальни.

Елена Андреевна, уставшая от волнений ушедшей ночи, вошла к ней, когда тело бедной горничной уже увезли и, присев подле дочери на кушетку, попросила её не говорить Бетси о том, кто был отцом ребёнка. Марья кивнула, соглашаясь, и вновь залилась слезами.

— Я знала, маменька. Надобно было сказать Серёже.

— И что с того? — вздохнула madame Ракитина. — Бывает, Маша, что такое случается. Мужчины не думают о последствиях своей страсти. Ты бы сказала Сержу, но ничего бы не переменилось. Он бы выдал её скоренько за кого-нибудь из дворовых, а муж поколачивал бы жену за то, что она ему барского байстрюка принесла. Может, и грех говорить такое, но так даже лучше.

На другой день после похорон Настасьи у Марьи появилась новая горничная, бойкая черноглазая девчушка шестнадцати лет по имени Мила. Девица стремилась во всём угодить барышне, но mademoiselle Ракитину её чрезмерное усердие только раздражало. Марья всем была недовольна и не потому, что Милка делала что-то не так, а потому что это востренькая смешливая девчушка была не Настасья. Настасья была ей куда ближе, чем просто прислуга. Почившей горничной были ведомы все тайны её барышни, с ней Марья делилась своими секретами, иногда просила совета, а Милка была просто горничной.